Читать книгу Очевидец грядущего - Борис Евсеев - Страница 11

Часа через три, как раз перед окончанием просмотра рукописей, восковая библиотекарша возникла в читальне вновь.

– У меня к вам, шут вас возьми, какое-то особое расположение. Добрый вы наш, Скородумчик, вы отнюдь не московский проныра! Поэтому – вот вам! Но по секрету…

Она выхватила из пакетика несколько листков и взмахнула перед Тишей.

– Мы тут случайно аллигат церковного шпиона нашли, – внезапно перешла она на шёпот, – не удивляйтесь! Должность такая неоглашаемая была: церковный шпион.

– Аллигат – это крокодил?

– Книга-перевёртыш. Читать можно с головы и с хвоста. Ну и писать соответственно. Когда всё шло как надо, соглядатай и писал её: от начала до середины. А как не заладилось – перевернул и стал писать вверх ногами, с конца. Пока в свои же первоначальные записи, как баран в новые ворота, лбом не въехал… Так вот: долгие годы следовал этот шпион за отцом Авелем по пятам. Соглядать начал по собственному почину, совсем молодым, сразу после первых предвидений, записанных вещим старцем. А после помощи у церковных попросил. Кто-то из них, ничтоже сумняшеся, его в шпионы и определил. Правда, без прилагательного «церковный». Было это за год до кончины матушки Екатерины, то бишь осенью 1795-го. А много позже, когда шпиона в нашу тюрьму монастырскую для «соглядания и обнаружения тайных записей» направили – он это дело продолжил. И соглядал, скажу вам, на совесть: сперва через специальное отверстие в стене, потом через дыру, в потолке ловко скрытую. Может, и ещё как-то соглядал, но только вам сейчас про это никто толком не скажет: тайна сия велика есть! Да и с церковным шпионом не всё ладно вышло. После одного скандального случая он сам узником стал. Именно тогда аллигат у него отобрали и надёжно спрятали. А мы нашли! – засветилась от радости нежно-восковая старушка.

– Вот так штука…

– Да-с, именно штука! Этот аллигат сейчас никому не известен. Когда-то о нём знали, но со временем забыли. Но я вам впотай скажу: сейчас-то как раз он и нужен! В прозрениях, в их особой механике, эта книжица с двойным входом кое-что проясняет!

– В механике?

– Ой, ну какой непонятливый! У каждого настоящего дела своя механика есть. Не только у будильников и утюгов, даже у любви. И у пророчеств механизм тоже есть!

– Любопытненько. Я-то думал, прозренья с пророчествами своим накатом живут. И вообще: пророк пророчит, а Бог как хочет…

– Чем умничать, лучше послушайте. Авель-прозорливец, Авель – страдалец за высший смысл бытия – фигура сегодня самая что ни на есть нужная! Для дел государственных, не для забав нужен он! Авель вам не базарный предсказатель. Не слепая тля, не заморский закатыватель глаз! В трудах нашего Авеля всё рельефно, точно, образно. Никакая клиодинамика – то есть математическое моделирование исторических процессов – так будущее вам не смакетирует! И вообще: клиодинамика без настоящих прозрений – чушь и блажь. Ну а возвращаясь к чтению аллигата – дело это запретное. Может, даже опасное. Не пострадать бы вам. Не годится нам, мирянам, хроники церковных шпионов ворошить!

– А это почему ж, Кира Львовна?

– Церковь – и наша, и любая другая – не любит признаваться в том, что были у неё платные шпионы. Я вам копию этих «Хроник» дам почитать на ночь. Не весь текст. В аллигате есть несколько листов, на которых стоит печать и резолюция одного из епископов: «Только для отца архиерея». Не будем совать нос слишком глубоко!

Кира Львовна ещё раз тряхнула в воздухе отксерокопированными листами.

– Вам этих десяти листов – за глаза хватит. Зачитаетесь! Там про Авеля не так много, но о-очень интересно. А главное для вас, как для издателя: у церковного шпиона по фамилии Пляцков есть то, что ни в «Русскую старину», ни к разным Нилусам-Крокодилусам не попало!.. Линии Авелевых прозрений острым пером шпион очертил!

После получения аллигата другую работу смяли: многие документы были общедоступны или ничего важного в себе не имели. Работу со второстепенными документами дружно отложили до завтра.

– А если, кроме шпионских «Хроник», ещё и «Житие» Авеля захотите послушать, вот вам диск. В компец вставьте и слушайте себе на радость. Изображение – так себе. Но читать интересный человек будет. Он здесь у нас «Театр в сукнах» основал. Теперь человека в живых нет. Но голос его не растрескался, не умер…

– Разве может умереть голос?

– Ещё как! Мы тут экспериментировали: на некоторых записях – не на виниле, на современных носителях – голос умершего человека тускнеет, ссыхается. Едва заметно, но всё же… Ладно, завтра позанимаемся как следует, – тая от ласки, говорила и говорила восковая дама, окутанная едва заметным дымком, – поэтому вы уж нас так сразу не покидайте. И Арфочка просила, чтоб вы для дела на денёк задержались. У нас ведь тут, как говорит Арфочка, место страданий и мрака. Так воссияйте в этом мраке для нас! – неожиданно хихикнула дама-директор.

С Арфочкой познакомились всего час назад, разговоров никаких не говорили, поэтому Скородумов предложению полузнакомой девушки удивился. Но лишнего восковой директорше не сказал, молча кивнул и побрёл устраиваться в гостиницу.

Поднявшись на второй этаж, сразу кинулся читать «Хроники «церковного шпиона». Те были писаны явно не напоказ, для себя. Пропустив предуведомительный лист, Тиша сразу начал со второго:

«…ах, ухляк я, ухляк! Тварь негодная, соглядатай трефовый! Сколько лет за отцом Авелем соглядаю, во всяких местах его караулю! Теперь близ Яруновой горы очутился. И тянет меня к этой горе идольской, уволакивает из тюрьмы монастырской…»

То, что последовало ниже, Тишу так заинтересовало, что уже через две-три минуты он плотно сжал веки и, как школьник, стал повторять прочитанное про себя.

Излагал соглядатай с кашеварско-бурсацкой фамилией Пляцков, корявенько, но зато в уголку листа иногда рисовал диковинные сценки. Насладившись рисунками, Тихон Ильич стал читать дальше:

«…так было и при первой нашей встрече. Если, конечно, встречей можно считать подсматриванье с подслушиваньем. Как сейчас помню: двадцать с лишним лет назад, в Соловецкой монастырской тюрьме, где после смерти императора Павла заточён был провидец Авель, заглянул я, уж в который раз, через отверстие для подачи пищи, в его тюремную келью. Была та келья хоть и на верхах Головленковской – по-иному Белой – башни, однако ж просторней многих. И вот. Созерцал я в обидной тесноте кельи общение отца Авеля с некой субстанцией. Как сия сущность, сия субстанция, попала в келью – сказать не берусь. Но лишь туда попав, прокричала по-девичьи звонко:

– В третий раз тебе, дуботрясу, являюсь! Ты хоть шкуру с меня сдери и крылья пообломай, а поверь. Не лукавец я, не анчутка! Чин ангельский имею, Ангел Силы зовусь: Angelos Potestates. Творю чудеса и ниспосылаю дар прозорливости тем, кто Богу угоден. Чист я и невесом. Кожу-душу особливую ангельскую имею. Лишь для веселья зову её шкуркою. Взгляни! Для тебя одного шкурку сию сейчас сдеру. Изойду болью, пурпурным стыдом от макушки до пят покроюсь. Но чтоб тебя вразумить, ей-ей, сдеру!

Тут назвавшийся Ангелом Силы явил себя отчётливей. Не пучком дрожащих лучиков предстал – обрёл фигуру. Как сосуд хрустальный до краёв наливается вином – наполнился Ангел золотистой плотью. Отставив в сторону копьё, одним движеньем сколупнул он с головы полупрозрачный шлем, упав на сухой травяной настил, подломил под себя крылья, подобные снопам серебристо-зелёного ковыля, и за плечевые суставы себя ухватил. Тут в келье узкой, выстроенной в виде сахарной головы, круглым клином, что-то слабо треснуло. Нежно и скоро, как снимают рубашку с младенца, сдёрнул с себя через голову Ангел Силы нежнейшую кожу-душу, и засверкало по краям голубое и розовое, а в серёдке насквозь прозрачное тело. Сладко-младенческая вонь – как обделался несмышлёныш – разлилась вокруг.

– А тогда я Дадамей, ежели ты Потестатос-обосратос! – стал надсмехаться над содравшим с себя кожу отец Авель. – Меня, бес, не проведёшь. Не покорюсь тебе!

– Глянь зорче, Фома неверующий! Не на меня – в себя самого глянь. Что у тебя в душе творится, узри. Знаю, решил ты видения гнать от себя поганой метлой и сонму прозрений не верить. Истомило тебя долгосиденье в тюрьмах мирских и монастырских. Извела мнимая ненужность прозорливости. Рассуждал ты в последние месяцы вроде верно: «Зачем прозревать грядущее, когда Господь Сам его знает и всё устроит? Зачем тыкать первоистинами в мурластые хари? Особенно если эти мурластые хари первоистин знать не желают?» Но ты людское правдоненавистничество должен стерпеть. Да и прозрения твои не напрасны. Сгодятся! Не в нашем веке, так в следующем, или в том, что за ним наступит. И эту временну^́ю оттяжку – стерпи. До^́лжно побывать тебе выше неба! Низкое, видимое людьми небо, преграда для высоких помыслов. Выше неба привычного подняться тебе надо: в небо незримое! Что там увидишь-услышишь – в тайных записях продолжай излагать. Видеть вещи как они есть, небесным сферическим зрением, враз сводящим воедино мильён изображений – дано всем. Даже стрекозам! Что уж про людей говорить. А видят так – единицы. Вот счищу наросты, собью окаменелости со зрачков твоих – тогда как dragon flay, как стрекоза-дракон, видеть будешь!

Здесь случилось неожидаемое: под брызжущими лучами Ангелова тела оба гла^́за отца Авеля, как две лягушки сдуру на лицо запрыгнувшие, страшно взбухли и лопнули. Синяя, стекловидная, с кровеносными прожилками, потекла жижа. Жижа, однако, быстро всохлась в лицо, в шею. И тогда, вместо прежних Авелевых глаз, возникли глаза иные. Громадно-выпуклые, и впрямь стрекозьи! Токмо крупней (да и умней к тому ж). Как у прихожанки покорной, затрепетав, порозовели и свернулись узкими трубочками уши.

Тут отец Авель, звавший себя ещё и Дадамеем, выкрикнул не ртом – чревом:

– Вижу сияние! Круглится оно! Слышу – плеск живых душ! Острый плеск и нежный!

– А видишь, так подай мне копьё и одним пыхом за мной. Впритирку к башне Головленковской дом стоит. За пределы Кремля вашего в ширину выступает. Скорей на него, пока стража спит! В нижний пролаз, болтун ты этакий, лезь!

– А там как?

– В башне – два широко прорубленных окна. Там пройдёшь! Да, слышь ты? Без шуму лезь. Неча мне тут отца игумена глазами пылающими стращать…

И тогда не выдержал я! Вылез через тайное укрытие, для меня рядом с кельей отца Авеля вырубленное, через соседний проруб в стене забрался на обод шатра Головленковской или Белой башни – названной так оттого, что долгое время доносил ветер до башни крупицы муки с мельницы – запрыгнул, рискуя сломать шею, на кровлю прилегающего дома, успел-таки вцепиться в край Ангеловой хламиды! А тот меня вроде и не заметил. Или сделал вид, что не замечает. Чувствуя такое ко мне пренебрежение, что было сил завопил я:

– Ни за что вас двоих не покину!

На что Ангелос Потестатес с изрядным отвращением ответил:

– Удержишься – жив будешь. Не удержишься – как стропило горелое о землю грянешься, пысистая твоя морда, соглядун хренов!

Боль сердечную почувствовал я от слов Ангела Силы! Дело ведь необходимейшее делаю. Вдруг учудит чего отец Авель? Вдруг передаст свои рукописные книги негодным людишкам? И «пысистости» в своём лице отродясь я не наблюдал. Ни мужской, ни тем паче женской! Рази нос чуть хоботком провис да губы в тугой узелок, как куриная гузка, стянулись. В остальном же пристойное, без изъяну, лицо имею!

И решил я не выпускать край Ангеловой хламиды, решил до конца всё высмотреть, до конца держаться правил, предписанных мне по начальству. Potestates не potestates, а человек тоже силу свою имеет!

Здесь от скорости подъёма захватило дух, сами собой сомкнулись вежды и подумал я: конец! Однако раскрыв глаза, увидел то, что потом многократно изображал отец Авель в своих рукописных книгах, которые я у него воровал, переписывал и представлял по начальству, а чуть погодя снова старцу тишком возвращал.

Увидал я над небом обычным – небо иное! Было оно не таким вовсе, каким его малюют. Остро-твёрдым, как скальный лёд, было «небо над небом»! И не синее цветом, а словно белое золото. Ещё фиалковым цветом кой-где отливало. Засим увидал я в отдалении три горы. Только увидал – стали горы увеличиваться. На трёх горах этих, льдом облитых (а изо льда росли деревца зелёные), располагались люди. Как стало до них совсем близко, узрел: не три горы, а одна, трёхвершинная. Слегка на гору Афон, как на лубках её изображают, походившая.

Походить-то гора походила, да не совсем. Не было на ней монастырей и всяких иных служб. А сидели прямо на льдистых уступах: выше всех – три святителя, нижей – три юрода, ещё нижей – три царевича в шапках островерхих. И плясал перед ними не огнь для сугрева во льдах, – плясала зелёная птица о двенадцати крыльях, с белой пеной вместо головы. Радовались той птице святители. Прихлопывали ладонями от удовольствия царевичи. Сладко рыдая, как псы небесные, побрёхивали юроды. Тут птица распушила все двенадцать крыльев и вслед за тем, слитно, одним громадным колоколом, ударил хор небесный. «Пора, – возгласил хор по-гречески, – пора вам тяжелящей плоти окончательно лишиться!» Тут засияли от счастья лица святителей, обнялись они втроём и восплакали. Стали лупцевать друг друга тяжкими шапками не желавшие расстаться с плотью царевичи. А каждый из псов-юродов трижды перекинулся через голову…

Жаль, ничего больше увидать не довелось. Подсмыкнул Ангел Силы кончик своей хламиды, разжал я от неожиданности пальцы, сорвался и полетел сперва, как птица ловчая, вниз головой, а после дикой перекувыркой, как дранный кошак, с высокой ветки. Через невесть какое время вонзился темечком, правда, не в землю – в студёну морску воду. Тем только и спасся, что до берега недалече было.

За отцом же за Авелем продолжил соглядать я и дальше, после того как он с гор наднебесных вернулся. А не было его в тюремной келье, по моему счёту, ровно полсуток, то бишь двенадцать часов. Правда, никто из монастырских того не заметил. Кто спал, кто молился, кто размышлениям предавался. И теперь, четверть века спустя, в Спасо-Евфимьевом монастыре, стало явным то, чего так боялся отец Авель и чего не мог или не желал предусмотреть Angelos Potestates…»

* * *

Дальше следовала ещё одна острая и вряд ли каноническая картина. Её Тихон Ильич только начинал видеть краешком, когда, внезапно ощутив резкую, почти смертельную усталость, «Хроники» церковного шпиона отложил. Но уже вскоре – словно кто посторонний заставил – стал читать дальше:

«…там же, в Соловках, узнал я то запретное, о чём говорил сам с собой отец Авель, возвернувшись с ледяных высей. А говорил он, скрежеща зубами, про то, что было на Руси два ига, монгольское и польское.

– А третье, оно ещё только наступает! Да вот беда: будет ещё и четвёртое, наихудшее! – вскрикивал гневно старец в тюремной келье.

Никогда не видал я отца Авеля во злобе, испугался, утратил внимание и записывать за ним перестал, страшась третьего ига и четвёртого. Чем заслужил нагоняй от церковного начальства. Другой ухляк соглядать и записывать за отцом Авелем был приставлен. Правда, через недолгое время убрали его: соглядать за человеком – не галок ловить! Гнусно любопытен до отхожих мест оказался новый соглядатай. А отец Авель – слава Богу, в страшные подвалы Корёжной башни не попавший – продолжал ужасать меня неистовством и восхищать полнотой духа.

Тут, однако, дошло – через другого соглядатая – про третье и четвёртое иго до Петербурга. Особливо не понравилось в столице иго третье, «жидовское». Были восприняты слова эти некоторыми иерархами и высокими чинами как поклёп на Святую Библию и Богоизбранный народ Израильский. Мне и самому неприятно было. С досадой произносил про Богоизбранный народ злые слова и отец Авель. Да не мог себе врать, не желал услышанное искажать. Почему всегда и прибавлял:

– Во всех народах суть два колера: чёрный и белый. Одним колером – царь Ирод вымазан. Другим – Иоиль с Ярёмой крашены…

Вскорости изошёл из Петербурга негласный указ: монаху Авелю впредь про третье и четвёртое иго молчать в портянку! А не прикусит язык – самому Авелю навек замолкнуть. Тут смозговал я: надобно отца Авеля спасать! Довольно за ним шпионить. Придётся на собственный страх и риск перебороть тех, кто хотел его до обозначенного срока в могилу спровадить. Первей всего надо было обмануть начальство слухом: не Авель про третье иго и четвёртое говорил! Некий беспоповец глупость отчебучил.

Но то было лишь начало дела. Продолжать его скрытно и тонко следовало.

Был у меня в Петербурге покровитель. Человек строгий и влияние немалое имевший. Оказал я в некие годы ему услугу амурную, незабываемую. И задумал я через него передать: если со старцем что случится, то – по монахову же предсказанию – в государстве Российском страшному сотрясению земли быть. А услышал Авель о том якобы на небе. Послал я секретную цидулку в Питер – и вскорости как рукой сняло с отца Авеля угрозу смертельную. Кто был тот покровитель, упоминать не стану. Безымянным помощником в Авелевых делах пусть останется. А не то худо человеку тому и роду его – а он не духовного звания был – придётся. Сила неслыханная и яд аспида за третьим игом!»

– Эх, Скородум Ильич ты доверчивый! Веришь чему ни попадя. Хватит, стоп!

Скрепя сердце, прервал Тихон чтение. Записки принимали опасный даже и по нынешним временам оборот. Ругнув про себя дымно-восковую старушку и ухватив краем глаза подпись на последней странице аллигата: «Без вранья и прикрас записал заштатный диакон Пляцков», – прикрыл глаза ладонью. А убрав ладонь, увидел: мир преобразился!

Подойдя к гостиничному окну, был Тихон Ильич буквально ошарашен: час назад упавшее за горизонт солнце поднялось и засияло вновь. Ясным светом засияло, по-утреннему! Зарделся и запылал – как та Арфочка – уже полностью погасший закат.

Подступив к окну вплотную, понял: не только у него в мозгу загорелся ночной солнечный свет! Всюду в Суздале, – и на Яруновой горе, где недавно стебались куклачи, и в тюрьме для безумствующих колодников, ставшей музеем, и в библиотеке над рекой Каменкой, – чуть вздрагивая краями, длилось и расширялось рдяно-золотое сиянье. Вслед за сияньем упал на городок Суздаль слепой дождь. Тонкие цепочки дождевых капель и широченные волны света хлынули на благодатные, гримасами времён не исковерканные места! И от этих мест расчудесных дохнуло вдруг покоем и несказанным счастьем.

Скородумова прямо-таки вынесло на улицу. Вечерний Суздаль был тих, бесплотен. Рядом – ни души. Свет меж тем стал опадать: мягко, как шёлк, как бархатистая синель. «Куда б податься? На Ярунову гору? Вдруг куклачи и вечера там проводят?»

Куклачей на горе не было. Сидеть в трактире не имело смысла: пить хотелось не вино – воздух. Пошатавшись по центру, Тиша свернул к реке. Вдруг прямо перед ним дрогнула на куске материи медленно спускаемая из окон второго этажа кривая надпись, –