Читать книгу Последний завет - Боэт Кипринский - Страница 9

Материалам, выпускаемым в свет и в эфир издательствами, редакциями и студиями по их заказам или под их патронажем, закон о СМИ обеспечил не гарантии от несвободы в условиях управления с помощью права, что было бы естественно, хотя не удавалось бы избегать и ограничений; вместо этого он отдал «массовую информацию» как бы под «управление» свободы слова, а заодно и – гласности, – поскольку по отношению к закону обе эти отвлечённые категории, о чём уже говорилось, далеко не редко понимаются в нашем обществе почти в одних и тех же значениях.

Тем самым было спровоцировано особое «поведение» управляемой «массы». Будучи в подчинении, в неволе у свобод (!), она, как и положено в сообразных обстоятельствах рабыне, находит удовольствие в неподчинении, в «поступках» вопреки, но вместе с тем не желает потери дармовых шансов жить на качелях вольности, припеваючи. С другой стороны, «коробит» и «управляющие» структуры или свободы: ведь им «не по нутру» никакие обязанности, ибо имея их на себе, они уже вовсе не свободы, а суррогаты.

Чтобы яснее представить, куда и почему всё устремляется именно таким образом, ещё раз оглянемся на российскую конституцию. Гарантия в ней свободы «массовой информации» – что она обозначает как формула основного закона?

Как таковое конституционное гарантирование свобод направлено лишь к обеспечению возможности выражения или проявления воли в неподсчитываемых вариантах, прежде всего – для гражданина как личности. По отношению к свободе слова об этом, например, можно сказать, что такому-то человеку не должен быть воспрепятствован выбор им слов или целых речей для выражения мыслей (убеждений) сообразно его воле – вслух или в напечатанном или в письменном виде. – В цивилизованном гражданском обществе уже изначально такая щедрая многовариантность обязательно должна предусматриваться для каждого без исключения. Но, повторимся, – лишь для стадии выбора. На этом гарантирование свободы слова, свободы не иначе как в значении абсолютном, не подлежащей никакому и ничьему ограничению, заканчивается. – Как раз к необходимости понимать гарантию именно в таком, не расплывчатом, а в сугубо конкретном виде, то есть установленной для условий разумного практического общения, может быть сведено ироничное замечание, брошенное любителям во вред себе же ни в чём решительно себе не отказывать:

…им дана свобода мысли, так нет, подавай им свободу слова!³⁴

Упрёк тут заключается в неумеренности желания – превратить свободу слова непосредственно в слово или в слова, что, как уже говорилось, – невозможно. «Технология» превращения беспочвенна, поскольку нет превращения как такового. Всё сводится к тонкой софистике. Ту область, куда «попадает» слово, ложно предполагают чем-то вроде безмерного бродильного чана, в котором как по волшебству оно должно приобретать разные смысловые значения: будучи одним, превращаться во множество; ни с чем не состоять ни в какой связи и т. д. Что и понимается как безопорная и всепроникающая абсолютная свобода.

Нельзя отрицать – направление тут берётся верное. Та область давно и хорошо всем известна. Это – пространство. Но то, что мы о нём знаем, уже не есть чудо, а только – знание.

В пространстве слово, как выражение мысли и одновременно как преобразованная в конкретность информация «вообще», не может не иметь того, чем всегда обладает любая кроха материального, – способностью быть и находиться в движении. Чтобы слово изменилось, то есть приобрело другой смысловой оттенок (а это равно потере его значения и появлению нового смысла), нужна основательная причина. Пожелания тут не срабатывают. Самой же существенной причиной или, как ещё говорят, – «отправной точкой», может стать лишь выбор слова на «дистанции» свободы слова, исполненный через возможность выбора, – как своеобразную «сердцевину» причинности. Когда же говорят о свободе в виде множественности или, по-другому, – тиража, то лукавят и здесь. Поскольку изображение множества (копирование) есть лишь интерпретация движения. Слову оно смысла не прибавляет. То же относится и к усилению звука. Без причинных связей и выбора, конечно, и тут не обходится, но они уже – иные, сопряжённые с другими, с разными возможностями.

Произнесённые, а тем более закреплённые в носителях слова или речи – это уже атрибутика «вещественная», в виде чьих-то персональных, индивидуальных мнений, точек зрения, «взглядов», соображений, «позиций» и проч., которые, изменяясь, опять представляют собою результат многовариантного выбора на стадии гарантированной свободы. В совокупности мнения, соображения и проч. образуют плюрализм. А при взаимном согласии людей (достижение которого часто, к сожалению, бывает делом далеко не простым) их для удобства можно скомпоновать или распределить на разряды. Из того же источника формируется и общественное мнение – как более крупная информативная «наличность».

Прослеживая эту цепочку от самого начала, не трудно заметить: из гарантии свободы слова не проистекало и не могло проистекать ничего принудительного: все, кто что-то выбирал и выбрал, целиком руководствовались только своими интересами, ни на йоту не задевая чужих; а из уже произнесённого или закреплённого в носителях (даже просто усвоенного), то есть – из множества мнений остаётся только умело отобрать более ценное, и оно не может не быть благом или в крайнем случае – желательным для общества, для всех.

Головня головне

передать готова

пламя от пламени;

в речах человек

познаёт человека,

в безмолвье глупеет.³⁵

Вот как раз в этом общеполезном конечном результате, в его возможности при хорошо отлаженном государственном устройстве и проявляется фактор непосредственной конституциональной действенности свободы слова, тот её смысл, который предпочтительно иметь постоянно в виду при разработке и применении законов, в ходе вынесения судебных решений и в других случаях саморегулирования гражданского общества.

Происходит ли то же самое со свободой массовой информации – раз ей также позволено конституцией проявлять себя непосредственно, без ограничений? Ответ может быть только отрицательным: это видно из целого ряда вполне разумных и обоснованных потребностями практики ограничений, прописанных в законе о СМИ, о чём нам ещё предстоит говорить особо.

Далее. Не бросается ли в глаза, что по основному закону гарантия свободы установлена вовсе не для СМИ, а лишь для массовой информации, того предмета, в пределах которого возможность неограниченного выбора для каждого члена общества просто абсурдна? Ибо как бы этот предмет ни был велик или обширен, он ведь всё же и ограничен. Хотя бы из-за того, что зависим от финансирования; от интеллектуального уровня редакционных и других коллективов; от своей насыщенности, так как может иметь содержание богаче или беднее; от тиража; наконец из-за того, что заранее установлен предел его «движению» – от редакционной службы выпуска до получения потребителем. Интереса для каждого члена общества, по крайней мере до стадии получения массовой информации за пределами конвейера СМИ, – нет, – он или частный, или корпоративный. Об ограниченности может говорить даже и сам характер бытования массовой информации во времени: поскольку её не было до возникновения СМИ, то для общества не могло быть и естественного права на массовую информацию, с чем опять-таки должно быть связано и само понятие её безусловной свободы, проявляемой непосредственно. – Таким образом надо признать, что гарантирование свободы массовой информации основным законом установлено отнюдь не в соответствии с её природным правовым значением. – Но, с другой стороны, не может быть конституционной гарантии и для свободы СМИ, управляемых законом: ведь это бы означало всего лишь ничем не обоснованную ведомственную льготу. Переход на подобную схему льготирования приводил бы к установлению (персонификации) гарантий свободы любым краткосрочным видам отраслевой деятельности, что на фоне «сомкнутого» усилия основного закона в этом направлении выглядело бы ненужной игрой на площадке права; – норма конституции тогда бы не состоялась.

Неуместная излишняя опека «массовой информации» могла вызреть или только вследствие недостаточной оценки употребляемых терминов, или – при слишком доверительном отношении к уже действовавшему закону о СМИ, где многое было поставлено с ног на голову. Также тут не могут быть исключены и последствия участия в шлифовке очень важного положения конституции лиц или группы лиц, ранее бывших разработчиками закона о СМИ, – конечно, если такое участие имело место. Впрочем, устранить досадный конституционный завал не поздно, была бы к тому соответствующая воля законодателя; ведь не зря же говорится, что по-настоящему ошибкой надо считать только такую, которая не исправляется.

Узаконенные же структурные искривления в терминологии на деле приводят к тому, что и свобода слова, и гласность превращаются по отношению к «массовой информации» удобным прикрытием её лихой разнузданности, и ей теперь можно выгуливаться в обществе как перед своим концом. Её «нормальность» постоянно возобновляется её увеличением в объёмах и в ассортименте, не считаясь ни с чем, вызывая в обществе беспокойство от пресыщенности ею и ввиду низведения практически к нулю критерия управляемости, то есть, по-другому, – ограничителей, непременно должных быть составной частью закона о СМИ. Что ограничительные вехи размещены в нём в несообразном порядке из-за путаницы при установлении свободы, тому средства массовой информации дают наглядное подтверждение.

Трактовок, мнений, сопоставлений, тем на их страницах, на экранах, в эфире – настоящее море, и их разливы продолжают заполнять всё новые тематические и структурные ниши. Этот факт уже достаточное время угнетает население. Ведь и в условиях свободы не каждый научён выбирать и отбирать: нужны определённые навыки.³⁶

Выручала пока жажда новостей, оставшаяся от предыдущих угрюмых десятилетий. Тогда, из-за тотальной закрытости сведений о жизни общества, многие обходились не одной, а сразу несколькими газетами, норовили успеть за любым звуком из радиопередатчика или изображением с телеэкрана. Теперь охватить всё невозможно никому.

А тут ещё и трухлявое часто подают, сделанное наспех, кое-как, без такта и вкуса. И зритель, читатель, слушатель нервничает. У него не хватает сил выдержать испытание.

Здесь, думается, необходимо особо указать на то, что данное неприятие стоит в одном ряду с разочарованиями, которые способна порождать жизнь общества на условиях и в параметрах современной практической демократии.

Как имеет свои крайние «пределы влияния» гарантия свободы слова, так не может не иметь их и плюрализм.

Его более всего обожают на старте демократических преобразований; но в дальнейшем к нему отношение уже двойственное, противоречивое. И это – оправданно. Куда можно подевать огромную и всё возрастающую в размерах кладь, в которую словно из рога изобилия беспрестанно добавляются всё новые мнения миллионов участников демократического процесса? Все ли мнения можно употребить на пользу общим интересам?

Практика даёт нам достаточно поводов ничем тут не обольщаться. Ведь с началом любого дела плюрализм уже попросту не нужен или почти не нужен, здесь его кончина. Как ещё справедливо говаривал досточтимый отец Герасим из наиболее объёмистой сказки великого поэта, —

Несть спасения во многом глаголании.³⁷

С другой стороны, если уже приступили к делу и пытаются без конца подправлять его ход усердными обсуждениями, то, как правило, результат бывает уменьшен пропорционально такому усердию, а, кроме того, уже не исключены и прямые существенные разногласия обсуждателей как между собой, так и с исполнителями и даже – вражда между ними. В таких сферах, как политика и административное управление, да и в ряде других найдено уже немало «эффективных», неприкрыто жёстких, а нередко и просто жестоких приёмов для упорядочения мнений и разногласий в ходе манипулирования ими; но, конечно, тут и лицо демократии часто бывает сильно скукожено.

Поношению, часто беспардонному и унизительному, повергают самое святое – собственно эти самые мнения, воплощаемые в плюрализме. Под разными предлогами, но более всего якобы для придания делам необходимого устремления на прагматизм, немалую долю мнений не учитывают, игнорируют, не дают им возможности воздействовать на происходящее. Иногда в таком игнорировании выбрасываются вон самые насущные требования и доводы. Примеров сколько угодно.

Как то президент Путин словно из ниоткуда вытащил на обозрение чиновничеству России и всей бедствующей стране сразу две проблемы – с вопиющим положением в оздоровлении нации и в спорте и с детской беспризорностью. Из народа по этим проблемам ни на один день не переставали поступать во властные структуры тревожные обращения и чисто житейские обоснования необходимых срочных действенных контрмер. Как на них реагировали чиновники? Да никак. Ходу ничему не давалось десятилетия. Что не могло не сказаться на степени увеличения негативщины в наиболее требующих внимания сферах жизни общества. – В оправдание зловредных мер игнорирования мнений и с подачи лоббирующих «прагматиков» нередко принимаются и «соответствующие» законы или нормативные акты, что может говорить только об одном – о неустанном вызревании и «шевелении» в недрах демократии элементов тиранического, насильственного режима.

Настоящий погром плюрализма обществу не раз приходилось наблюдать, например, в случаях, когда при выборах «наскребали» голоса не по числу всех избирателей, а только по явившимся на избирательные участки.

Речь идёт о прямо-таки непристойном обращении с демократией, поскольку сплошь и рядом выборы засчитывали состоявшимися уже при участии в голосовании всего только четверти избирателей. А в самое последнее время «планку» и совсем выбросили. Прикрытием послужило никем и нигде не доказанное: будто бы невозможно организовать и обеспечить явку на избирательные участки большей численности электората. Прикрывалась если не обычная дремучая российская лень, то умышленный, корыстный обман.³⁸

Можно судить об этом уже по главному документу избирательного права РФ – закону «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации». Фрагмент его ст.3 («Принципы проведения в Российской Федерации выборов и референдума», ч.3) убаюкивает совершенно бесспорным преклонением перед «справедливостью»:

Участие гражданина… в выборах является добровольным. Никто не вправе оказывать воздействие на гражданина… с целью принудить его к участию или неучастию в выборах и референдуме либо воспрепятствовать его свободному волеизъявлению.

Хотя в то же время статьёй 2 закона («Основные термины и понятия», [26)]) предписано не забывать: при голосовании по выдвинутым кандидатурам избирательное право граждан в России – активное, а не пассивное. Значит, оно хотя и не есть буквальная обязательность, но содержит элемент отчётливой обязанности.

Нельзя, впрочем, не отметить, что приведённое положение ст.3, будучи также «насыщено» значением активности, заранее обречено быть противоречивым из-за ограничения свободы волеизъявления путём чиновничьей регламентации «участия» в выборах. Вот как выглядит это ограничение:

Статья 6. Прямое избирательное право, право на прямое волеизъявление на референдуме

Гражданин Российской Федерации голосует на выборах и референдуме соответственно за кандидата (список кандидатов) или против всех кандидатов (против всех списков кандидатов), за вынесенный на референдум вопрос или против него непосредственно.

Под прикрытием соблюдения всех формальностей «участия» законодатель даже не принимает в расчёт неучастия (неявки) избирателей, которым может иногда решаться судьба всех голосований.³⁹

И над тем, чтобы совершенно не учитывалась неявка, как вид активного волеизъявления, правотворцы поработали в самое последнее время особенно старательно. Вместо нормы ст.30 ранее действовавшей редакции закона:

…Участковая избирательная комиссия обязана обеспечить всем избирателям возможность участвовать в голосовании…,

где «поддержка» волеизъявления была именно обязанностью, а отнюдь не только в виде неформального одобрения или пожелания, теперь такого не оставлено ничего; – новая норма гласит:

Статья 27. Порядок формирования и полномочия участковых комиссий

13. Решения комиссии… о финансовом обеспечении подготовки и проведения выборов, референдума… принимаются на заседании комиссии большинством голосов.

Таким образом, если государство раньше как бы не было замечено в скупости при финансировании выборов и все препятствия к ненадлежащей организации избирательного процесса выглядели здесь вроде как зависящими от неумелой работы, то теперь маски окончательно сброшены: налицо и финансовая скупость⁴⁰, и признание за комиссиями «права» исполнять свои обязанности как угодно плохо.

Но вернёмся к теме о средствах массовой информации.

…Если там, где властвуют политика, экономические и прочие «конкретные» или прагматические интересы, для народного плюрализма всё-таки остаётся определённое, пусть и на разные лады ограничиваемое поле воздействия собою, то в области влияния СМИ мнениям, грубо говоря, приткнуться некуда.

Устремляясь к неограниченному, а значит неопределённому кругу лиц, они в своём большинстве – почти всегда теряют потенцию конкретно воздействовать хоть на что-либо и, стало быть, обречены просто уходить в «пустоту», в «песок».

Что пользы вам от шумных ваших прений?

Кипит война; но что же? никому

Победы нет! Сказать ли, почему?

Ни у кого ни мыслей нет, ни мнений.⁴¹

Такому расточительству потворствует и наше новейшее законодательство, лёгкое на декларирование прав в ущерб обязанностям и долгу; тот же закон о СМИ освобождает редакции от каких бы то ни было обязанностей по «прилаживанию» мнений к задачам, решаемым в обществе. Так, не предусмотрено никакой и ничьей ответственности, если, например, какая-то из редакций устроит мнениям земляков или соотечественников откровенную и полную обструкцию – скажем, будет заполнять издание или канал только сообщениями о нескончаемых мелочах противостояния Израиля и Палестинской автономии, о процедуре опознания останков царской семьи или сплетнями о кинозвёздах Соединённых Штатов. Или издание вообще будет выходить «слепым» – без наполнения текстами, иллюстрациями и т. д. Этого пока не делается только в виду моральных соображений. Но, как возможность, обусловленная свободой, понятой без ограничений, такой подход исключён быть не может. Чисто по-житейски уползание СМИ «в себя» оборачивается полной уценкой предметности мнений с того момента, когда те только начинают свободно «перемещаться» в обществе.

Последствия такой огульной пренебрежительности назвать иначе как печальными нельзя. Ведь это же ею всегда вызываются в людях неудовлетворённость, равнодушие, неверие властям, огорчения, потеря перспектив и надежд. При неограниченной-то свободе иметь каждому личные мнения по любому вопросу! Поистине – происходит то же, как и у молящегося пред богом Варуной из древних Вед:

Жажда одолела поклонника твоего, хотя он стоял посреди воды.⁴²

Вполне очевидно, невозможность реализоваться в условиях плюрализма – тяжкий и незавидный жребий, ничем не лучше того, который выпадает на долю не имеющих никаких прав. При переизбытке ни во что не воплощаемых мнений общество невозможно считать стабильным и свободным от самоедства и от бездеятельности. Ему надолго уготованы прочная бесцельность, погоня за иллюзиями, так называемая лягушачья⁴³, точнее – болотная перспектива.

Начинают проявляться признаки и следствия расплывчатого схоластизма, уводящие в умственные тупики, откуда рукой подать до неприятия несхожих мнений, противостояний и глухой обессмысленной борьбы «противу всего». А это ведь, собственно, есть уже оценка насилию над обществом. И уже не выручают самые шумные меры или призывы к согласию и примирению – эффективность их кратковременна и очень мала.