Читать книгу Пограничная зона - Басти Родригез-Иньюригарро - Страница 15

***

– С ромом и позывными разобрались, – скалится приятель. – А лично я внушаю тебе отвращение?

– Конечно. Поэтому по возвращении мне придётся слезать с твоих коленей, тебе – с моих, надеюсь, за пару часов распутаемся…

– Не аргумент. Болотный твистер не исключает гадливости.

– Пограничные вылазки исключают.

– Аргумент.

Симметрично вцепившись друг другу не в глотки, но рядом, они балансируют на краю обгрызенного овала, помятого ромба, мнимого сердца, короче, лужи, соединённой с придорожным прудом узкой протокой. Ухмылка блуждает, переползая с лица на лицо.

– Ты на исторические рожи не похож, – поясняет он, сдерживая хохот.

– На кого я похож, понятно и мифическому ёжику, и твоему невидимому спутнику, – фыркает любимый враг. – А вот на что, по-твоему, похожа лужа, на берега которой нас принесло?

– Не хочу этого произносить.

– Почему?

– Тупо стесняюсь.

– Какого бушприта ты стесняешься?

– Этого самого. Я, как ты мог заметить, мастер видеть повсюду одно и то же, обсасывать одни и те же триггеры…

– Чего же ты, прошу прощения, ждёшь, мастер?

Задавленный хохот пробивается неприличным хихиканьем. Затихает.

– Смотри сюда, на проток, – шепчет визави. – Спорим, в середине нога мощно провалится, а по краям…

– Только ботинки замочишь, – кивает он, удерживая себя в масштабах лужи.

– Да, мелководье… – неодобрительно тянет любимый враг. – И если перекрыть судоходную полосу…

Его пошатывает. Разворачивает, хотя он стоит где стоял. Выпрямляет. Мышцы натягиваются корабельными снастями. Содержимое грудной клетки достигает температуры плавления – и застывает.

– Хрен ты из этой лужи выберешься, – хлещущий ветер, метал обертонов. – Разве что по суше. Счастливой малярии.

В лице напротив проступает цвет. Бешенство. Упоение. Один глаз прищурен – надо же, знакомая птичья привычка. Или не птичья?

– Я вижу тебя на капитанском мостике, – сообщает визави.

Ах вот оно что. Он смотрит в подзорную трубу – смотрит из транса более глубокого, чем обещал провал в пограничье на скорую руку.

– Неистово сожалею о том, что вижу именно тебя. Буйно радуюсь по тому же поводу. По-хорошему здесь должен быть не ты. Нечего тебе здесь делать. Три. Должно быть три фрегата.

– Куда понёсся? Ты же придумаешь историю заново.

Подзорная труба исчезает вместе с прищуром.

– Бл*ть, я её придумываю, а она, собака, сопротивляется. Я помню, «это уж как водится». Хочу стряхнуть флотилию, а моя флотилия не стряхивается. Воображаю обоюдный абордаж – в подробностях, с последующим взятием в плен, – повествующий подмигивает, – потому что какая манга без плена? – мрачнеет. – Но знаю, что всё свершится на расстоянии пушечного выстрела. Почему ты в гордом одиночестве?

– Представления не имею. Полагаю, мои опаздывают: понимаешь, каноничное раздолбайство…

– Да откуда у тебя свои? – визжит любимый враг. – Нет у тебя своих! Ты сам по себе! Ты давно вне закона! Тебе положить на имперские замашки, национальные интересы, финансы короны и прочую хрень!

– Пока ни слова неправды, – нарочитую непринуждённость тона легко принять за сарказм.

– Верь мне… – качнувшись, будто подстреленный, приятель смыкает веки, оседает: приходится обнять его свободной рукой. – Верь в этот бред…

– Не бойся, я умею.

– Боюсь, этого никто не умеет.

– Делить безумие, пороть чушь, внимать и верить, – губы складываются в усмешку болотного образца. – Право, не знаю, как сказать, но ты у меня не первый. Не отклоняйся от курса.

Морёный глаз открывается. Второй остаётся прищуренным.

– И женское имя чуть не во весь борт! – репортаж словно не прерывался. – Нет, серьёзно? Думаешь, можно прибавить к невенчанной пассии слово «святая», и будет пристойно?

– Вы там что, все как один охренели со своим пуританством? – вызревающий хохот принимает форму возгласа. – «Невенчанной пассии»… У сеньориты родословная на девять гобеленов, а характер страшней родословной!

– То есть странно, что переименованный корабль вообще слушается штурвала, – иронизирует визави. – Дальновидный выбор, ничего не скажешь.

– Развлекаешься? Посмотрел бы я на тебя…

– Смотри.

Ходок за черту, бесполезный предмет, атипичный герой-любовник распахивает глаза – беспроглядные, дикие, голодные, и в лице мученика с готического портала вдруг проступают черты безмолвной, кинематографически красивой гусеницы, словно эти двое всегда были недвусмысленно, кровно похожи, а он только что заметил. Сомневаться не приходится: таков ужасающий лик настоящей любви.

Ему становится дурно. Тело, забытое между диваном и стеной, стремится к отключке. Гаснет шафрановое солнце, тьма катится с горизонта.

Колесо погружается в лужу по самую гайку, чавкает ненадёжное, податливое дно…

Порядок, велосипед не ложится на бок, девушка пролетает выбоину и штурмует пригорок.

Сумрак рассеивается. Приятель, на руке которого он повис, выдыхает. Может, на самом деле они оба не падают, потому что держат друг друга за шиворот, а прочие жесты – лишняя суета? В пограничной зоне воля весомей физики.

– Господи, ну что, что ты здесь забыл? – вопль любимого врага возвращает луже масштабы озера.

– А ты? – он заводится с пол-оборота. – Что ты устроил на этих берегах? Чем набиты твои трюмы? Что ты ради наживы делал?

Героический пафос снижается цинично-болотной мимикой:

– Чего я только ни делал… Впрочем, тебя не удивить.

Они душат нехороший смех, уткнувшись друг другу в плечи, но если он, поднимая глаза, готов к противостоянию, то лицо компаньона по вылазкам белеет пораженческим флагом, растерянный шёпот хрустит отчаянием:

– Чем набиты мои трюмы?

Жаждет неожиданного ответа, но оппонент безжалостен:

– Золотом и прочей блестящей ветошью – чем же ещё?

– До гнусности скучно… Должно быть что-то другое, – приятель замирает. – Нет. Не вижу иного повода. Не вижу иной добычи.

Призывно вздрагивает кадык, пепельно очерчивается яремная вена, зажатый в руке угол воротничка кинжально остр. Он отводит взгляд и цедит буднично, между делом:

– Слышь, я тащусь с того, как мы двое стоим и презираем материальные ценности.

Визави делает первый вдох за минуту, подхватывает:

– Не столько презираем, сколько находим недостаточными. Неудовлетворительными. Ничего не меняющими. Нам ли не знать, что они кружат голову, замыливают зрение, отягощают карманы и рюкзаки, на световых скоростях утекают в ту же клоаку, из которой взялись, а если не утекают, то приедаются и бесят.

– Короче, говори, что искал на этих берегах священный грааль, – фыркает он.

– Да вы там что, все как один экзальтированные фанатики? – любимый враг с наслаждением возвращает должок. – При чём тут священный грааль? У вас в каждой колонии по граалю?

– По паре. Тысяч. Разных. Чтоб всякой твари… – он смотрит под ноги, смущается, улыбается. – Очень старая шутка. В любой непонятной ситуации говори, что ищешь священный грааль, – поднимает взгляд и добавляет ошарашенно, далеко не в мажорной тональности, с привкусом фатализма: – Не исключено, что найдёшь.

Дымно сереет шафрановое солнце, лиловеет клубящаяся высь. Тёмные воды медленно катятся с горизонта. Он обращает лицо к югу. Хочет, чтоб жахнуло.

Пограничная зона ловит посыл, танцует с его тоской. Иллюзорно безмолвный разряд впивается в небо. Рассыпается огневыми нитями. Двоится, троится. Ещё. Ещё. Древесные кроны в негативе. Световые плети.

– Дождался своих? – оборачивается приятель. – Вот это я понимаю – рейв…

Застывший металл под рёбрами в одночасье плавится. Прицельная лесть – безотказное оружие, но не долгоиграющее.

– Итак, я гоняюсь за тем, что мне позарез необходимо и на деле совершенно не нужно, – раскачивается любимый враг. – Потому что ни за чем не гоняясь кисну в неподвижности и не понимаю, кто я такой. Попутно надеюсь обрести мистическое нечто, иначе остаётся набить карманы чужими слитками и сигануть за борт. В данный момент – готовлюсь уйти безнаказанным из разграбленного порта. Урон благосостоянию, удар по сфере влияния, очередной пинок при давно обозначенном перекосе в расстановке державных сил – всё ясно. Но почему тебе приспичило меня останавливать?

– То есть ты гоняешься за блестящей ветошью и подыхающей химерой великого смысла, а объяснять свои мотивы должен я? – он ржёт надсадно, не тем смехом, который бродит в лёгких. – Может, во мне коллективный гонор проснулся! Может, я чувствую себя лично уязвлённым, потому что это, – указывает подбородком на берег лужи, где дымятся руины разграбленного порта, – стыд и позор! А может, мне до гальюна державные интересы, национальная гордость, но дрянной голосок в затылке полагает, что это безнравственно, бесчестно, и я действую вопреки себе – вызываю огонь на себя, словно излом эпох имеет ко мне отношение. Что я творю, разворачивая корабль поперёк пролива? Не тебя призываю к ответу, не богатства колоний спасаю и не для опоздунов выкупаю время – я прикрываю отступление заведомо проигравших. Да, победители принадлежат быту, прозе, истории гнусной, скучной, свершившейся, лузеры – соблазнительному «а если бы», но у меня вот здесь, – вскидывает ребро свободной ладони к горлу, – хроническая романтика проигранной войны! А может, мне просто попала вожжа под хвост, может, меня съела эмпатия! Убивать за блестящую ветошь – окей, дух времени, дикарская мораль, печать терруара, хотя всё равно пошловато, но пытать пленных, выясняя, под какой пальмой они зарыли столовое серебро… Конечно, я изошёл на гуано! Мы с тобой очень похожи, мои ближайшие предки занимались в здешних широтах примерно тем же, у меня самого ни тормозов, ни морали, у меня вот так, – щёлкает пальцами, – отключается мозг и способность к состраданию, и когда мне рассказывают о плебейских, унизительных, скотобойных истязаниях, я воображаю себя и с той, и с другой стороны, поэтому… Очень может быть, что я ненавижу в тебе себя, и делаю с тобой худшее, что мог бы сделать с собой – перекрываю тебе выход.

Кулак, по-прежнему сгребающий влажную от пота рубашку приятеля, упирается тому в основание шеи. Сердце стучит тяжело, но вдохи глубоки и полны озона. Он кривит рот:

– Последняя банальность тоже имеет все шансы оказаться неправдой, верней, не исчерпывающей правдой.

Тёмные, истончённые веки вновь полуопущенны, губы тронуты улыбкой мечтательной и почти умиротворённой, но, когда любимый враг отвечает, в голосе его – больше, чем страсть, больше, чем бешенство:

– Я всё равно прорвусь.

– Через мой труп.

– Через твой труп. У меня флотилия. Как бы ни били твои пушки, мы тебя разнесём раньше, чем ты нас. Я увижу, как палуба раскрошится под твоими ногами.

– Вообще я рассчитывал нырнуть в сенот и всплыть в мире духов, – вздёрнутые брови, гравюрно заносчивая линия выдвинутой челюсти, «праздник для глаз». – Но так тоже можно. В конце концов, хотя личные привязки разбросаны поодаль, да и ты не ограничен здешними берегами, меня всегда царапала эта локация, – проскальзывает усмешка самоироничная, – и я мог бы предъявить доказательства, если бы ты в них нуждался. Ладно. Пока догорит, пока уляжется водоворот, пока сообразите, как пройти по судоходному бутылочному горлу при новых особенностях дна, как раз подоспеют мои опоздуны.

– Нет у тебя своих! – заходится любимый враг, опять его встряхивая. – Но ведь я и через них пробьюсь. Есть у меня… Ноу-хау.

– Ну да, взрывоопасная пустышка, – он закатывает глаза. – Фигеть ты оригинален.

– Взрывоопасная пустышка… – приятель прыскает по-болотному. – Ты обзываешься или знакомишься? Или оптом? Стой… Почему ты такой спокойный? Почему я всё ещё вижу тебя на капитанском мостике, хотя палубу разнесло под твоими ногами, меня не сцапали, моя флотилия проседает под грузом блестящей ветоши, и ветер попутный? – нотки истерики: – Почему ты такой довольный?

– Я очень. За тебя. Рад.

Мрачноватая ухмылка, приставшая к морде, не ощущается как располагающая, но её, во-первых, никуда не денешь, во-вторых, ему нравится.

– Ты знаешь… – шепчут бескровные губы. – Ты знаешь, что дальше. Несколько эскапад – удачная гонка за ветошью… А потом неподвижность, вата, дрязги, безвыходность, – визг: – Я неплохо устроюсь! Женюсь! По расчёту! Я бы почуял, если бы мне выжрали сердце… Переживу сам себя! Разъемся! Допьюсь не до пограничья, но до цирроза, от которого и сдохну! – крик ужаса: – Стану похож на исторические рожи!

– Ну нет, – он проводит пальцами по скульптурному профилю. – Это уже слишком. В какой энциклопедии для юношества ты набрался таких кошмаров?

– Сволочь! – вопит любимый враг. – Один выстрел между глаз – и я персонаж манги, а не энциклопедии! Один выстрел! Что, не для меня твои пули распустились?

Теперь его ухмылка не претендует на симметрию, голова непроизвольно откидывается, но он возвращает её на место:

– Распустились… Откуда ты вылез с такими формулировками?

Визави безошибочно идентифицирует взгляд мимо и орёт в пространство, наугад:

– Ну привет!

Не то чтоб разряжает обстановку, но поднимает градус запертого в грудных клетках хохота на новый уровень.

Он фокусируется на приятеле, выдыхает:

– Мои пули – может и для тебя… Поверь, искушение адово, – смотрит на пляшущие вдалеке световые плети. – Но не в этот раз, не в этом бреду.

– В другом бреду я тупо возьму тебя в плен, – бурчит кандидат в персонажи энциклопедии, теряя надежду.

– Разбежался…

– Или ты меня, я уже на всё согласен, – оживляется: – Ты помутнел. В хорошем ключе. Что-то с тобой обалденно не так… Что ты там удумал, на своём капитанском мостике?

– А видишь несметные молнии в устье реки?

Визави солидарно мутнеет. Воздух густеет, клубится вокруг макушек. Запашок антинаучной движухи щекочет ноздри, тонизирует.

Со стороны он считает себя игроком и позёром. Изнутри – ложится на ветер:

– Пара напетых фраз на языке йоруба… И одна из них тебя догонит.

Стоящий напротив как подкошенный падает навстречу. Объятие отмечает секунду, когда пограничная зона взбалтывается до живой мглы.

– Надеюсь, ты всплывёшь в мире духов.

– А куда я денусь.