Читать книгу Очевидец грядущего - Борис Евсеев - Страница 10

Дом в Братеево, подмосковное Пушкино, знакомство и разговор со Стелькой-Степанидой, опять Москва, клиника неврозов имени Соловьёва, Нея, лежавшая под капельницей и не желавшая возвращаться домой, снова дом, опять работа, в который раз – охристая с колоннами «Соловьёвка», разговор с каштановым живолупом – лечащим врачом… Хоть пропадай без вести!

Но тут среди неприятностей и тяжкого хаоса, оттеснив в сторону борзоту и шкуродёрство, выскочил пред очи городок-невеличка, городок расчудесный! Был город-городок слеплен из светлой глины и цветного воска, обкидан по краям розово-серым овечьим войлоком, смотрелся крепко вросшим в землю, но при этом над древней русской равниной, в посветлевшем к полудню воздухе, словно парил.

Словом, глянул на Тишу приветливо город Суздаль!

Приехав сюда по издательским делам, заранее списавшись с музеем и одной из библиотек, получив от них дружественные ответы, Тихон Ильич был удивлён: никто не встретил, никто в гостиницу не проводил, хоть и обещали.

Потоптавшись на месте, решил пойти перекусить: благо налегке был.

На горе на горке стоял трактир не трактир, а вполне приличный шалман с прилегающим к нему садом. Сад с одной стороны подпирал молодой березняк, с другой – проросли сквозь изгородь кусты шиповника. Березняк местами был гол, а местами зеленел. На земле же, прямо промеж берёз стояли квадратные столики.

– Сюда попить-поесть принесите, – сказал Тихон выглянувшему из шалмана блюдоносу.

Все столики были пусты, кроме одного, самого дальнего, стоявшего особняком меж трёх сошедшихся близко яблонь. За столиком сидели – и уже начинали тихо цапаться – двое мужиков и одна до остервенелости худая, совсем молоденькая, но явно покоцанная жизнью деви^́ца. Тихон хотел было встать и уйти, как вдруг долетел клочок разговора. Разговор показался интересным. Плотно сомкнув веки, Тиша облокотился на стол, притворился, что дремлет:

– …а не хрен было монаха так резво за ниточки дёргать. Заставлять человека перегибаться и в задницу себя целовать – последнее дело! И орать всякую хрень на фиг? Тоже мне, юмор: «Человеку человек – не братан, а гомосек!» Начальству местному такой геморрой даром не нужен (толстомясый, брюзгливый голос).

– Народу балаган просто необходим. И нам тоже. Без балагана нынче – никакой жизни… Это не страшно, что из театра нас попёрли. Отдохнём пока. А вот чинодралы без наших кукол – они через какую трубочку народный пар выпускать будут? А мы и без них такую «вампуку» устроим – хоть святых выноси (козий дрожащий тенор).

– Вам пукать, вам не пукать. Ты хоть при Синьке того-этого… Не выражопывайся (снова брюзгливый хрип).

– Я ж и говорю, свой кукольный театр смастерим (козий тенорок взмыл выше).

– Шиш с маслом, а не театр ты получишь (хрипун завёлся, в голосе – угроза).

– А чё? Так и назовём: «Шиш-театр». Как вам? – присвистнула молодая-стервозная.

– Уж лучше – «Кукиш-театр» (козий тенор).

– Можно и «Кукиш». Ваще зашибись. Будем – живые приколы! Ты, Фома, теперь Ярун будешь. А ты, Петюня, будешь Облупа. Так встарь у нас в Суздале шутов и балясников звали. Вам, дуракам петым, про историю родного края, конечно, ничего не известно. А я филологию, блин, кончала…

– Или – на ней.

– А хотя б и на ней. Мы, между прочим, в историческом месте, на Яруновой горе, сейчас находимся! Стало быть, и театр должен называться «Ярун-Гора».

– «Ярунова Гора» – ясней, доходчивей.

– Чтой-то ты быстро, Ярунец, согласился. Ладно, сделаем так: новый балаган назовём «Ярун-Гора», а внизу объясняловку дадим: «Разъездной Кукиш-театр». Ещё ниже наш символ веры: «Живые приколы – в полный рост!» Ну, усекаете? Языческо-христианский и общественно полезный театр мы сотворим! И монахов не надо будет «опускать» без надобности. Зато чаще языческим божкам хвосты будем накручивать, правителей наших за холёные щёчки трогать, – аж захлебнулась Синька.

– А чего это я – Облуп? – запоздало обиделся Петюня. – Ты на меня, дура, заботливей глянь! За что Облупом назвала? И не скопец вроде…

Здесь Тихон Ильич разлепил веки.

– Да не Облуп, Петюнь. А Облупа! Мужского рода. Всё у тебя на месте! Как был мужиком, так и останешься. Я ж сказала: имена эти из наших суздальских летописей выскочили. В «Сказании о Богоспасаемом граде Суздале», которое один ушлый ключарь писал, мужик по имени Облупа есть. И вообще: в летописях такие словечки упрятаны – умереть и не встать.

– Ты мне летописями мозг не выноси. Летопись, клинопись… Сатира дикая, сатира полосующая нам нужна! Про Грефа и Кудрина, про Трампа и Собчачку… Ну, вроде: Как-то раз пройдоха Трамп пригласил Собчачку…

– А чё это про Трампа? Трамп – вольная птица и господин положения. Ты давай про российское житьё-бытьё. У меня давно сценка готова: собрались вместе теневые наши властители – Дракон, Банкир, Пахан и Фраер. Декорация – Лобное место. Ну, Минин там, Пожарский. Властители теней сперва за сценой меж собой говорят: «А давай, мол, послушаем, что на улицах делается?» Выдрались они на Лобное место. А там сбоку – слепец пригрелся. Наяривает себе на домрочке «Москву златоглавую». А потом вдруг хромым стихом, без сопровождения, заводит: «Кому на Руси жить?»

– Ну и кому, быдлан облупистый, ты такое барахло впаришь?

– Ты слушай дальше: «Кому на Руси жить? Кому на ней помирать? Кому на тэвэ мельтешить, кому гэмэо пожирать? Кто в книгу небес глядел? Кто спрятал её от нас? От власти кто обалдел, глотая её, как квас?» Тут выбегает скоморох косоротый, домрой слепца по голове – хрясь! И давай сам шпарить: «Была у нас страна советов! Стала страна вопросов! Но если спросишь ты власть про это, как лошара останешься с носом!»

– Ну и чё тут смешного? Где главные лица? Какие-то тайные руководители… Без первых лиц народ много не даст. А у нас в карманах – одни кнопки канцелярские. Надо так: «Кому на Руси жить хорошо? Владимиру Путину, коллективному Проститутину, принятым в Большой Балет паролимпийцам, ростовщикам-убийцам, Митюле Медведеву, Оляше Голодец… А остальным всем – полный пипец!»

– Не прокатит, повяжут. И вообще: кончай тут Лазаря петь. В прошлом году кому я за лето тридцать косых отвалила? Забыл, Яруша?

– Так если б евриками. Тогда б новое глумилище соорудили! А ты сама-то в этом Кукиш-театре кто будешь? – вдруг зарычал, широкий как тумба, с малиновым лишаём во всю щёку, Ярун. – Ж-жаль, ты баба! А то навалял бы!

– Я-то? А буду я директрисой считаться, с Кукиш-театром по ночам спознаваться.

– Угу, угу. Тебе б только лавешки выпекать и над бедностью нашей в кулак подхихикивать. Сексотрахом занялась бы лучше. – У вскочившего Яруна с босой ноги слетела галоша, он ловко вдел в неё ногу и уже спокойней сказал: – Глянь на Облупсика: аж порозовел, предвкушая.

– Облупсик подождёт. А сексотрахом заняться перед лицом своих товарищей торжественно клянусь. Вот только насчёт лавешек – заливаешь, Ярун! Не только себе, но и всем нам я их выпекала. Я баба вздорная, но не жадная. А если мы с вами запретно-потаённый, весело-христианский, со шпильками язычества, «Кукиш-театр» по Золотому кольцу пустим – в шоколаде будем!

Тихон Ильич сделал вид, что листает меню. Слушал он теперь не просто внимательно – с трепетной дрожью. Темка-то выскочила острая, христианско-языческая, страх какая неудобная, но и притягательная.

– В христианстве чё весёлого? Одна скорбь и охи-ахи безвременные.

– Ну, ты даёшь. А когда грешников в ад волокут, не смешно разве? А когда хвостатых изгоняют, а они краковской колбасой с крутых горок катятся – не забавно?

– Забавно, не забавно… Не в том дело. Ты про крышу забыла? Где мы надёжную крышу найдём? А вот если крыша сама нас найдёт – все бабосы на неё и ухлопаем.

– Не боись, Облуп: знаю, как рыбку съесть и в пруд не лезть! Ну всё. Постебались и хватит. За мной, придурки! В кабаке пусто, там самое важное доскажу. Замёрзла я тут.

– А давай ещё порезвимся. Рощица-то – сценическая. Ты куклёха, я куклач, суну в пасть тебе калач! – прошёлся на руках Ярун.

– А я кукла – хоть держись! С краю сцены повисла как жиз-зь, – взвизгнула Синька.

– Мы живые, на фиг, куклы – обоняйте наши пуклы!

– Плохо, Облупсик, плохо! Давай смелей, ритмичней, покажи кончик таланта!

– Не знаю, как вам, а у меня давно язык сценка щиплет: «Зелёный Медведь поднялся из берлоги»! Весна, птички! Выборы кончились, что теперь?

– Про Медведей зелёных никто и слыхом не слыхал.

– А у нас будет! А с Медведём зелёным – забуревшая Медведица.

– Дас ист фантастиш! Йа, Пэтька, йа. Йа забуревшая Медведица буду!

– Стоп! Не то… С такой пьеской как пить дать за Уралом окажемся.

– А не боись, Облупсик! – даже всплеснула руками Синька. – За Уралом – то же самое творится… Только вот всем нашим Медведя^́м, что Урал, что кот в тапки насрал.

– Ты слюной-то не брызгай. Выборы кончатся – и все ваши прибаутки коню под хвост. Ты мне шутку вечную дай. Или что-то непрямое, опосредованное.

– Ишь, как умно заговорил. Ну ладно, тогда интермедия – «Путин и могильщик».

– Да не тарахтите вы! Принеси лучше, Облупсик, скатерть, куколку вам сооружу.

Облупсик двинул в шалман, вернулся, Синька-стервоза из жёлто-серой скатерти соорудила куклу. Тихон Ильич про себя так и ахнул! Кукла так сильно напомнила одну всем известную даму, была до того уморительно коротконогой, носатой и распатланной, что ему самому вдруг захотелось мастерить куклы, сочинять скоморошины…

– У меня в руках – баба-ворона. Вот и очки ей на нос. А вот и сценка-басня: «Ворона и заяц». Веселится на дубу ворона. Тащится, торчит, оттягивается. Тут – мимо заяц: «Ворона, ворона, ты чего это ни фига не делаешь? Про план до 2024 года слыхала?» – «Не-а». – «А про наказы?» – «Не-а». – «А хорошо ты отдохнуть устроилась. Можно и я так? А то спину от беготни ломит, уши от наказов трубочками скрутились». – «Давай, заяц, садись, оттягивайся». Сел заяц под дубом, сидит, умильно ему и сахарно. Тут – лиса. Смотрит – заяц. Сидит, косой, не работает, на мысли про капитал заграничный пыл свой не тратит. Подумала – цап и съела зайца. Убежала лиса… А ворона сладко зевнула и сама себе говорит: «Забыла зайцу сказать: чтоб так, как я, отдыхать, надо на самом верху сидеть!»

Тихон сладко сожмурился. Известная всем высоко сидящая дама и сделанный из солонки, зубочисток и перечницы заяц, сперва походивший на министра Мутко, а потом как-то незаметно уменьшившийся до Орешкина, враз вознесли его в балаганный рай.

– Слышь, Синька. Давай остальное в шалмане доиграем. Тут хмырь какой-то сидит. Наблюдает и отношение проявляет вроде, – вползвука прохрипел Ярун.

– Ладно, двинули внутрь, персонажи.

Не обидевшись на «хмыря», Тихон резво двинул за куклачами: поговорить про скоморошины, вместе о книге с картинками подумать…

– Тихон Ильич! Вы?

Оклик раздался так неожиданно, что Скородумов даже споткнулся.

Женщина, Тишу окликнувшая, оказалась давней знакомой, к местным музеям и библиотекам, правда, отношения она не имела, однако в охотку проводила по адресу.

Встретили превосходно. Извинениям за неувязку не было конца: в библиотеке прорвало трубу, стало заливать книги, но теперь аварийщики всё починили. И… И… Долгожеланная встреча с московским издателем – это такая радость, такое счастье!

Не успел пообщаться с директоршей библиотеки – присоединилась музейщица.

Словом, здесь, в Суздале, где Тиша собирался пробыть только до вечера, остался на три дня. Женщины-сёстры – и библиотекарь, и музейщица – характерами и выражением лиц, на которых читалось слегка брезгливое ожидание подвоха, сильно сходствовали. А вот сами лица заметно разнились: круглое у библиотекаря – удлинённое у музейщицы. Хищно-носоглоточное у музейщицы – с нюхальничком-пятачком у библиотекарши…

Были гостю показаны – о чём тоже заранее договаривались – редкие архивные записи. Дали посмотреть умело сфотканную, рукописную историю тюрьмы для «безумствующих колодников», основанной по распоряжению Екатерины Великой в Спасо-Евфимьевом монастыре.

– Ох и пересидело их тут, безумствующих! – ласково, одними восковыми, цвета дымчатой розы, безморщинными щёчками смеялась очень и очень пожилая директор библиотеки. – И «бегуны» здесь безумствовали, и беспоповцы. Сам сиятельный Толстой, граф Лев Николаевич, за сидевших здесь старообрядцев Геннадия и Конона вступался. Только не знаю, помогло ли? Ну а после революцмахеры здесь сидели.

Тихон вопросительно глянул на восковую директоршу.

– Ой, ну не смотрите вы на меня так. Мне ведь теперь всё равно! Я, кстати, не в этническом смысле про революцмахеров говорю. Просто слово революцмахер – суть того, что было, превосходно отражает. Я сама его придумала! Нет его в Инете, нет и в словарях. Сперва хотела от слова этого отказаться. Не тут-то было: как шпилькой к языку прикололи! Так вот: кто только у нас не перебывал – и рев-дамы, и всё те же троцкисты-мартовцы, и прочие младосатанисты безумствовали здесь. А после них – сам фельдмаршал Паулюс. Но главным-то я всегда считала не его. Даже не князя Пожарского, памятник которому вы наверняка уже видели. А считала…

– Монаха Авеля, – на лету подхватил директорский посыл Тихон.

– Его, Адамавеля сердешного! Сперва-то он Адамом прозывался. Я его так про себя, Адамавель, и зову. Так вот: последние пятнадцать лет своей жизни у нас он провёл. Здесь, бедолага, и помер, и погребён за алтарём в больничной Никольской церкви. Кстати, в один год с поэтом Лермонтовым старец умер.

– А Лермонтов здесь с какого боку?

– Да по хронологии. Но есть и другая связь: некоторые наши церковнослужители считают: монах Авель не с ангелом, с демоном беседы вёл. И Михал Юрьевич нечто сходное с видениями монаха изображал. Но только всё это враки. Особенно про Какодемона.

– У Лермонтова враки?

– Да нет. У Лермонтова как раз всё верно. И про Какодемона Михал Юрьевич ничегошеньки не знал. А врут те, которые монаху Авелю общение с низкими духами приписывают. Верю: не было бесовщины! Вот так-то, Скородумчик вы наш столичный…

Щёчки восковые вдруг налились вишнёвым огнём, пожилая дама, в которой проступило что-то трогательное, прямодушное, смелое и наивное одновременно, даже топнула ножкой. Потом испугалась, но страх свой пересилила и топнула ещё раз: мол, не сметь на Адамавеля, а заодно и на поэта Лермонтова наговаривать!

Монастырская тюрьма, главный её обитатель и другие сидельцы, вместе с их судьбами и делами – притянули Тихона неотвязно! Понравилась и лёгкая коррекция фамилии. «Скородумчик… это же надо ж. И ведь верно угадано: мал умом, скор на мысли и на выводы торопливые… Э-эх!»

Шаг за шагом добредал Тихон Ильич до того главного, за чем ехал: до пятнадцатилетнего, скорей всего тупо-монотонного, пребывания в тюрьме для безумствующих колодников старца Авеля.