Читать книгу Последний завет - Боэт Кипринский - Страница 6

Из-за рубежа любят нас иногда подразнить. Мол, на таком-то участке мы с нею не в ладах. Ограничиваем, а то и вовсе её отбрасываем. И тем нарушаем требование, которое установлено как столбовой знак теперешней цивилизации. Бывают наскоки и у нас в отечестве: где-то вон там свободы слова нет или вдруг её почему-то не стало, хотя она должна быть. Даже имеются попытки измерить параметры её дефицита.

Те, кому адресованы упрёки, стойко раздражены и выработали привычку нареканиям по данной теме устраивать обструкцию – путём замалчивания или обещаниями дать объяснения. Как правило, скоро инцидент исходит сам собой. Но воспламенить заново препирательство можно в любой момент и по любому, даже случайному факту. В чём дело?

Не в том ли, что свобода слова имеется у нас в «пользовании», но в достаточной мере не пропитана духом юриспруденции? Что это вообще за вещь или субстанция? Как бы надо с нею быть, обходиться? Где получить ответы? – Закон «О средствах массовой информации», в котором ей будто бы должно отводиться место, не даёт их ни в одном предложении или термине, ни в едином слове. Нет и какого-то «смежного» закона, где предмет излагался бы специально. Также не найдётся более-менее близких по данной теме и, что ещё важнее, – пригодных для нашей текущей современности, изысканий теоретиков и мудрецов прошлого.

«Завесу» несколько приоткрывает лишь российская конституция, где говорится о гарантировании свободы слова, но – только и всего. Хотя здесь её значение облечено в довольно простую и достаточно полную формулу правовой нормативности, но принять её и уразуметь, что в ней конкретно принадлежит каждому, для многих не так то легко.

Находят её нередко слишком приглаженной и даже – небрежной: дескать, она допускает положение, когда на обществе можно употребить рядом или вкупе слова произвольного порядка, вплоть до матерщины. Что нередко и наблюдается – как результат именно таких истолкований.

И если нам дают понять, что мы тут ещё как бы не доросли до цивилизации, то не лишне попробовать узнать, о чём должна идти речь.

Не закрепив свободу слова как заповедь через отображение в поясняющем правовом акте прямого действия, мы на самом деле не приняли её в постоянное «хозяйственное» «владение» как нашу совместную, государственную «собственность». Её поэтому нельзя считать величиною и ценностью публичного права; или, если считать, то – не иначе как условно: – произошло всего лишь её более широкое осмысление, «восприятие» – после того как по отношению к процессу проявления свободы слова, как неотчуждаемой от нас потребности рассуждать независимо, свободно (свобода суждений), по разным причинам предпринимались некие насильные массированные действия. Фактически это есть возвращение в право естественное, существующее издавна, где свобода слова оставалась как бы не обозначенной в её семантике или обозначенной нечётко; теперь же, будучи достаточно осознаваема, она приобрела и связанный с этим «индивидуальный» или «родовой» (условный «правовой») «знак», что равно ее размещению в правовом пространстве.

И здесь – главное. – В обществе так обычно происходит со многим естественным.

Мы слышим, видим, дышим, обоняем, испытываем разные чувства и т. д., и всё это для нас жизненно важные потребности, недосягаемые для непрерывного всевременного управления чьей-то посторонней волей; от нашего рождения, коль оно состоялось в гражданском демократическом обществе или куда мы «помещены» обстоятельствами, им надлежит быть только свободными, раз и навсегда; – уже только временное или частичное их умаление оборачивается дискомфортом и потерей проявляемости наших жизненных сил. Ничего кроме, только в ещё большей мере, не могло бы дать и обуздание таких потребностей законом, публичным правом.

И свобода слова является подобной, никому и ничем «не обязанной» сущностью; с той лишь разницей, что если слух, зрение, дыхание и проч. у нас как бы непроизвольно отстранены от сознания и это не замечается, то, наоборот, она всякий раз может быть с очевидностью воспринятой не в «одиночестве», а – через посредство свободы мысли, – там «вызревая» и оттуда заимствуя свой смысловой «наряд». – Притом надо ещё иметь в виду, что свобода слова нисколько не равняется высказанности, то есть – воплощаемости в слове; – в ней – лишь потенциальность этого важного действия.

Данная характерная особенность её нечёткой формы и содержательности, веками представлявшая головоломку для философии, не объяснена и сегодня и в доступном изложении вряд ли будет объяснена хоть когда-нибудь; теперь же мы вполне довольствуемся пока лишь тем, что, по крайней мере, не пытаемся оспаривать сказанного общо, но очень ёмко и доходчиво только по отношению к слову:

Мысль изречённая есть ложь.⁹

Отдалённо в этой сентенции многие по наивности склонны видеть некую, присущую свободе слова, хоть и худую, но всё-таки «овеществлённую» выраженность «на пользу»; – то есть то, чего от неё постоянно жаждут «получать», а именно: – реализацию непосредственно в слове. Конечно, такого не происходит. Слово – это исключительно «фактическое», выраженное через возможность выбора, данное уже за её пределами, вне аппарата, «отвечающего» за выбор; это материализация или действенность мысли, грубо говоря, – её форма, и потому она, уже как форма, непременно всегда – одна-единственная и уже тем «скованная»¹⁰, а, следовательно, свободное в его полном значении тут целиком отрицаемо, – оно – невозможно. И когда в таких случаях приходится говорить о лжи, то необходимо знать, что в виду имеется не чей-то нехороший субъективный умысел в истолковании того или иного слова¹¹; нет; – проявляет себя другое: при «выраженности» мысли в слове она «умещается» там не вся, а за некоторым «вычетом» своей значимости, – как своеобразной «оплатой» метаморфозы; предрасположение же к «убыли» возникает помимо наших желаний и воли – оно есть процесс объективный, неподконтрольный, а только обусловленный инстинктами.

Из непонимания этого и доверие к свободе слова, в том случае, когда словесное выражение мысли кому-нибудь кажется несомненно удовлетворяющим или подозрительным, на практике может соответственно варьироваться от великого до нуля.¹²

Если хотите, вот такой у свободы слова «разобранный» или «текучий» «нрав».

Она есть необходимый атрибут или «инструментарий» общения, но как и в чём ощутить её «желаемую» «вещественность», никому не известно.

И потому так же, как и свобода мысли и другие наши пребывающие в лоне свободы естественные потребности, она не может регламентироваться никаким прикладным законом или уставом. Речь может идти только об ориентированности на неё, о фактическом её признании; и лишь в этом состоит её правовое значение. – Она есть наличная ценность правосознания, выражение качества того правового пространства в обществе, где царствует слово, – того и достаточно, в том и есть благо.

А как ею «пользуются» или как бы хотелось «пользоваться», – уже сторона иная.

Кем-то понимается тут проявление или должное проявление действия закона о СМИ, – на доброе здоровье; кому-то удобнее представлять некую животворящую пространственную «среду», где легче всего выразить своё, нетерпеливо ожидаемое, – этому тоже не стоит особенно удивляться; кто-то допускает ещё что-нибудь, – пожалуйста.

Что же касается её гарантирования конституцией, то в данном случае можно говорить скорее только о факте апелляции государства к устойчивой текущей целесообразности – в виде этической народной традиции. В пределах которой любой запрет на естественные потребности всегда расценивался как недопустимое насилие.¹³

О каком здесь можно говорить насилии?

Дело в том, что о любых потребностях, когда они естественны, часто утверждается, будто они воплощают собою абсолютно свободное. Этого никогда не бывает. Например, потребность на что-то смотреть по своей природе целиком естественна. И однако смотрение мы часто ограничиваем сами, закрывая один или оба глаза, когда к тому находятся мотивации.¹⁴

Кроме того, могут также быть действия, вызываемые не нашей лично, а чужой волей или просто какими-то обстоятельствами. Ведь случается, когда человека ослепили умышленно или он теряет зрение ввиду несчастного случая, чьей-то оплошности. Эти-то моменты и есть насилие. Которое может ограничивать наше естественное, часто даже до крайности. Будь это смотрение, слушание, обоняние и проч. Только формы насилия тут слишком, если так можно сказать, выразительны в проявлении на обществе. Невозможно потребовать ото всех или даже от многих, чтобы они в обязательном порядке закрывали глаза или уши, переставали дышать в одно и то же время или на какое-то определённое кем-то время, – как невозможно представить и реальность повреждения органов сразу очень многими или даже всеми – из-за несчастного случая.¹⁵ Было бы неразумным и сплошное физическое ослепление, а также лишение слуха, обоняния, дыхания и проч. по чьему-либо распоряжению, наущению.

Как раз в виду алогичности и бессмыслия такое масштабное насилие не находит места в людских сообществах, оно исключено. И, так как в отдельных, частных случаях избежать насилия по отношению к естественному в обществе всё же не удаётся, а степень повреждения органов выявить довольно просто, – ограждаются от насилия правом не естественным, а государственным, публичным. То есть – даже при том, что свобода смотреть, слушать, обонять и проч. при любых обстоятельствах предусмотрена и неотторгаема, о ней никогда и нигде не говорят как о выражении полноценного естественного права; а если кем-то свобода здесь ограничивается или искореняется, защиту можно искать по закону, – в суде.

Несколько иначе обстоит дело в той области нашего естественного, в том физиологическом аппарате, где происходит подбор или выбор слова, зарождаются и «накапливаются» убеждения.

Можно непосредственно вмешаться и в эти сложнейшие процессы, для чего используются разные способы. Самый из них «радикальный» – воздействие чисто физическое; в этом случае аппарат стремятся в чьих-то интересах вывести из нормального рабочего режима через убийство человека или его покалечение, пытки и т. д. Новейшая цивилизация всячески противится такому антигуманному воздействию, не переставая наперекор ему устанавливать различные нормы ответственности по закону, не всегда, между прочим, достаточно действенные. – В то же время в её пределах употребительны манипуляции, когда по отношению к процессу выбора слова, как форме или способу автономного и обусловленного только чисто естественной, то есть «от природы» задаваемой, программой нашего «конструирования» суждений (в головном аппарате), насилие осуществляют информативно.

Сознание или подсознание перегружают всякого рода информацией или недогружают ею до такой степени, что аппарат начинает давать сбои в работе. Выбор «спотыкается», «путается», «глохнет», а то и сходит на нет. Информацией здесь может быть непрерывная «направленная» идеология или сумбурный, «выходящий из берегов» поток сведений от СМИ, политических организаций и т. д. А для устранения её притока идут на изоляцию человека от общества. Это – прямой путь воздействия на аппарат. Есть и косвенный. Он состоит в том, что кем-нибудь самовольно «задаётся» причинность «вины» определённых лиц или группы лиц уже по выраженному слову – по мнению. – Употребляются названные способы и в сочетаниях друг с другом.

Надо признать очевидное: в наше время с его мощными техникой и передающими технологиями слишком часто к информационному насилию прибегают отнюдь не только в рамках мелких задач «воспитания» или устрашения. И на обществе, и по отношению к отдельной личности оно, несмотря на провозглашение государством «общих» гуманных целей демократии и культуры, неустранимо и постоянно проявляется в виде «накрывающего» всех, массированного, эскалационного действия. Как не могло этого происходить ни в какие прежние времена.

Разумеется, перед угрозой выбору нельзя было оставаться без эффективной правовой защиты.

Так дошло сначала до провозглашения, а затем и до гарантирования свободы слова.¹⁶

Но однако этим нормативам права не суждено было стать эффективными ограждающими средствами от насилия над сознанием и подсознанием личности. – Ввиду невозможности выработать критерии, по которым бы следовало определять меру насилия над аппаратом и вред от такого насилия.

Правосознание или действие публичного права здесь пока предстаёт лишь как нагромождение «цивилизационных» терминов над естественным, природным правом людей, как своебразная дань современной политической моде, просто – как декларация; провозглашением свободы и её гарантированием публичному, государственному праву обеспечена только его номинальность. – И без неё или с нею данная от рождения человеку свобода слова (свобода суждений) всегда остаётся неотчуждаемой и беззащитной одновременно.

Как мы знаем, в рамках естественного права в обществе ответствен быть никто не может. Поэтому и не слышно об исках или судебных разбирательствах по предмету свободы слова.¹⁷

И любые разговоры или целые кампании-говорильни о соблюдении данной ипостаси в непорочно-девственном положении, о допускаемых кем-то зажимах её, нехватках, покушениях на неё, а также – об излишествах могут иметь цену, лишь будучи позывами ко нравам, к совести, к благоразумию, и только в этих розовых туманах по ним уже или не воздаётся или воздаётся кому чего.

Не где-то в тяжёлой мудрящей учёности, а именно здесь, в устоенной, увековеченной сфере общественной жизни она и находится и служит, когда бывает достаточно уяснена, к общей и несомненной пользе.

Не случайно в конституции РФ о принципах проявляемости или, по-другому, – о «статусе» любой из тех свобод, которые необходимы гражданам, сделана специальная запись в таком вот сугубо неоконкреченном виде:

Статья 18

…свободы… являются непосредственно действующими. Они определяют смысл, содержание и применение законов, деятельность законодательной и исполнительной власти, местного самоуправления и обеспечиваются правосудием.

Можно ли быть уверенными, что данному истолкованию, более метафизическому, нежели – правовому, захотят на 100 процентов следовать те, которым предписано исходить из него? Такой уверенности быть не должно. Всегда поступают на отмеренный лад – сообразно каждой конкретной надобности. И вовсе не исключены отклонения от «нормы» на те же 100 процентов. А примечательно тут следующее: даже в худших случаях свобод, если в них выражается право, не становится меньше или больше, – всё зависит лишь от предрасположения к ним, от их совокупного осознания обязательно всем обществом, – осознания, закрепляемого как в специальных законах, так ещё, сверх того, и в нормах морали и нравственности…

И свобода слова ничем от других свобод не отличается. Разговоры о ней, как правило в тональности её отъёма недоброжелателями, в моде повсюду в мире, в том числе в нашей стране. Ими «начиняются» разного рода коллоквиумы, «круглые столы», уличные демонстрации, слушания и запросы в парламентах. А часто их устраивают и как балаганные шоу – просто для заморочки обывателей. Но в конечном счёте все выясняемые там вопросы не находят «прямых» решений; как yже сказано, к ним надо обязательно идти лишь косвенным путём – через этику. Именно это подтверждено в конституции РФ.

Что до свободы слова в её соотношении с законом о СМИ (в его первоначальном виде), то он вовсе не её «выжимка», как вроде бы можно его рассматривать, не «сын» ей, хотя она и готова быть лучшей колыбелью и самой надёжной подпорой на всём протяжении срока, в котором ему суждено действовать. Хорошо в нём было бы уже то, если бы его «следование» «норме» выражалось величиною, как можно более соотносимой не с декларациями и чьими-то «узкими» пожеланиями или пристрастиями, пусть даже и «вшитыми» в его ткань, а – со здравым житейским смыслом. – В своём месте нам предстоит углублённее порассуждать именно в плане такой насущной необходимости.