Читать книгу Последний завет - Боэт Кипринский - Страница 7

Она тоже почти всегда воспринимается как понятие со странной и нелегко разбираемой статью в приложении к публичному праву.

Уловить разницу между нею и свободой слова стоит напряжения, – так они, кажется, близки друг другу.

Скажут: «гласность», и могут подразумевать или уже считать её за свободу слова. Равно как и наоборот. Смотря по тому, каков характер «применения». Их, бывает, пакуют и в один мешок, а то и перемешивая одну в другой, полагая, видимо, что тут можно и не церемониться и обойтись упрощением, наподобие следующего: позволяется всегда открыто употреблять слова и выражения без оглядки на их восприятие другими.

Желание упаковать вместе и ту и другую заметно, в частности, в названии общественного российского фонда защиты гласности: у него запрограммированные полномочия – звонить во все колокола при ограничениях свободы слова. – Того, однако, ещё мало: можно ли всерьёз вести разговор о защите как направленном действии, если её воплощаемость не выглядит отчётливо, – не ясна? Ведь, как увидим далее, у гласности вовсе нет никакой предметности. Её защита в таком случае «держится» только на голом политизированном или номинальном смысле. – …Но – всё по порядку.

Эпоха перестройки или назревшего обновления жизненных целей была эпохой одобряемого обществом притворнополитического популизма, прочно увязанного с опорой на целесообразное, «первичное» «правовое» основание в виде широчайшей гласности. По-другому целевые задачи поднимались правозащитниками, узниками совести, – в их среде было тогда в употреблении по преимуществу словосочетание «свобода слова»; но там подразумевали и ту же гласность. А когда возникло новое демократическое движение, то повсюду уже и не стремились быть щепетильными: шло бы на пользу делу. Однако сколько пользы ни прибывало, а при сочинении закона о СМИ РФ о ней, видимо, не хотели помнить. Как и свобода слова, она вовсе не приведена в его тексте. Хотя сознание воспринимает её этакой глыбищей, завоеванием, как теперь не упускают случая подчёркивать, социально значимым, да ещё притом – годным к услужению реальностям, к действию.

Нельзя отрицать – она и действует. И не обойтись без неё, тем более – теперь, когда в открытости (или – в опрозраченности) мы жаждем догнать «свободный», а то и весь «цивилизованный» мир. Будто бы точное повторение судьбы свободы слова. Как легко заметить, она тоже устремлена к воле – на простор естественного права.

Но в самом ли деле всё то, с чем на практике бывает связано понятие гласности, является её фактическим содержанием? В какой мере тут предполагается правовое и есть ли оно?

Вопросы «подсказаны» противоречивым, исходящим из привычного: так же, как и свободу слова, гласность постоянно «берут» и «используют» вроде как штуку, данную в юриспруденции, с намерением придать ей прикладной характер. Для козыряния демократизмом. Или в запалах заурядного философствования. Или чего-то ради ещё. А между тем родовое имя этой дамы поостереглись упомянуть не одни только разработчики закона о СМИ; оно не приводится и в конституции РФ.¹⁸

То есть это означает уже нечто принципиальное, а именно – непризнание за нею статуса свободы. Вот уж чего бы нельзя подумать! Только куда деваться от факта: ни названия, ни гарантии для такой разновидности свободы наш основной закон не даёт. Каким-то корявым и далёким от обыденности воспринималось бы выражение «свобода гласности», в то время как «гласность» это ведь уже законченное, совершённое действие (свободой оно предусматривалось бы одновременно и как возможное несовершённое) в информировании, конкретно – в информировании «на слух», то есть – голосом. (В связи с этим теперь вообще нелепо ставить такие частные вопросы, как, например, о развитии, опеке, той же защите и проч., поскольку «событие» уже состоялось…). – Но почему тут определённо исключена свобода? – Ситуация, чем-то сходная с нарисованной Гоголем. Припомним: деду Максиму никак не вытанцовывалось на середине гладкого места возле грядки с огурцами. Нет – и всё. Только ноги стали как деревянные. Дед было пытался ворчаньем найти справедливость – выдержать себя «свободным»; но когда, растерянный, он второпях оглянулся, оказалось, что перед ним уже другое место. «Быть завтра большому ветру», – подумал он, глядя на тучу, закрывавшую месяц. А внук его Фома, предваряя эту интригующую притчу, замечал, притом отбрасывая шутейство: «Захочет обморочить дьявольская сила, то обморочит; ей-богу, обморочит!»¹⁹ Словом, как считал Навои, «это означает – отказаться от посредства причин и обратиться к беспричинной первопричине».²⁰

Впору и нам объяснять предмет подобной стародавней вычурностью. Только ведь «гласность» – понятие, существующее в обществе, – и на бытовом, и на политическом уровнях. Оно есть предмет уже не только общественных отношений, но и – цивилизованности. Кажется вещественной, значимой и любая помеха, за которой воспользование термином и заключённой в нём сутью уже не представляется достаточно полным, каким, по нашим запросам, оно бы должно быть. Что же – получается, хотя ничего здесь и не понятно, а всё же – нет и мистики? Если при таком раскладе людям удобно иметь пользу, не рассуждая, откуда она и почему, то обычно до какой-то поры обходятся и без объяснений. Это по крайней мере лучше дедовского бреда о завтрашнем ветре. Остерегаться надо, может быть, только заведомых спекуляций. Например: не вредит ли закону о СМИ чья-нибудь наивная убеждённость, будто в нём, законе, где-то у него внутри, гласность живёт и, будто находясь там, она обязана «охватывать» собою всё, что можно открытьприоткрыть народу? Иначе говоря – обоснованно ли уповают на роль закона в её бытовании, не даётся ли тем самым ложное толкование и непосредственно закону? В таком аспекте приходится рассуждать не ради одного любопытства. СМИ, как уже отмечалось, нельзя представить функционирующими без гласности. Но поскольку в правовом пространстве её не принято считать взаимоувязанной со свободой, которая должна бы проявляться непосредственно, то есть быть некоей обуславливающей «средою», в том числе – для СМИ, а имеют её в виду только в качестве «объекта», подверженного постороннему «воздействию», – то не резоннее ли и соответственно обращаться с нею? Как? Да не иначе как и с любым предметом, от которого стараемся добиваться возможно большей выгоды. Наверное следует ещё раз поразглядывать этот не имеющий предметности, но широко употребляемый термин со многих сторон. Корень обозначающего его слова – «гла». К нему восходит целый ряд схожих самостоятельных словообразований c характерным «перетеканием» в действие: «гласить» – «возглашать» («возглашение») – «оглашать» («оглашение») и т. п. Если стержнем свободы слова является только возможность, потенциальность выражения (выражения (обозначенности словом), где достаточно гарантии (или даже отсутствия гарантии) и где неприемлемы и не нужны никакие ограничители, то гласность (как уже выполненное «оглашение вслух», а ещё: «напечатание», «написание»), будучи выраженной фактически, уже вроде как и не должна бы не иметь направленности, то есть в конечном счёте – получателя или потребителя.

В таком «движении» («от» и «до») она, разумеется, уже – не вполне свободна. Однако в условиях жизни на началах гражданственности людям предоставляется право свободного получения или потребления того, что изрекается, печатается или пишется. И поскольку проблему берутся решать на уровне права, то свободное получение-потребление становится возможным лишь в пределах закона, а значит – в «зауженном», в ограниченном виде… – Бесспорно, тут видно существенное различие в природе двух якобы схожих понятий.

Гласности, оказывается, присущи признаки очень ходового «товара», хотя и сугубо специфического, между тем как свобода слова «товаром» быть не может ни при каких обстоятельствах – пока она остаётся возможностью, а не чем-то реальным, действительным.

Некто из числа индийских правителей, имя которого затерялось в дебрях древней истории, остался в памяти у поколений одним своим весьма оригинальным замечанием на этот счёт:

Каждое слово, вылетевшее из моих уст, уже не подвластно мне, – утверждал он; – а над тем, чего я не сказал, я властелин. Захочу – скажу, не захочу – и не скажу.²¹

Гласное и обращённое на потребителя сродни информации, с которой нам также ещё предстоит встреча. И там и тут понятия даются в их обширности и запредельных объёмах. Но если информация в её приложении к интересующим нас в данном случае СМИ делима на множество видов и подвидов (тексты, иллюстрации, фактаж и проч.) и пригодна к восприятию лишь в таких частных проявлениях, то для гласности какого-либо деления нет. Она остаётся в неизменной «природной» цельности, своеобразной не выраженной ни в чём коммуникативной «вещью в себе», как фикция действенности, что навсегда и целиком освобождает её от перспектив быть кем-нибудь практически полученной или употреблённой в правовом значении. И как раз поэтому ей и не находится места в законах.²²

…Но именно своей нереализуемой, но как бы всё-таки «вещной» необъятностью она способна быть привлекательной; ибо нельзя отрицать, что это для общества всё же определённое богатство, такая выраженная в естественном праве ценность, для обережения которой надо, как водится у рачительных хозяев, постоянно тратиться – и в силах, и в средствах. Хотя по отношению к гласности такая одомашенная заботливость и является гарантией, но правового аспекта здесь нет: товар, если он – фикция, может обойтись и без неё, – поскольку, не реализуясь на потребительском уровне, он не может с чем-нибудь уравниваться по стоимости…

В таком случае – как же бы им «пользоваться»? – Вряд ли существует ясный ответ. Неудача с наименованием фонда гласности предосудительна не самим фактом, а спекулятивным подходом, когда одно с лёгкостью засчитывают за другое, схожее лишь в отсутствии конкретики и в неотчётливости, но разнящееся по существу. Спекуляций пока немало, они даже, можно сказать, преобладают. Вот ещё пример. Заместитель министра печати и информации Мордовии Столяров разрабатывал тему следующим образом:

…для нас, современников, особенно для журналистов, наступила всего лишь гласность, а не свобода слова.²³

Здесь обе очаровательные дамы подразумеваются как бы «приставленными» к закону и как бы уравненными в их должном услужении на благо кому-то. Вроде бы резонно. Нельзя ни одною пренебречь как очень важными субстанциями правосознания: без них на современном этапе не могло бы «состояться» то «наличное» правовое пространство, которое мы имеем.

Но как же тогда понимать утверждение, что свобода слова ещё не наступила (будто её и нет)? Содержанием права, то есть показателем «размещения» слова в правовом пространстве, является примыкающий термин «свобода». Именно благодаря ему слово не остаётся нейтральным по отношению к пространству права, как это происходит с табуреткой, ложкой или подоконником. Да и гарантирование свободы слова в конституции, – разве такое действие не должно обязательно расцениваться как утверждение правового²⁴?

Отрицанием «наличия» свободы слова затушёвано сожаление прагматика об её отсутствии в виде фактической выражаемости слова – в его начертании, в звуке и проч. – Тем самым из правового процесс переводится в чисто физический. Где слово может быть «полновесным», «громким», «отчётливым», «еле слышным» и т. д. Надо полагать, вовсе не в этом, уже совершенно другом смысле отрезано, будто свобода слова ещё не наступила. Но даже такой суетливой оговоркой исправить отрезанное было бы уже нельзя: свобода слова в её правовой семантике остаётся непонятой²⁵ и «употреблённой» не по назначению.

Также надо признать слишком запутанным и сказанное чиновником о гласности. – Она, получается, есть, и на этом вроде как можно поставить точку. Но что означает – «наступила»? В каком «наряде» и где? Можно ли, ориентируясь на её «приставление» к закону, внятно говорить хоть о каком-то правовом результате, если сам предмет манипуляции ничего собою как явление публичного права не представляет, а из пределов права естественного по направлению к закону он передвинут совершенно произвольно? И почему – «особенно для журналистов»? – Кажется, тут уместно будет заметить, что ещё есть между нами отдельные заблуждения, равные полному проигрышу.