Читать книгу Бахыт Кенжеев. Избранное - Бахыт Кенжеев - Страница 22

Человек, продолжающий дело отца,

лгущий, плачущий, ждущий конца ли, венца,

надышавшийся душной костры,

ты уже исчезаешь в проеме дверном,

утешая растерянность хлебным вином,

влажной марлей в руках медсестры.

Сколько было слогов в твоем имени? Два.

Запиши их, садовая ты голова,

хоть на память – ну что ты притих,

наломавший под старость осиновых дров

рахитичный детеныш московских дворов,

перепаханных и нежилых?

Перестань, через силу кричащий во сне

безнадежный должник на заемном коне,

что ты мечешься, в пальцах держа

уголек, между тьмою и светом в золе?

Видишь – лампа горит на пустынном столе,

книга, камень, футляр от ножа.

Только тело устало. Смотри, без труда

выпадает душа, как птенец из гнезда,

ты напрасно ее обвинил.

Закрывай же скорей рукотворный букварь —

чтобы крови творца не увидела тварь,

в темноте говорящая с Ним.

Полно мучиться сном одноглазым.

Вены вспухли, сгустилась слеза.

С медной бритвой и бронзовым тазом

в дверь стучится цирюльник, а за

ним – буран, и оконная рама,

и ямщик в астраханской степи,

равнодушная звездная яма

и отцовское – шепотом – «Спи».

Спи – прейдет не нашедшая крова

немота, и на старости лет

недопроизнесенное слово

превратится в медлительный свет,

и пустыня, бессонная рана,

заживает – и время опять

говорящую глину Корана

онемелыми пальцами мять.

Заснет мелодия, а нотам не до сна.

Их редкий строй молчит, не понимая,

куда бежит волна, зачем она одна,

когда уходит ключевая

речь к морю синему, где звуков кротких нет,

где пахнет ветром и грозою,

и утвердился в камне хищный след

триаса и палеозоя.

Да и на чей положены алтарь

небесные тельцы и овны,

кто учит нас осваивать, как встарь,

чернофигурный синтаксис любовный?

Так тело к старости становится трезвей,

Так человек поет среди развалин,

и в отсвете костра невесел всякий зверь,

а волк особенно печален.

Сколько звезд роняет бездонный свет,

столько было их у меня,

и одной хватало на сорок лет,

а другой на четыре дня.

И к одной бежал я всю жизнь, скорбя,

а другую не ставил в грош.

И не то что было б мне жаль себя —

много проще все. Не вернешь

ни второй, ни первой, ни третьей, ни —

да и что там считать, дружок.

За рекой, как прежде, горят огни,

но иной уголек прожег

и рубаху шелковую, и глаз,

устремленный Бог весть куда.

И сквозь сон бормочу в неурочный час —

до свиданья, моя звезда.

Есть одно воспоминанье – город, ночь, аэродром,

где прожектора сиянье било черным серебром.

Наступал обряд отъезда за границу. Говорят,

что в те годы повсеместно отправляли сей обряд —

казнь, и тут же погребенье, слезы и цветы в руке,

с перспективой воскрешенья в неизвестном далеке,

тряпки красные повсюду – ах, как нравился

мой страх

государственному люду с отрешенностью в глазах,

и пока чиновник ушлый кисло морщил

низкий лоб —

раскрывался гроб воздушный, алюминиевый гроб.

Полыхай, воспоминанье – холод, тьма, аэропорт,

как у жертвы на закланье, шаг неволен и нетверд,

сердце корчится неровно, легкой крови все равно —

знай течет по жилам словно поминальное вино —

только я еще не свыкся с невозвратностью, увы,

и, вступив на берег Стикса в небе матушки-Москвы

разрыдался, бедный лапоть —

и беспомощно, и зло,

силясь ногтем процарапать самолетное стекло,

а во мгле стальной, подвальной уплывала

вниз земля,

и качался гроб хрустальный, голубого хрусталя…

Проплывай, воспоминанье – юность,