Читать книгу Пограничная зона - Басти Родригез-Иньюригарро - Страница 3

Он влезает на табурет.

Физиономия – исповедальная. То есть покерфейс, который для ближнего круга – транспарант.

По ту сторону стойки – полутьма, бутылочный глянец и видимое отсутствие бармена.

– Некогда объяснять, рассказываю как было. Я квартировал в мире, где гусеницами называют личинок бабочек, промежуточную форму жизни. А потом… – он подносит ко рту влажно мерцающий стакан, отхлёбывает желейного фиолетового, облизывается, стирает с губ вкрапления потали, продолжает: – Представь свадьбу. Гости в гастрономическом угаре, родители жениха принимают поздравления как соболезнования – со смиренными улыбками – и пропадают за кадром. Невеста – гусеница. Ничего страшного в этом нет: гусеницы давно интегрированы в общество, в толпе их не вычислишь, потому что большую часть жизни они человекообразны до изумления. Правда, смешанные браки почти всегда бездетны: в облике антропоморфном гусеницы обоих полов способны к любви, но не к размножению, а вот с усиками, мандибулами, дыхальцем, тремя грудными сегментами, десятью брюшными – другое дело. Не все решаются на межвидовое соитие без ширмы иллюзорного тождества. Зачем я там ошивался? Был на задании. Шучу. Наверное. Примерно за неделю до счастливой даты я надрался в компании жениха. Где? В пограничной зоне. В последнее время все заслуживающие внимания события происходят со мной там. Не только со мной… Слово за слово дошло до приглашения. В общем, представь свадьбу: пришибленный страстью жених тает на глазах, но языком орудует как бритвой, я неприлично повизгиваю от смеха и – совершенно бескорыстно – пускаю слюни на невесту, а невеста – гусеница. Нет, я не знал, к чему это приведёт.

***

Сбитый с толку, но заинтригованный, он влезает на табурет и смотрит в полумрак за стойкой. Стакан наполняется субстанцией зелёной, предгрозовой, пронизанной серпантином апельсиновых шкурок.

Он не знает, что лицо у него – исповедальное, не знает, что с такой физиономией можно играть в покер, и ближнего круга у него нет.

– Не представляю, как объяснить, поэтому просто расскажу, – говорит он, вздрагивает и запивает беспокойство терпкой зеленью. – Я много лет избегал кратчайшего пути домой, не ходил между детским садом и паркингом, потому что у детского сада был забор из непрозрачного пластика, у паркинга – тоже. Триста метров дорожки. Узкий, прямой как линейка коридор. Я знал города, где ширина улиц не позволяла раскинуть руки, я не боялся пещер и тоннелей. Почему не нырял в расщелину между парковкой и детским садом? Потому что придумал, что этот коридор не пройдёшь насквозь, если не желаешь оказаться на той стороне. Высматривая двор своего дома – будто в подзорную трубу с обратным эффектом – я никогда не был уверен, что хочу туда попасть. Но однажды я распрощался с попутчиками и пошёл между заборами. Шагал и стегал себя вопросом: куда мне надо, чего я хочу? Шагал, оставаясь на равном удалении от переулка за спиной и двора впереди. Небо надо мной замерло, солнце, пользуясь дымной завесой, не стремилось к закату, то есть в кои-то веки сделало очевидной свою неподвижность относительно планеты, но и земной шар лично для меня перестал вращаться. Я ускорял шаг, бежал от себя, не умеющего назвать нужные координаты. Мчался на пределе сил – прочь от человека, не знающего, чем он хочет быть. Наслаждался натяжением связок и солёным маревом. Бежал, пока чёрные тени не поравнялись со мной. Я принял их за птиц, но они были не только птицами: они напоминали птеродактилей или тощих драконов – суставчатых, угловатых, асимметричных. Некоторые отражали свет, другие его поглощали как бархат или замша. Я сделал ещё несколько шагов и пришёл сюда.

***

Он пользуется табуретом, чтобы забраться на стойку. Косится на стакан, в котором нет ничего кроме льда, фыркает:

– Очень смешно.

Вытягивается на столешнице, скрестив ноги и закинув руки за голову. Лицо у него такое, будто он не хочет ничего говорить, но всё равно скажет.

– Я лежал на прилавке: свернулся клубком между гребешками и стейками из лосося, на колотом льду, таком же мутном как чешуйки на моём теле. Я знал, что не продаюсь по частям, а целиком никому не нужен, поэтому стынуть мне на прилавке до конца времён. А потом стало тепло: за мной явилась глубоководная синяя смерть, верней, пробуждение. Дурной сон. Знаешь, почему? Потому что мне не пришло в голову утечь с прилавка. Я не придумал иного выхода, кроме смерти, и этого я себе простить не могу.

***

– Нет, я не знал, к чему это приведёт, – он жадно пьёт фиолетовую зыбь. – В параллельную реальность я шлялся систематически. Не потому, что упивался её любопытными странностями: не было в ней ничего странного, да и любопытного тоже. Обыкновенный душный мирок. Примелькался – всё, встроен в картину, опутан связями, хрен выползешь. Такие ждут за каждым углом, не обязательно пересекать мистические рубежи. Но забредать оттуда в пограничную зону оказалось проще, легче, быстрей. У всякого жульничества есть цена: тамошние «пограничники» жили в массе своей недолго, а умирали неожиданно разве что для самих себя. К тому же я не горел желанием застрять ещё в одном тесном мире – в дополнение к тому, в котором обитал, боялся обнаружить в теле крючки, за которые меня втащат обратно, даже если я не захочу возвращаться, клялся прекратить затянувшееся безобразие, и ничуть не удивлялся, срываясь. Короче, я злоупотребил гастролями, протоптал тропы на чужом болотце, оброс паутиной знакомств – только чтобы убедиться: подлинных различий между двумя мирами днём с огнём не отыщешь. Мой новоявленный приятель заметил на сей счёт, что иллюзия разнообразия – пытка надеждой для смертника, и что ветер свободы можно учуять лишь в пограничной зоне. Я уточнил: – «Сквозняк, а не ветер». «Лучше, чем полный штиль», – отозвался он. «Ну и что мы забыли вне пограничья?», – ляпнул я. Он посмотрел на меня как на идиота: «Со мной всё ясно. А тебя что держит?». Он задавал вопросы, но, не получая ответа, не повторял их – бесценное качество. Меня устраивала его манера вбрасывать реплики без контекста, пользоваться личной семантикой, не заботясь о том, пойму ли я хоть что-нибудь – я поступал так же. Мне нравились приступы болтливости и смешливости – всегда с оттенком истерики. Мы не уравновешивали и не дополняли друг друга. Напротив. Наши вылазки в пограничную зону оставляли послевкусие не раздвоения личности, а возведения оной в степень, но я говорю не о прогулках с отражением или встречах с другим собой. Мы были просто похожи. Как помешанные на критериях самоидентификации индивидуалисты мы должны были стать врагами. Или проникнуться взаимной симпатией как неизлечимые нарциссы. Могли бы и совмещать, но ветер изволил кренить нас в сторону солидарности. Итак, я шлялся с ним в пограничную зону, а про гусеницу толком не думал. Она со мной не заговаривала – я приветствовал её наклоном головы и тем же образом прощался. Я не знал, что творится между ними: чужая любовь всегда потёмки, а луч снаружи не рассеивает мрак – лишь проецирует на стены миражи того, в чьей руке фонарь. Со стороны мне мерещилась своеобразная идиллия. Полный трындец с точки зрения нормального человека, но где они водятся – нормальные люди? Представь бледную, багряноволосую, кинематографично красивую гусеницу: растерянное безмолвие, безразмерный свитер, безвольное скитание по трясине на подступах к пограничью. Её неуместное присутствие, её связь с ходоком за черту вызывали ухмылки, жалость и пересуды. Представь гусеницу, великодушно закрывающую глаза на его попутчиков, подстрекателей и методы отползания в пограничную зону. Представь её, смыкающую веки с преднамеренной наивностью, с детским эгоизмом: она утешалась растущей свалкой доказательств любви, не интересуясь, откуда берётся и чего стоит блестящая ветошь. Представь алтарь у её ног, обильно поливаемый кровью влюблённого. Изредка моего приятеля пробивало на хвастовство – он поднимал толстовку, демонстрируя прилипший к позвоночнику живот и штрихи порезов: «Смотри, она меня подъедает». «То есть резцы у неё как у летучей мыши?», – заключал я. Его коробило от аналогий. Он находил, что «гусеницы» – ошибочное, уничижительное обозначение вида, возникшее из-за поверхностного сходства хтонических тварей с личинками бабочек. «Она не в курсе самоназвания», – добавлял он, кривя рот, – «наверное, его никто уже не помнит: язык ведь утерян. Интеграция в социум – палка о двух концах. Она почти ничего о себе не знает. Как, впрочем, любой из нас». Как любой из нас… Нет, я не знал, к чему это приведёт. Не знал, что однажды, оставшись наедине, мы с гусеницей бросимся друг на друга с деловитой поспешностью, с плотоядной жадностью, с электризующим отвращением, с ненавистью, обращённой наружу и внутрь, с удовлетворением, которое может вызвать лишь поединок с равным. Нет, мой приятель не узнал об этом, ему повезло. Есть версия, что повезло окончательно и бесповоротно, но болотце всегда жило испарениями, то бишь слухами, а я их не проверял – в то время я внимательно слушал только сквозняк пограничья и чужую топь рассматривал как охотничьи угодья, но это уже совсем другая история. Сейчас надо рассказать про последствия альтернативной биологии на грани оккультизма. Да, гусеница обратилась в процессе. Нет, меня это не смутило: со мной ведь тоже творились метаморфозы… Думаешь, родились человеческие детёныши с признаками гусениц или гусеницы с повышенной способностью к адаптации? Нет, – пьёт. – Ничего у гусеницы не рождалось. Просто взяли и материализовались вокруг меня какие-то… Птеродактили. Анти-сказочные драконы. Чёрные, замшевые на ощупь. Некоторые со временем отрастили чешую. Они вылезли из пограничья, но зримость обрели из-за столкновения миров. Понимаешь, одно дело, когда реальности тихой сапой стелются друг по другу, размазываются как масло по хлебу. Другое – когда в опасной близости от пограничной зоны творится межвидовое скрещивание, причём про один из видов ничего не могу сказать, но представительница второго – хтоническая тварь, в просторечии – гусеница. Итак, завелись птеродактили. Считались хищными, хотя не помню, чем они питались. Жили у меня на балконе. Соседи называли их чистым злом – вероятно, потому что они разговаривали. Кто разговаривал? Соседи само собой, но выводок птеродактилей – тоже. Клекотали, тяготея к прошедшему времени, но что ляпнут – того и жди в извращённой форме в ближайшем будущем. А потом ещё раз, и ещё. Сначала казалось, они способны трепаться исключительно обо мне, но позже выяснилось, что их байки касаются не только и столько меня.

Он ставит стакан на стойку и смотрит в движимый бутылочными бликами сумрак:

– Вот скажи, с чем надо спарить гусеницу, чтобы получить замшевых птеродактилей?

Ответный шёпот звучит близко, будто посетитель и незримый бармен соприкасаются носами.

– Торчал бы я тут с вами, если бы точно знал, с чем?

***

Незримый бармен собирает себя по частям: впору неостроумно шутить про салат «Ошибка сапёра». В долю секунды десятки рассказчиков сменяют друг друга за стойкой. Птеродактили всё слышат. Что ни дай – сожрут. И перескажут. Даже про ошибку сапёра.

Замшевые стервецы вовсе не являются смыслом его существования, и главным результатом скольжения через рубежи тоже не являются. Они – побочный эффект, очень похожий на ловчую стаю.

Он собирает себя по частям: вспоминает, что опять стоит на краю трясины, в которую решил не возвращаться.

Он никогда не задумывался о том, кому принадлежит обитель с баром на первом ярусе, не понял, кто и как умудрился отправить ему приглашение, поэтому любопытство победило здравый смысл – звучит убедительно. К тому же он отравлен испарениями – теми, которые слухи – и не прочь увидеть их развеянными.

Но почему-то кажется, что будь его собственные птеродактили скупей на слова, он бы не сунулся в дом, который видел заболоченным по самую крышу.

Он собирает себя по частям и выходит из пограничной зоны, но не из пустого бара, который на поверку оказывается не таким уж пустым.