Читать книгу Следующая станция – Тель-Авив - Авель Мунн - Страница 9

Вечер перед похоронами бабушки Дафна провела дома, опрометчиво решив, что с семьей ей будет лучше, тем более она знала, что ближайшая неделя обряда шива будет проходить у матери дома. Мать и дядя Йосеф, скорбящие, по законам галахи будут сидеть в надорванных одеждах, утешать их стечется куча народа, и Дафне придется быть там, чтобы наливать и подносить, ибо нельзя это делать скорбящим. Но дома она не находила себе места, ни с кем не могла говорить и подумать не могла, чтобы пойти спать, страшась закрыть глаза и остаться наедине с непредсказуемыми мыслями, подкинутыми ей переутомленным, надломленным горем мозгом. Решение пришло само собой как единственное естественное и много раз проверенное средство. Алкоголь в доме Дафны и Алона хранился в высоком застекленном шкафу, прямо посреди салона. Дорогие красивые бутылки наполняли его, плотно прижавшись друг к дружке. Сладкие ликеры, дорогой коньяк, водка. Вина хранились в отдельном винном холодильнике, располагающемся рядом с алкогольным шкафом. Тут же на одной из полок аккуратно выстроились разные смесители и другие аксессуары для барменского искусства. Два года назад, когда Алон делал курс барменов, просто для развлечения, он закупил все необходимое. В летние вечера, приглашая друзей, Алон щеголял модными разноцветными коктейлями с зонтиками и оливками.

Дафна достала бутылку коньяка и плеснула себе граммов пятьдесят, многовато для нее, но она знала точно, какой будет эффект. Он необходим ей в данный момент. Сон ее был тяжелым, глубоким, без сновидений. Лечебный. Проснулась печальная, но отдохнувшая. Оделась неброско, но элегантно. Черные брюки с тонкими, как волос, серебристыми продольными полосками, темно-бордовый, выгодно обтягивающий рельеф ее фигуры свитер, туфли из черной кожи, на очень низком, почти плоском каблуке, волосы собрала в тугой хвост. Женщина, смотревшая на нее из зеркала, была лет на десять старше Дафны обычной. Бордовый старил. Глаза воспаленные, потухшие. Морщина на лбу углубилась и, казалось, была больше и важнее всего остального на лице.

Похороны назначены на час дня. Мать просила приехать сначала к ней, помочь подготовить угощение. Скорее всего, после похорон многие приедут. Гостеприимство, по маминым понятиям, должно быть безупречно. Ведь самое главное – это то, что подумают люди. И пусть Дафна оденется соответственно и напишет речь, которую громко и драматично произнесет на кладбище. Дафну прошиб холодный пот, когда она представила себе носилки, на которых обычно лежит покойник. Эта дурацкая религиозная традиция, согласно которой хоронят евреев в Израиле без гроба. Покойник, обернутый в белую простыню, лежит на носилках, и когда по дороге к могиле носилки, поддерживаемые четырьмя мужчинами, легко раскачиваются, в такт им колышется тело. Сегодня это тело ее бабушки.

День выдался теплый, солнце грело, но не палило. Пятница. Еще вчера утром Дафна планировала с утра пробежку, потом бассейн, прогулку по базару в надежде купить свежей рыбы к обеду. Пятница – это единственный день, когда вся семья в сборе на обед. «Жизнь непредсказуема и коротка, надо что-то делать», – подумала Дафна с внезапной решительностью. Надо жить шире, полной грудью, чтобы бабушкин Освенцим был не зря, чтобы был для нее, для Дафны. Решительно пообещав себе сделать что-то для себя сразу же после шивы, ей стало легче самую малость, может, даже то, что поможет ей пережить предстоящий день. Это и коньяк, который точно есть у матери. Приехав к матери, Дафна решила отложить распитие коньяка. Ввиду того, что творилось, стало ясно, что притупить чувства при помощи алкоголя пока не удастся.

Мать обвиняла дядю Йосефа в смерти бабушки. Это все его безответственный подход к жизни, нежелание и неспособность жениться, заводить детей и вообще жить, как живут нормальные люди, все вместе свело бабушку в могилу. Дядя Йосеф, тихий добряк, весь похожий на бабушку, сидел, потупив взгляд, и тихо всхлипывал, иногда поскуливая. Его мало интересовали нахрапистые атаки сестры. Будучи человеком тонкой чувственной эрудиции, он понимал, что ей просто плохо, и ей обязательно надо, чтобы кто-то был виноват, что она не находит себе место, оттого что произошло событие, которое не нуждается в ее, Исраэллы, последнем слове. Бабушка взяла и умерла, не посоветовавшись. Дафна встала перед матерью в ту же позу, в которой обычно мама снимала с Дафны показания, приблизилась к ее лицу и тихо сквозь зубы процедила:

– Прекрати это немедленно.

Мать растерялась. Это был первый раз, когда дочь говорила с ней в таком тоне. Инцидент мгновенно был исчерпан, на минуту все притихли. Потом дядя Йосеф спросил у Дафны, приготовила ли она речь, подняв на нее свои голубые бабушкины глаза. Она вдруг увидела столько сходства, так много, до боли, от любимой бабушки, что слезы опять потекли у нее из глаз, прямо на темно-бордовый свитер.

– Да, – глухо сказала она и, решив, что теперь можно, пошла за коньяком.

Родительский дом располагался в Северном Тель-Авиве, в районе под названием Цаала, обители богатой публики и многих известных деятелей культуры. Множество частных домов на тихих голландских улочках, заканчивающихся тупиками. Большой ухоженный сад по периметру усажен пальмами и банановыми деревьями, одно из деревьев – манго – любимый фрукт Дафны. В сезон она ревностно следит за каждым созревающим плодом, кладет часа на два в холодильник и потом долго, с наслаждением ест, умело очищая его от кожуры и разрезая на кубики ярко-оранжевую мякоть. В этот период года Дафна почти каждый день навещает мать и бабушку. В другое время она не менее часто предпочитает навещать отца, который не так, как бабушка, но все же умеет вместить ее со всеми ее метаньями. Несмотря на отвращение, которое она испытывает к его второй жене, от которой он давно хочет уйти. Недавно Дафна поняла, что потеряла надежду и перестала давить на отца. Каждый хозяин своей судьбы. Наоборот, она поняла, что раньше, заговаривая с отцом на тему разрыва, только изводила его, портя ему здоровье. Как такая простая истина – каждый хозяин своей судьбы – не открылась ей раньше? И теперь ей приходилось мучиться угрызениями совести за вмешательство, на которое она, по сути, не имела право. Не говоря о том, что это вмешательство делало ее похожей на мать. Поняв это в свое время, Дафна ужаснулась.

Все двери материнского дома с утра были открыты, на воротах объявление о трауре на белом листе в черной рамочке, такое неличное, холодное. Дафна понемногу привыкала к мысли, что бабушки больше нет. Зашла к ней в комнату, села в ее любимое кресло, глубоко втянула воздух, пытаясь уловить аромат. Пахло привычно: теплой пыльной тканью кресла, старыми книгами, немного лекарствами. На мгновение очень отчетливо показалось, что вот бабушка тихо входит в комнату, тяжело ступая, и вот сейчас покажется ее серебристая, седая, всегда аккуратно уложенная шевелюра. У Дафны аж сердце защемило, так реально она увидела бабушку. Суета в доме, разговоры о предстоящих похоронах и, конечно, коньяк отвлекли ее и даже немного развлекли. Мать металась между удушливыми рыданиями, причитая с придыханием: «Ну что же теперь будет?» – и прагматичными порывами к действию, готовясь к целой неделе обряда шива, во время которой в дом будут стекаться люди, близкие и малознакомые, коллеги, родственники, друзья – все непременно навестят. В доме должно быть чисто и опрятно, хотя галаха требует от скорбящих не заниматься такими делами, как чистка дома и даже чистка собственных зубов. Но что-то подсказывало Дафне, что в доме ее матери все будет по-другому. У матери свои понятия обо всем, и траур не исключение. Дафна по закону галахи не должна сидеть шиву, только муж, дети, братья и родители усопшей. В данном случае сидеть будут двое – мама и дядя Йосеф. Дедушка умер давно, Дафна его и не помнила. Знала о нем лишь по рассказам бабушки и по многочисленным фотографиям.

Приехал Алон с девочками, обе ревели: Ноя недолго, но впечатляюще, а Дана тихо, но глубоко и горько. Дафну это тронуло, ей казалось, что ее дети не проникнутся, не расчувствуются. Ее дети казались ей иногда продуктом чего-то слишком современного, ось которого пролегала далеко от ее понимания. В такие моменты, как сейчас, она стыдилась своих предрассудков. Страшнее всего на свете недооценить своего ребенка. Дафнин брат Дор подъехал вскоре после Алона, в больших темных очках, весь в черной облегающей одежде, походя на секретного агента из фильма о шпионах. Угрюм, но лицо сухое, отрешенное. Привез огромный букет цветов и стопку кип. Ах, как же Дафна не подумала запастись такой кипой для Алона – мужчина не может подойти к могиле с непокрытой головой. С облегчением Дафна отметила, как Дор уже выручил Алона. Странно, показалось, что Дор приехал один, хотя он уже почти год встречается с девушкой. Это, скорее всего, серьезно, так как недавно он приводил знакомить ее с мамой, а подвергнуть такому непростому испытанию можно только ту, в которой уверен и планируешь с ней вечность. Поэтому Дафна удивилась, не увидев ее на таком важном семейном событии, как смерть бабушки.

Наконец, все разошлись по машинам и двинулись на кладбище вблизи Петах-Тиквы. Путь предстоял недолгий.

Погожий весенний день, солнце грело робко, безветренный воздух пах цветами, лучшей погоды и не придумаешь. Тем более в Израиле, где с мая и до середины октября адская жара, а с ноября до февраля зябко, периодами проливной дождь. И только месяц-полтора приятная европейская погода. Дафна злилась на бога за эту погоду, лучше б был дождь, лучше б все вокруг было мерзко, так легче страдать, хлюпая по щиколотку в лужах кладбищенской земли, предполагая, что небеса оплакивают любимого человека.

Припарковав машину у самых ворот, Дафна вышла и сразу поняла, почему женщина Дора не приехала с ним. Ее красный джип «хёндэ» парковался рядом с его машиной, и из него как раз выходила вся ее семья. Внутри у Дафны что-то ослабило хватку, стало теплее.

Свежесть воздуха успокаивающе действовала на ее взвинченную нервную систему. Стоя перед носилками, сняв солнечные очки, во все глаза глядела на маленький на вид сверток, зная, что это ее бабушка, там, в саване, та, которая когда-то казалась ей великаншей и самым надежным человеком в мире. Сознание отключилось, перестало реагировать на мучительные пытки, которые ему устроило подсознание, дышать стало легче. Рав затянул молитву, казалось, нескончаемую, после этого предоставил слово присутствующим. Дафна на негнущихся ногах поднялась на небольшую трибуну, взяла микрофон. Читала по бумажке слова, которые возникли в голове, как будто были там всегда.

«Дорогая бабушка, я люблю тебя, и мне больно с тобой расставаться. Ты тот человек, к которому я несла все свои самые важные вопросы. Ты незримо держала всю семью вместе. Ты прожила непростую жизнь, до краев наполненную смыслом и любовью. Покойся с миром».

Сосредоточившись на бумаге, Дафна не решалась поднять глаза и посмотреть на белую простыню, в которую был завернут труп бабушки. Она твердо осознала, что бабушка теперь внутри нее, Дафны, а не на бездушных носилках.

Потом что-то говорил дядя Йосеф, потом бабушкина подруга. Дафна уже не слушала, вышла из зала.

Когда рав пригласил четырех мужчин для выноса носилок, Алон и Дор уверенно вышли вперед, затем дядя Йосеф, небольшое замешательство – и четвертый мужчина был найден, им оказался Ори, одноклассник и друг Нои и Даны. Дафне он очень нравился: суровая серьезность так несвойственна молодому поколению, этот парень – сама надежность. К сожалению, он религиозный, тут уж без вопросов, парой для ее дочери он быть не может, только другом. Ори крепкий, стройный, но бледный, как бы он в обморок не упал; наверное, первые похороны в его жизни. Процессия тронулась. Мужчины, несущие носилки, шли впереди, Дафна и мать сразу за ними, потом все остальные. Позади шел с лопатой мужчина в кипе. Рав, растягивая гласные, тянул какую-то молитву.

Кладбище, как большой город, простиралось за горизонт. «Скоро жить будет негде, одни кладбища», – подумала Дафна, пытаясь мыслями об общих проблемах отвлечься от мыслей о том, кого сейчас будут закапывать. Бетонная лестница вела вверх, к бетонированной площадке, на ней места для будущих могил, одно из них свежевыкопанное, рядом холмик с землей. «Хороший вид», – подумала Дафна, глянув в открытое пространство и поняв, что тут она вряд ли когда-то появится вновь. На небольшой площадке не могли разместиться все, часть людей осталась на лестнице. Прозвучала еще молитва, наконец тело предали земле, наклонив носилки над могилой, так чтоб тело соскользнуло вниз. На секунду показалось, будто что-то связанное с гравитацией перестало работать и тело вот-вот упадет лицом вниз, перегнувшись пополам. Дафна непроизвольно дернулась, чтобы придержать бабушку, но все обошлось. Оно всегда обходится, каждые полчаса тут хоронят людей.

Еще молитва. Мужчина с лопатой начал закапывать, энергично, привычно. Дафну неожиданно разорвали рыдания, опустошающие. Она испугалась, что все ее внутренности выльются прямо на кладбищенскую землю. Лопата пошла по кругу от одних мужских рук к другим, по традиции считается привилегией закапывать могилу. Ори терпеливо дождался своей очереди. И теперь, мгновенно покрывшись испариной, Дафна взяла небольшой камушек и аккуратно опустила на свежий холмик. Рав вставил в землю табличку с бабушкиным именем.

Спустившись вниз, Дафна заметила две направляющиеся к ней смешно бегущие и тяжело запыхавшиеся фигуры. «Это Ольга и Мира», – радостно отметила она, стало тепло и грустно одновременно. Они крепко ее обняли и говорили наперебой много всего утешающего. Ольга вчера приземлилась, с Мирой они уже успели вместе выпить шампанского – не виделись почти год. Дафна с замиранием сердца предвкушала, как расслабится с любимыми подругами.

– Прости, мы опоздали, я в Яффо остановилась, а там по пятницам зверские пробки, Мирка меня забрала, – сказала Ольга, крепко обнимая Дафну.

– Да не парься, все нормально. – Дафна безумно обрадовалась, увидев подруг, и то, что они опоздали, не имело значения. Она на фоне всего происходящего забыла про них и сейчас чувствовала себя, как ребенок на внезапном празднике. – Приедете на шиву?

– Понятное дело, – почти обидевшись, сказала Мира, – зависнем у вас надолго, такая возможность поймать тебя, никуда не спешащей, а то с тобой никогда не расслабишься. Последний раз сидели без напряга до того, как у тебя дети родились… Извини, – Мира вдруг подумала, что сказала что-то не то. – Жаль, что при таких обстоятельствах…

– Да уж, – выдохнула Дафна, – насчет обстоятельств. А насчет детей надо, чтоб у тебя тоже родились уже, тогда ты меня поняла бы.

– Нет уж, вряд ли это со мной случится: ни возраста, ни принца, ни особо желания нет.

– Как? Еще неделю назад ты мне писала про безумную любовь навеки… Куда он ускакал? – приостановившись от удивления и разочарования, спросила Ольга.

– А… – Мира махнула рукой в неопределенном направлении, – эта повесть без алкоголя не пойдет, хотя кладбище – удачное место для этого кретина.

Женщины приглушенно посмеялись.

– Вы прямо сейчас ко мне? – спросила Дафна.

– Мне на работу, родной, я вечером буду, зато Ольга тут на каникулах. – Мира выразительно похлопала подругу по плечу.

– Я тоже вечером, у меня один интересный бизнес, тоже под алкоголь и не на кладбище. Мы пойдем твою маму обнимем и понеслись. До встречи вечером.

Мать еще стояла у могилы, притихшая и постаревшая, покрыв голову бабушкиным платком. Не только мужчины на кладбище должны быть с покрытой головой, но и замужние женщины тоже. Исраэлла уже много лет была разведена. Только что над могилой ей и брату Йосефу лезвием надрезали одежду в знак траура, и теперь она должна всю неделю, не снимая и не моясь, в этом ходить. Чего, конечно, она, Исраэлла, делать не будет, и это всем понятно. Она не плакала, но была подавлена и молчалива, что для близких ей людей рисовало однозначную картину: ей плохо. Ее в эти минуты постигает осознание смерти матери. Новая реальность обрастает мясом и кожей, проникая внутрь и распуская в самом мягком, податливом нутре свои щупальца. Молчать и чувствовать во всю силу было ново для нее. Она упрямо, понуро стояла, пока Вера, бабушкина молдавская сиделка, не увела ее, приобняв за плечи:

– Пойдем, все уже.

В машине Алона и Дафны поначалу царила неловкая, нагнетающая тишина. Дафна решила разрядить обстановку, возвращая всех к повседневности:

– Значит так, я первые дни буду спать у мамы. Во-первых, чтоб она Йосефа не сгрызла, во-вторых, чтоб себя не сгрызла, и вообще, будет куча разных родственников, так что в плане обедов, завтраков и ужинов вы должны организоваться сами.

– Мама, я тоже хочу спать у бабушки, выходной же, хотя бы одну ночь, – взмолилась Ноя.

– И я, – твердо сказала Дана.

– Ладно, но в воскресенье в школу. Алон, не забудь накормить и вывести собаку.

– Есть, товарищ начальник, – улыбнулся Алон.

Возле дома Исраэллы толпилась изрядная куча народа. Дом еще не успели приготовить к шиве, она планировала спокойно сделать это сегодня. Но люди упорно не уходили. У евреев поддержать и составить компанию скорбящим – заповедь на уровне «не убей». Заповеди этой следуют не только религиозные, но и светские, и даже атеисты. Поэтому в доме Исраэллы происходил хаос, которого там не наблюдалось никогда раньше. Пытаясь тщетно восстановить господство в своем доме, Исраэлла громогласно раздавала указания. Гостиную следовало превратить в прихожую, чтоб рассадить как можно больше людей. Со всего дома тащили стулья и все, на чем можно было сидеть. В саду тоже велись работы по устроению сидячих островков вокруг низких плетеных столиков. Дора срочно отправили за выпечкой и соками, Алона за фруктами. Дети расположились в задней части сада, подальше от взрослых и суеты. Ноя, Ирис и Сура сели на диван-качели, подпиравший ветвистое дерево манго. Дана расположилась в любимом бабушкином кресле-качалке. Мальчики сели на низкую деревянную скамейку с подушками из грубой мешковины.

– Вы были к ней привязаны? – спросила Сура Ною и Дану

– Ну… она нас любила, – замявшись, выдавила из себя Дана, ей было совестно, что она не была по-настоящему привязана к прабабушке. Конечно, они всегда исправно заходили к ней, здоровались, отвечали на все вопросы: «Как в школе? Как оценки? Есть ли ухажер?», но это было в тягость, не душевно. Они всегда спешили обратно к Исраэлле, за своей порцией сладкого и возможностью уединиться на втором этаже с телевизором или компьютером. Ноя, не обременявшая себя необходимостью быть безупречной правнучкой, сказала прямо:

– Она только маму нашу любила. Мне грустно, что она умерла, но лучше так, чем те, кто живет еще десять лет, ходит под себя и не произносит ничего, кроме мычания. Я тоже хочу так умереть: в один момент – в твердом уме в девяносто лет.

– А я хочу умереть еще не совсем старым, – хмуро сказал Шай, – лет так в шестьдесят, чтоб не превратиться в дряхлого старика. Куплю самый классный мотоцикл, разгонюсь до двухсот и врежусь в стену, так чтоб моментально умереть.

Ирис прыснула, настолько непроизвольно, что задохнулась дымом от своей сигареты, закашлялась сквозь смех.

– Вы, мальчики, такие глупые. Тебе в шестьдесят лет так жить захочется. Дети вырастут, денег будет куча, здоровье, если не попортишь, – живи себе, на внуков смотри. Сменишь жену на молоденькую и айда в кругосветное путешествие.

– Конечно, в шестьдесят лет я буду ходить к земле принюхиваться, привыкать, – упрямо надув губы, процедил Шай.

– Вон, их прабабушке девяносто было, – Сура махнула в сторону Нои с Даной. – Растила внуков и правнуков. Тебе неинтересно? Даже если придется парализованной лежать десять лет, я хочу жить.

– И чтоб кто-то подгузники менял, – бойко съязвил Шай.

– Медсестра. Какая, на фиг, разница? Страховку сделай, и будут тебе менять подгузники. Это несущественно рядом со святостью жизни.

– А, забыл, что ты христианка, – улыбнулся добро Шай и подмигнул.

– И как мы пришли к этой теме? – раздраженно спросил Ори. – Все это от вас не зависит. Что с вами случится и когда – одному Ему известно. – И Ори воздел глаза в небо и указал туда же пальцем: – Пути Его неисповедимы, что вам написано, то и будет.

Ирис, не любившая разговоры о Боге, не смогла удержаться от сарказма:

– Хорошо тебе, Ори, у тебя есть Он. – Ирис картинно воздела в небо глаза и палец. – На него все можно свалить, ответственность за свою судьбу, а самому превратиться в безвольную медузу.

– Он есть не только у меня, и у тебя, и у всех. – Обычно Ори не занимался миссионерством, зная, что это отталкивает, да и рос в семье, которая никогда никому не навязывала свою веру. Ори строго придерживался правила: не лезь! Но сейчас, находясь в светском доме, готовящемся к религиозному обряду, он чувствовал на себе всю ответственность представительства верующего сословия. И еще слова Шая напугали его. Так кощунственно звучали его слова, так пренебрежительно по отношению к самому важному, в понимании Ори, – праве жить.

Ирис, ярой противнице религиозного движения, только это и надо было:

– Он есть там, где это надо сидящим сверху и зарабатывающим на нем деньги и голоса на выборах. – Глаза ее загорелись, в них полыхала ярость, с которой она не совладала, ярость, вызванная средневековьем и темнотой. Она не могла мириться с тем, что религия в демократическом государстве имеет такое огромное влияние. Это одно из редких явлений, способное возбудить в Ирис жгучие эмоции.

Ноя, убаюканная мерным покачиванием качелей, устремила в небо свои голубые глаза, еще немного воспаленные. Розово-воспаленный закат утопал в голубом небе.

– Ори, мы не строим планов, просто мечтаем, фантазируем о том, как было бы идеально закончить жизнь. Я бы не отказалась от судьбы моей прабабушки. Хотя я мало верю, что у нашего поколения это получится. Прабабушка – продукт естественного отбора. Она пережила Освенцим. Она родилась в дремучей деревне, без врачей, без лекарств. Она ела куриное мясо раз в неделю. Целыми днями бегала по лесу. Она не заболела воспалением легких, иначе умерла бы, любая простуда тогда убивала ребенка послабее. Ее не съел волк или медведь, не душил загрязненный воздух. Она не поедала дикое количество сахара и еду с одними циферками на этикетках. Нам до ее возраста не дотянуть. Не будет у вас выбора. Ни у кого.

– Давайте сменим тему, – обиженно попросила Дана, она и без того вынашивала в себе всю вселенскую грусть, и похороны, и теперь эти фатальные разговоры… – Я принесу нам что-нибудь выпить.

– Свежая мысль, – оживилась Ирис. – Ликерчика, если есть, а то эти разговоры про сахар действительно разыграли во мне желание, надеюсь, что есть.

– Да все есть, надо только грамотно стырить, – заговорщически сказал Шай. – Я пойду помогу тебе.

Дана с Шаем вошли в дом. Там уже расставили сиденья по периметру большой светлой гостиной. В стороне раздвинули обеденный стол и накрывали его, ставя все, что на скорую руку удалось организовать: выпечку, фрукты, орехи, соки, несколько дорогих бутылок алкоголя: испанские красные и белые вина, коньяк французский, виски «Гленморанджи», сладкие ликеры. Аккуратной стопочкой стояли одноразовые пластиковые стаканы, тарелки и вилки. Шай, воровато озираясь по сторонам, шепнул Дане:

– Ты бери еду, а я выпивку.

Дана нагрузила две тарелки доверху выпечкой и орехами, понесла их, как два подноса, каждая на открытой ладони. Шай выставил рядом шесть стаканчиков, в три налил красного, в два белого и еще один наполнил шоколадным ликером. Зажимая стаканчики между пальцев, понес скорым шагом в сад, но, не добежав буквально метра до выхода на веранду, был остановлен Лироном:

– Молодой человек, можно вас? – нарочито вежливо попросил Лирон.

Шай нехотя остановился, как уличенный в краже щенок, глядел исподлобья. Лирон положил ему ладонь на плечо, наклонился поближе к его лицу и тихо, не привлекая внимания, сказал:

– Я сделаю вид, что ничего не видел, а вы больше себе не наливайте.

– Ага, – промычал Шай и рванул, не поверив в свою удачу.

Добравшись до заднего крыла сада, он поставил стаканчики на стол, довольный и сияющий, как начищенный пятак, отбитым трофеем. Дана поставила туда же тарелки с выпечкой. Ребята накинулись на еду и вино. Ирис не ела, это было бы слишком человечески, слишком приземленно для нее. Но шоколадному ликеру была рада – Шай поднес ей стаканчик прямо к качелям. В такой непосредственной близости к родителям они еще не пили алкоголь, это иногда происходило на тусовках у Ахмеда или в парке Меир, где они тоже любили собираться. Им много не надо было, чтоб ощутить легкий, расслабляющий хмель. Обычно это было пиво или бутылка дешевого шампанского. Ирис сняла черный свитер, откинулась на спинку качелей, уселась поудобнее. Шоколадный ликер быстро сделал свое дело: на ее бледных, как мрамор, щеках заиграл румянец, губы припухли и покраснели, в зеленых, с мягким медовым оттенком глазах появился блеск, не тот жаркий, вызванный гневом, а шальной, игривый, сопутствующий хмелю.

– Ох, нету ли для меня еще ликера? Шай, будь лапочкой… – выдохнула Ирис, полуприкрыв глаза в истоме.

– Увы, – печально произнес Шай. Он отдал бы почку за еще одну рюмку ликера для Ирис, ее лютая привлекательность после одной рюмки вызывала в нем безвольную дрожь, но слова Алона все еще звучали в ушах. Ирис опустила глаза на Шая. Обычно ее волосы, прямые, светло-русые, почти пшеничные, спускавшиеся немного ниже подбородка, занимали ее пальцы беспрестанно. В минуты беспокойства она настойчиво приглаживала их за уши, таким образом оголяя широкий белый лоб, плавно изогнутые темно-русые брови над продолговатыми, миндалевидными глазами. В правой брови пирсинг – дерзкая золотая стрела. Небольшая горбинка на прямом носу с узкими ноздрями, широкий рот, розовые, часто сжатые губы. Когда она выпивала, губы ее наливались, становились чувственными, порочными, в сочетании с блестящими глазами и наглым румянцем на тонких высоких скулах делали ее похожей на шальную распутницу. Руки ее покоились на коленях, оставив наконец волосы в покое. И ничто не мешало теперь ее волосам опуститься на лицо, обрамив его то ли невзначай, то ли для пущей соблазняющей мощи, что придавало ей еще более распутный вид. Ирис знала, что способна сотворить с Шаем, и, не стесняясь, использовала в своих целях.

– А если напрячься? Шай, ну давай, сгоняй, я тебя поцелую, обещаю. – При этом она, как умудренная опытная женщина, робко коснулась губами воображаемого мыльного пузыря и игриво подмигнула правым глазом.

– Точно поцелуешь? Я принесу, рискуя жизнью. – Шай медленно поднялся на ноги и, не зная еще, как он это сделает, понимал, что сделает.

Ори усмехнулся, его все эти манипуляции смешили и отталкивали одновременно. Метания его друга не были ему понятны. Поведение Ирис, с одной стороны, было ему чуждо, девочки в его окружении никогда не пили алкоголь, не курили и не позволяли себе так прямо, похотливо смотреть на мальчиков. С другой стороны, грациозность ее распутства восхищала его.

Войдя в дом, Шай попытался силой мысли сделать себя невидимым. Подошел к столику с алкоголем. Вдруг краем глаза приметил отца. Его и Саара присутствие здесь не должно было его удивить, наоборот, их отсутствие на похоронах скорее являлось недоразумением. Лирон и Дафна дружили еще со школьных времен. Скорее всего, похороны застали Саара посреди операции, а Лирона на подготовке к свадьбе исключительно важной особы. Как освободились, сразу приехали. По пустому бокалу вина в руке отца Шай понял, что они тут уже какое-то время находятся.

– Шай, привет, у меня к тебе разговор, – отец начал с места в карьер, казался то ли утомленным, то ли озабоченным. Привыкший к тому, что озабоченность на его отце выглядит легко, игриво, Шай теперь наблюдал другое выражение лица – серое, давящее. И это, скорее всего, не было из-за похорон.

– Пап, дома нельзя поговорить? – Шай спешил, он уже налил шоколадный ликер в рюмку. Гостиная заполнилась народом, он без помех может незаметно вынести напиток и получить свой сладкий приз. Воздушная демонстрация поцелуя Ирис взбурлила его нутро и занимала его мысли безраздельно.

– А что у тебя случилось?

– Ну, у нас там тусовка.

– Ладно… – Лирон понял, что тут и сейчас его разговор будет неуместен, сделал над собой колоссальное усилие и решил отложить до более спокойной обстановки по дороге домой. Тревожно покосился на рюмку у Шая в руке, перевел безмолвно взгляд на его глаза. Шай выдержал взгляд, не мигая. Так они смотрели друг на друга буквально несколько мгновений: Шай непоколебимо, Лирон строго вопрошающе. Наконец, Лирон отвел взгляд, посмотрел еще раз на рюмку, сказал:

– Тебя, я так понимаю, ждут с этим… Беги, помни, что домой с нами поедешь.

Шай, как олень на рассвете, не касаясь земли, понесся на задний двор. Оказавшись у дивана-качелей, поднес Ирис рюмку.

– О, мой король, отечество не забудет тебя и твои подвиги, – Ирис подставила щеку: – Целуй давай!

– В щеку? – разочарованно выдохнул Шай, тут же он понял, как унижает его этот дурацкий торг за поцелуй.

– В щеку. За следующую рюмку – в губы.

– А если я бутылку принесу? – с горькой насмешкой спросил Шай. Наваждение рассеялось, проступил праведный гнев, но щеку подставил, любое ее касание было блаженно для него. После взял свой стаканчик с вином и сел рядом с Ори.

– Мои тут, – сказал он негромко, – домой с ними поеду, давай с нами.

– Да, можно.

Ноя, захмелев, ощутила свою грусть по бабушке острее, захотелось поделиться чем-то личным. И она решила, что пришло время рассказать ребятам.

– У меня новый ухажер… – выпалила и остановилась на полуслове.

– Опа! – оживилась Дана. – Ну-ка, чего молчала? Давно? Кто?

Ноя подтянулась на локтях, из полулежачего положения села ровно, устремила взгляд на ребят, томность исчезла, как не бывало. Она преобразилась, ей давно хотелось рассказать, но все было неуместно. Вино подтолкнуло тайну к горлу, да и похороны вроде как отошли на задний план.

– Он старше нас всех, в армии служит, ему двадцать один год. Он оружейник в элитном взводе. Зовут Игаль.

– Интересно, а где ты его встретила? Попкорн на ученьях раздавала? – с язвинкой спросила Дана.

Дана очень любила сестру, при этом невыносимо страдала от несправедливости природы. Как можно одну сестру сделать божественно красивой, с огромными голубыми глазами, яркими полными губами, слегка широкими скулами, казалось, это должно портить, но ямочки (материнские, почему достались только ей?!) и зауженный подбородок в целом делали форму ее лица совершенно очаровательной… А вторую сестру сделать такой, как Дана? Не то чтобы страшной, но лишенной какой-либо грациозной линии, хотя бы в районе лица. Коричневые глаза сидели в круглых, немного совиных глазницах, под прямыми, невыразительными бровями, лоб невысокий, широкий, лицо овальное, излишняя полнота, в результате второй подбородок. Губы тонкие, еле заметные на лице, обычно поджатые для пущей серьезности. Волосы жидкие, прямые, подстрижены под аккуратное каре, коричнево-мышиного цвета.

Другое дело – волосы Нои, мамины опять-таки, тяжелые, черные, отличались от материнских грубо-волнистой формой, стянутые в тугой хвост.

– Встретила… – Ноя посмаковала это слово, будто вопрос застал ее неподготовленной и теперь она тянет время, повторяя его, прежде чем приступить к ответу, как не знающий ответа ученик. – Там, где я собаку выгуливаю за плату, недалеко от нашей улицы.

Дана удивилась.

– Он калека? Не может сам свою собаку выгуливать?

– Не калека он! – Ноя расстроилась недружелюбным настроем сестры. – Он в армии всю неделю. Еще когда в школе учился, завел собаку, потом призвался, а у родителей нет времени на прогулки, зато есть деньги, вот я и подрабатываю. Однажды я вернула собаку, а он как раз домой пришел. Выпустили на сутки. Пригласил на кофе. Очень милый.

– Ты нам его покажи обязательно, – вступилась Ирис. – Дана, что такого?

– А то! – ощетинилась Дана. – Что он старше намного. Попользует тебя и выкинет!

При этом она бросила нехороший прямой взгляд на Ирис.

– Ха! – картинно запрокинула голову Ирис. – А ровесники не так себя с ней поведут? Давай ее в банку закатаем лет так на тридцать

– Давайте меня в банку закатаем, – горько вдруг сказала Сура. – Как же мне всего этого не хочется… У нас от девушки ожидают, что в восемнадцать лет она замуж выйдет и детей рожать станет.

Ухажер Нои был враз забыт, вытесненный неподдельным обескураживанием от услышанной новости. Сура относилась к зажиточному арабскому семейству. Не мусульманскому, христианскому, из Яффо. Странно, что близкий родственник их, Ахмед и его семья, были мусульманами, жившими в лагере беженцев в Газе. Сурины родители были намного либеральнее других израильских арабов, прежде всего тем, что для них было важно обеспечить Суре хорошее образование и не препятствовать ей иметь друзей среди светских евреев, тем более мужского пола.

– И от тебя ожидают? – Дана тревожно сдвинула брови.

– Думаю да, но не навязывают пока. Мне и нет восемнадцати еще. Посмотрим, что будет через полтора года. Поэтому и хочу в банку.

– Может, ты влюбишься в какого-нибудь молодца, зачем в банку? – Шай попытался подбодрить Суру, пододвинул к ней стаканчик с вином: – Вот пей, пока ты не беременная третьим.

Все рассмеялись. Даже Сура улыбнулась, хотя в уголках глаз блеснула грусть.

– Мне прикольно с вами общаться, но влюбиться в еврея нельзя. Нежелательно.

Ирис закончила вторую рюмку шоколадного ликера и пустилась во все тяжкие:

– Можно, Сура, любовь зла, полюбишь и еврея, только чтоб при деньгах был, сбежите с ним в Вегас, и забудешь про свои «нельзя, нежелательно» … – Она перебила саму себя на полуслове: – А сексом тебе можно заниматься? Или твоим братьям придется убить тебя, защищая честь семьи?

Сура улыбнулась, обнажила ряд безупречных зубов, а обычно строгая линия губ переспелого гранатового цвета изогнулась миловидным рельефом, контрастно подчеркивая белизну зубов. Ее внешность не оставляла сомнений насчет ее национальной принадлежности. Высокие, выпуклые надбровные дуги, обрамленные широкими, длинными, аккуратными бровями цвета угля, изламывающимися уголком посередине. Лицо продолговатой формы, прямые скулы, верхняя губа гордо разделена посередине на два холмика, гармонируя с горбинкой на прямом длинноватом носу. Лоснящиеся волосы цвета угля затянуты назад, крепко схвачены резинкой.

– Убьют, Ирис, и меня, и того несчастного. Ты думаешь, все арабы – темные неандертальцы?

– Не знаю… Но есть же такой обычай. Сколько раз убивали девушек на почве семейной чести.

– Это не у нас. Но сексом я заниматься не планирую все равно. Фу! – Сура скривила губы.

Ирис хихикнула, наклонилась вперед, заглянула Суре в лицо:

– Сура! Ты серьезно? Вот влюбишься, тебя потянет, не зарекайся.

– А я не зарекаюсь, на данный момент это «фу». – Сура слегка повернула голову в сторону льнущей к ней Ирис и задала встречный вопрос: – А ты откуда знаешь? Влюбилась? Или ты уже с кем-то спала?

– Может, спала, а может, и нет. Настоящая леди секреты своей личной жизни не выдает. – Кокетливо, но с достоинством Ирис откинулась на спинку качелей, достала из сумки неизменный «Винстон слим ментол» и закурила, краем глаза наблюдая за Шаем. Возбужденная двумя рюмками ликера, почти хамски наслаждаясь исходящими от него лучами безнадежной ревности. Его юное, безусое, девственное обожание наполняло ее, вдувало жизнь в ее самоутверждение, она ощущала себя желанной, ощущала себя женщиной. Те, другие обожатели, к которым она так безвольно влеклась, были старше ее гораздо. Но с ними она чувствовала себя девочкой, незрелой, неопытной, зависимой. Их неробкие ухаживания, уверенные прикосновения завораживали ее, как наркотик, поднимали в ней густое раскатистое возбуждение, оставляя, однако, потом кислое противное послевкусие. Ирис жадно затянулась, выдернула сигарету изо рта и натужно выдохнула дым, в уголках ее глаз, если хорошо присмотреться, можно было заметить едва ютившуюся тоску.

Дафна неприкаянно ходила по бабушкиной спальне, ей казалось, что нужно непременно открывать ящики и разбирать бабушкино имущество. Но она не могла без трепета прикоснуться ни к одной ее вещи. А если там что-то очень личное, не предназначенное для чужих глаз? Фотографии. Их точно можно рассматривать. Дафна открыла тумбу, где хранились старые альбомы, пахнуло состарившимся картоном и высохшим клеем и еще чем-то бабушкиным, чем-то из детства. Многие фотографии отклеились и сбились в кучки в сгибах между страницами. На первой странице крепко держалась большая фотография бабушки, дедушки, Исраэллы и Йосефа. Исраэлле около двенадцати лет, широкая улыбка, две косички по бокам, стоит справа от матери. Ее брату два годика, он сидит у дедушки на коленях, щекастый пупс с милым чубом посреди головы. Фотография черно-белая, очень четкая, студийная. На следующей странице несколько фотографий поменьше. Дедушка, невысокий, в летнем костюме, фотография менее четкая, чем предыдущая, явно сделана любителем, на заднем плане город. Еще фотографии, еще люди. Дафна всматривается, но не узнает их. Как так получилось, что она не знает о людях, окружавших молодость ее бабушки. Одеты все просто, это, скорее всего, Польша, куда бабушка попала после Освенцима, одна, почти совсем ребенком, и оттуда уплыла на корабле в Израиль. Дафна знала, что ее приютила двоюродная тетка, каким-то чудом, как и бабушка, выжившая в лагере. Но как тетку звали и тем более как она выглядела, Дафна не знала. Вот фотографии маленьких Исраэллы и Йосефа на природе, мелкая горная речушка, скорее всего, на севере Израиля, мать тоненькая, в купальнике. Бабушка полноватая, тоже в купальнике. Интересно, с тех пор как Дафна знала бабушку, она была худенькой. А в молодости, оказывается, полноватой. А вот совсем молодая бабушка на фоне улицы, опять Польша. Улица скорее городская, чем деревенская, на невысоких зданиях вывески. Улица выстелена квадратным камнем, как многие европейские. Мир там, за камерой, казался Дафне захватывающим. Она твердо решила порасспрашивать мать. Перевернула широкую картонную страницу, на пол выпало несколько отклеившихся фотографий. И желто-бурый сложенный вчетверо листок. Дафна наклонилась, подняла его. Листок был очень старый, тоненький, сильно потертый, казалось, распадется в прах в ее руках. Она аккуратно развернула его. Крупным почерком написано по-русски или по-польски. Дафна не знала ни одного из этих языков. Но четко решила прочитать письмо. Достала смартфон, сфотографировала листок, оригинал вернула в альбом. Раздался осторожный стук о полуоткрытую дверь. Дафна подняла голову, увидела Ольгу.

– Приве-е-ет! – прошептала Ольга и тепло улыбнулась. – Чего сидишь одна? Фотки разбираешь?

Ольга уже заметила альбом.

Дафна аж ожила, Ольга ведь русский знает, и Ольге она может доверить все.

– Слушай, а ты так вовремя, прочитай письмо.

Дафна протянула Ольге сложенный листок и принялась нетерпеливо смотреть, как та аккуратно его разворачивает и пробегает глазами. Вдруг у Ольги округлились глаза, она посмотрела на Дафну тревожно, видно было, как она формулирует в голове слова.

– Ну же? – с нетерпением настаивала Дафна.

– Ну, держись за стул крепко. – И Ольга начала читать:

«Марта, любимая.

Пишу тебе в поезде, на следующей станции будет длинная остановка, выскочу отправить письмо, я безумно рад слышать о твоей беременности. О нашей. О, я счастлив! Наверное, это мальчик. Хотя все равно, наверное.

Тут неспокойно, набирают добровольцев в первый чехословацкий батальон, меня тоже заставили. Еду на сборы. Я попытаюсь улизнуть на ближайший корабль. Я знаю, что тебе нелегко. Жду с нетерпением оказаться рядом.

С любовью, Эммануэль».

Дафна смотрела на свои руки, лихорадочно размышляя, дата на письме не соответствовала никак вероятности того, что плодом была ее мать.

– Господи! – выдохнула она обреченно, еле слышно. – Сколько всего умерло вместе с ней, сколько всего могло продолжить жить, если б я была не так сосредоточена на себе.