Читать книгу Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - Бенджамин Алире Саэнс - Страница 14

Важный факт о Данте: он не любил носить обувь.

Когда мы катались на скейтбордах в парке, он всегда снимал кроссовки и водил ногами по траве, будто пытался что-то с них стереть. И когда ходили в кино, он тоже всегда снимал кроссовки. Однажды он там их и забыл, и нам пришлось вернуться. Из-за этого мы опоздали на автобус, а когда заскочили в следующий, Данте снова разулся.

Как-то раз мы вместе пришли на воскресную службу. Сидя на скамье, Данте развязал шнурки и вытащил ноги из кроссовок. Я выразительно на него посмотрел. Он закатил глаза, указал на распятие и прошептал:

– Иисус тоже ходил босиком.

И мы оба прыснули.

Когда Данте приходил ко мне в гости, он всегда оставлял обувь на крыльце и только потом заходил внутрь.

– Так делают японцы, – пояснил он как-то. – Они не заносят грязь в чужой дом.

– Ага, – сказал я. – Вот только мы не японцы, а мексиканцы.

– Ну, мы не настоящие мексиканцы. Мы ведь не в Мексике живем, правда?

– Но именно там жили наши предки.

– Ладно, ладно. Но что мы вообще знаем о Мексике?

– Мы говорим по-испански.

– Не так уж и хорошо.

– Говори за себя, Данте. Ты такой pocho.

– Что еще за почо?

– Недоделанный мексиканец.

– Ладно, может, я и почо. Но я все равно считаю, что мы можем заимствовать что-то из других культур.

Не знаю почему, но я вдруг расхохотался. По правде сказать, я уже попривык к его войне с обувью.

А в другой раз я все-таки не выдержал и спросил:

– Так чем тебе не угодила обувь?

– Не нравится, и всё. Точка. Нет тут никакой таинственной подоплеки. Я ее с рождения недолюбливал – вот так вот все просто. Правда, мама усложняет жизнь, заставляет обуваться. Говорит, мол, существуют правила, да и заразу можно подцепить. Она боится, что люди подумают, что я какой-то мексиканский бедняк. Говорит: «Мальчишки в бедных мексиканских деревнях убили бы за кроссовки». Говорит: «Ты-то можешь позволить себе обувь, Данте». И знаешь, что я ей отвечаю? «Нет, я не могу позволить себе обувь. Разве у меня есть работа? Я ничего себе позволить не могу». И тут она всегда убирает волосы с лица и говорит: «“Мексиканец” не должно означать “бедняк”». Ее трясет при одной мысли о том, что меня примут за оборванца. И мне всегда хочется сказать: «Мам, ну при чем тут бедность? При чем тут мексиканцы? Я просто на дух не переношу обувь». Но я понимаю, что ее просто так воспитали. Поэтому, когда она повторяет: «Данте, мы можем позволить себе обувь», – я только киваю. Я понимаю, что дело не в том, можем мы себе позволить обувь или нет. Но знаешь, она всегда так на меня смотрит… А я смотрю на нее в ответ – и начинается… Короче, я, мама и обувь – не лучшая тема для разговора. – Он по обыкновению поднял взгляд на раскаленное полуденное солнце. Он всегда так делал, когда о чем-то думал, – глядел на небо. – Понимаешь, носить обувь – противоестественно. Это мое фундаментальное убеждение.

– Фундаментальное убеждение?

Он любил говорить как ученый или философ.

– Ну да. Основополагающий принцип.

– Основополагающий принцип?

– Ты смотришь на меня так, будто я псих.

– Потому что ты псих и есть, Данте.

– Нет, неправда, – сказал он. А потом повторил: – Неправда.

Кажется, он даже немного расстроился.

– Ну ладно, – вздохнул я. – Неправда. Ты не псих и ты не японец.

И тут он потянулся и развязал мне шнурки.

– Сними обувь, Ари, – сказал он. – Почувствуй вкус свободы.

Потом мы вышли на дорогу и начали играть в игру, которую Данте придумал на ходу. Мы соревновались, кто дальше зашвырнет свои кроссовки. Данте продумал все до мелочей: три раунда по два броска, и каждому – кусочек мела, чтобы отмечать, куда долетает кроссовок. У отца он одолжил рулетку; правда, отмерить ею можно было не слишком много – едва ли десять метров.

– А зачем нам вообще замерять расстояние? – спросил я. – Можно ведь просто кидать кроссовок и отмечать, куда он приземлился. Побеждает тот, чья отметка дальше. Все просто.

– Нам нужно знать точное расстояние, – возразил Данте.

– Зачем?

– Затем. Если уж что-то делаешь – будь добр, знай, что именно ты делаешь.

– Никто не знает точно, что делает, – сказал я.

– Это потому что люди ленивые и недисциплинированные.

– Тебе никогда не говорили, что иногда ты разговариваешь как чокнутый, хоть и на безупречном английском?

– Во всем виноват мой отец.

– В твоей чокнутости или в безупречном английском? – Я покачал головой. – Данте, это же просто игра.

– И что? Даже когда играешь в игру, Ари, нужно понимать, что делаешь.

– Да я и так понимаю, что мы делаем, Данте. Мы придумываем игру: кидаем кроссовки вдоль улицы и смотрим, чьи полетят дальше, – вот что мы делаем.

– Это что-то вроде метания копья, так?

– Ну да, вроде того.

– Но ведь на соревнованиях по метанию копья измеряют расстояние, правда?

– Да, но это настоящий спорт, Данте. А наша игра – нет.

– Это тоже настоящий спорт. Я настоящий. Ты настоящий. Кроссовки настоящие. И улица настоящая. И установленные нами правила – тоже. Что еще тебе нужно?

– Ты просто все усложняешь. После каждого броска нам приходится возиться. Разве это весело? Все веселье – в бросках.

– Нет, – возразил Данте. – Веселье – в игре. Веселье – во всем.

– Не понимаю, – сказал я. – Кроссовки бросать весело. Согласен. Но растягивать вдоль дороги рулетку твоего папы – это лишняя работа. Что в этом веселого? Да и вообще, вдруг проедет машина.

– Проедет – отойдем. Ну или можем пойти в парк.

– На дороге прикольнее.

– Да, на дороге прикольнее.

Ну хоть на чем-то мы сошлись.

Данте посмотрел на меня. Я посмотрел на него.

Я понимал, что у меня нет шансов. Что мы будем играть по его правилам. Но, честно говоря, важны они были только для Данте. А мне по большому счету было все равно. Так что дальше игра пошла с полным набором: кроссовками, мелками и рулеткой его отца. Мы придумывали правила на ходу, и они постоянно менялись. В конце концов мы решили, что будет три сета, как в теннисе. В каждом сете по шесть бросков. То есть всего по восемнадцать. В двух сетах из трех победил Данте. Но самый дальний бросок выполнил я. Четырнадцать метров сорок сантиметров.

Из дома вышел отец Данте и покачал головой.

– Чем это вы тут занимаетесь?

– Играем.

– Что я тебе говорил, Данте? На дороге играть нельзя. Парк ведь совсем рядом. – Он указал в сторону. – И что… – начал было он, но осекся. – Вы что это тут, обувью швыряетесь?

Данте не боялся отца. Конечно, тот и не выглядел пугающе, но все-таки отец есть отец, и сейчас он стоял рядом и строго на нас смотрел. А Данте даже не шелохнулся, уверенный, что сможет отстоять свою точку зрения.

– Мы не швыряемся, пап. А играем. Это как метание копья, только для обывателей. Мы соревнуемся, кто дальше запульнет свой кроссовок.

И его отец рассмеялся.

Причем как – прямо расхохотался.

– Честное слово, ты единственный мальчишка во Вселенной, который мог выдумать игру только ради того, чтобы как следует отлупить свои ненавистные кроссовки! – Он снова зашелся смехом. – Твоя мама будет в восторге.

– Нам вовсе не обязательно ей рассказывать.

– Нет, обязательно.

– Почему?

– Такое правило: никаких секретов.

– Но мы играем посреди дороги – какой уж тут секрет?

– Это станет секретом, если мы ей не скажем. – Он ухмыльнулся – не сердито, но все же с отцовской нарочитостью. – Идите в парк, Данте.

В парке мы нашли для игры отличное место.

Я изучал лицо Данте, пока он с силой швырял кроссовки. И все-таки мистер Кинтана был прав. Игра для Данте в самом деле была лишь поводом отлупить ненавистную обувь.