Читать книгу Очевидец грядущего - Борис Евсеев - Страница 9

Вернувшись в Москву – почти неделю ещё пробыл в Болгарии, где больше мучился от подхваченной на берегах Дуная простуды, чем занимался книжными делами, – Тихон сразу узнал про Нею: уже три дня в Соловьёвке, в клинике неврозов. Состояние среднетяжёлое. Просветления от инъекций наступают, но не часто. Сообщила об этом медсестра, позвонившая из «НПЦ психоневрологии имени Соловьёва» ему на домашний.

Тихон рванул на Донскую, в неведомую Соловьёвку. Хотел поскорей забрать Нею домой: «Пока ей там психотропами ум до полной прозрачности не высветлили».

Добрый рассеянный доктор с ворсистыми щёчками и квадратиком каштановых усов над губой – отнюдь не психиатрический злодей, не изверг рода человеческого, – присев в коридоре отделения на чёрный кожаный диван, горячо Тишу убеждал:

– Не нужно забирать её, хоть на полтора-два месяца оставьте. Сейчас 30 октября. К Новому году мы жену вашу на ноги – клятвенно заверяю – поставим. Это ведь всё враки про врачей-монстров! Не мы изверги, а тот, кто жену вашу всякой гадостью пичкал. Жабьей слюной и змеиной жёлчью поил ведь, – доктор понизил голос до шёпота, – язычник отмороженный. Завтра окончательно анализы исследуем, тогда точно скажу. Курс назначим. У нас – никакой дряни: всё чистое, всё отечественное…

Тихон зашел в палату. Нея лежала на боку, на него глянула равнодушно, словно не узнавая. Присев на краешек койки, спросил бережно:

– Поедем домой?

– Дурно мне. Умру дома. Пусть колют. Без лекарств я сама себя не вынесу.

Тихон посидел молча, потом снова побеседовал с доктором каштановым. Тот решение Неи горячо поддержал. Уходя, Тихон глянул на доктора. «Живолуп ласковый – вот он кто, твой доктор, – раскатился внутри него гулкий, как из спортивного рупора, голос бабы Дозы, – про змеиную жёлчь с какой страстью рассказывал… Ну чистый живолуп!»

После Соловьёвки – смертная тоска и кровавый закат. Такой пылающей тоски не случалось раньше. В детстве, перед обмороками, не тоска – холодок ободряющий. В юности – жжение досад. А тут не тоска – гибельная безнадёга: Каин пропал!

Боль эта пробурила насквозь…

Каин-Корнеюшка пропал так же неожиданно, как три недели назад и объявился.

Узнал Тихон об этом от Стельки-Степаниды – Корнеевой жены. С ней братка познакомил по телефону сразу после встречи на «Технопарке». Чуть позже, отогнав жену от телефона, всячески её поносил, называл пушкинской уродиной, потом нахваливал…

– Пропал мой Корней Филиппыч. Уже четыре дня как нету. В полиции сказали, скорей всего, утонул в водохранилище, тут недалеко, где плотина. Только я не верю. Правда, одежду его на берегу нашли. Но он живой, я знаю! Никогда так нежданно-негаданно не пропадал, – причитала Стелька. – Когда уходил в загул, нарочно звонил, давал трубку какой-нибудь лахудре или мужику пьяному. На, мол, жёнушка, послушай, чем я тут занят: пью, гуляю, денежки для единственного сына отложенные проматываю.

Плача и захлёбываясь, Стелька-Степанида стала рассказывать: Каин в последнее время совсем запутался в женщинах, «с самыми низкими крутил, с худшими даже, чем я», возил их на микроавтобусе в Москву, пристраивал в какие-то «колдовские заведения».

Про Нею звонившая ничего не знала. Тихон горько усмехнулся, вспомнил свои же слова, сказанные Корнею в Белграде: «Твоё тебя догонит!» Но всё же таки в Пушкино, где жил Корнеюшка с женой и сыном, совсем недавно ушедшим в армию, поехал. В полицию шёл, чтобы поговорить с кем-то по душам, хоть и знал: вряд ли получится. Получилось! Правда, не в Пушкино, а в Агукинской, куда дело было перенаправлено из Пушкинского РОВД. Там-то полицейский, готовый говорить по душам, и отыскался.

Ещё не старый, вызывающе курносый, с весёлыми у глаз морщинками, явно видавший виды капитан степенно представился, объяснил, почему дело передали из Пушкино в Агукинское ОВД:

– Ландышев я, капитан полиции. А в Пушкине просто возиться не захотели. Формально-то брат ваш у нас, в Агукинской, прописан, а жил в Пушкино. Вот и мучаемся теперь. Брат ваш утонул, к несчастью. Это точно. Хоть посылай, хоть не посылай ещё раз водолазов! Пестовское водохранилище – оно, знаете, не маленькое, да и осень… Водолазы не нашли, а одёжка его. Жена признала. Одёжку покажу, но вернуть, как понимаете, пока не могу. Хотя одёжка дорогая, справная. Плащ кожаный, платок цветастый модный. Жена приезжала вещи осматривать, плевалась: мол, не могу этих обслюнявленных бабами вещей видеть. Вот я и думаю: не помог ли ему кто из обиженных мужиков утопнуть?

Каинову бандану и другую белградско-московскую одежду Тиша узнал сразу. Про себя горько усмехнулся: если и правда помогли Корнею, получается, за Нею отплатили.

– И записка имеется! – спохватился Ландышев, я вам сейчас отксерокопирую. Только начата, а очень, очень ясная записка: «Ухожу, надоели, бляхи-мухи. Да вы все и не мухи – яйца мушиные…» Тут, сами понимаете, и добавить-то нечего.

Почерк Каинов со школьных времён изменился мало: стал, пожалуй, ровней, а всё так же крупен и раскидист был, с вычурными завитушками, приверченными к буквам «у» и «б». Была ещё одна особенность: Каинова строка, едва ли не с первого слова уходила резко вверх, но потом вдруг начинала спускаться ниже, ниже. За такие неровные строки в школе Корнею сперва ставили колы, но после того, как он пару раз обложил вслух по-матерному двух молоденьких учительниц, колы исчезли…

Капитан Ландышев на прощание пообещал держать в курсе.

Не заезжая второй раз к Степаниде, Тихон прямо из Агукинской поехал в Москву. Сидя в электричке, боялся лишний раз вдохнуть. Заново вспыхнувшая тоска, шипя жёлто-белой селитрой, вдруг растеклась по жилам, дошла до капилляров и альвеол… Ещё смертельней, ещё горячей, чем утром, обожгла!

«Как жить-существовать без Корнеюшки? Кто мучить по-братски будет? Без бабы Дозы, даже без матери и прочих родных – жить можно. А без Корнеюшки – хрен!»

Чем ближе к Москве, тем сильней нарастало отчаяние: хоть на стенку лезь. Как пол-лица отдавили! Тиша даже потрогал правую щёку и провёл от бровки до уха: ни кожи, ни костей рука не почувствовала. «Пропала, нафиг, половина мордуленции! Полбудки, полмурла, пол-«Харьковской области» пропали!» – пытался шутить он.

Лишь в пушкинской электричке стало ясно, как нравилась ему Корнеева необузданность, как остро во времена разлуки такой необузданности не хватало.

Вспомнилось и всё то хорошее, что меж ними редко, а всё ж таки было. Вспомнилось и несуразное, но теперь чем-то влекущее «Корнеево царство». Царство это, Корней I, когда бывал в добром расположении духа, любил представлять сам:

– Царство моё от других царств сильно разниться будет. Маленькое, а моё. ООО «Корнеево царство» его назову. Усядусь, как в баскете Старший судья за судейский столик. В руках – мяч баскетбольный. С боков – каждый за своим столиком, – Витя Чехоня с разломленным позвоночником в руках и баба Доза: метлу к столу прислонила, сидит, про Досифею Киевскую думает. Сзади – секундометрист и секретарь-телохранитель стоят.

– А секундометрист зачем?

– А ты как думал? Секунды в царстве учитывать. Каждая – на вес золота. И всяк, кто хоть секунду в моём царстве прожил, платить за это будет. Справа – длинное-предлинное поле. Не для баскета – для вышибания шарами, для боулинга. Те, кто не оплатил секунды, кто на дурняк в моём царстве жить решил – на месте кеглей стоять будут. А вместо шаров обычных шары со взрывчаткой покатятся по полю. Люди, ясен перец, не кегли! Так сразу от удара шарами падать не станут. Так мы в шары побольше селитры с магнием и глицерином запихнём – взрыв будет, зашибись! Люди взорванные валиться будут, кто-то останется лежать, кто-то поднимется, отплюётся, руки-ноги подлечит – и уже тогда никакой траты секунд в моём царстве: молчок и улыбка! При этом учти: я добрый, всех взрывать не буду. Но тех, кто в доверие втёрся, а потом обманул, обязательно взорву! Тебя – первого. И наоборот, того, кто сдаст в мои руки другого, лелеять буду. Люблю, когда сдают кого-то. А ты… Ты зачем не сдал бабу Дозу, когда она придумала меня с милицией домой ворочать?

– Она просила не выдавать.

– Чудак-человек! Надо было пообещать ей, а потом потихоньку взять и выдать. Явно никто никого не сдаёт. А тайно – всегда пожалуйста. Главное, чтоб никто ни черта не понял… А ещё – судить всех буду! Потому как царь – Главный судья на площадке жизни. Все в царстве должны судимости иметь. Чтоб я каждому мог крикнуть, как мне старый майор кричал: «Я тебя, сукин сын, под суд отдам, не посмотрю на возраст!» «Судебник» выпущу, – сладко, как кот, потянулся начинавший полнеть Каин, – мне баба Доза про «Судебник» старинный рассказала. Только не всё! Про пытки – забыла, старая…

– Разве ж царство – место суда и пыток?

– А ты что думал? Именно что царство весёлых и сладких пыток. Я ведь потом каждому по торту «Прага» выдавать буду. Съел – и опять, стоит себе, как кегля, человек на поле для боулинга. Взорвался, съел – и опять!

– А если не захотят торты без конца жрать?

– Заставим! У нас не так, как при совке – на каждом подоконнике торт, на каждом шагу – конфеты и мандарины с деревьев на ниточках свисают. На каждое дерево привяжем мандарины: и на сосну, и на липу.

– А если я не захочу в твоё царство?

– Тебя и спрашивать не будут. Я тут в газете прочитал про рай всеобщего благоденствия. Тебя в этот «радостный Ханаан» с рыночным уклоном (так баба Доза его зовёт) водомётом загонят. У меня водомёты в каждом дворе стоять будут. В кустиках сирени. Смертельно размалёванные. И включать их каждый день будем! Понял, дупло?

Пушкинская электричка вдруг резко затормозила. Тиша чуть было не слетел со своего места. Но почти тут же электропоезд стал опять набирать ход.

* * *

Брат утопшего Корнея Туваловича укатил, а капитан Ландышев крепко призадумался. Заодно – подосадовал. Дело было совсем не таким очевидным, каким он его обрисовал простодушному Скородумову. Два дня назад вдруг стали поступать звонки с намёками на участие в преступном утоплении неких московских людей. И письмо подозрительное, этого дела касающееся, утром сегодняшним поступило.

Иван Ландышев работу свою любил, не считал ни мусорско^́й, ни ментовской и хоть прикрывался перед Скородумовым скинувшим на них это дело Пушкинским РОВД, делал это для отвода глаз: что-то странное и раздражающее было в наборе одежды, оставленной на берегу. Но ещё больше раздосадовало письмо, полученное сегодня обычной почтой. Было бы просто письмо! А то мутная старая фотография в конверте: неизвестный мёртвый мужик в раскрытом гробу. Рот у мёртвого узкий и притом в улыбке растянут. Ещё и надпись сзади: «На добрую память – А. от К.»