Читать книгу Исполнение желаний - Борис Л. Березовский - Страница 10

Кирилл помнил себя лет с трех-четырех, а следовательно, с 1950–1951 годов. Отчетливо помнил своих родителей, свою няню, их комнату и кухню в большом двухэтажном деревянном доме, а также двор с различными постройками, казавшийся ему тогда огромным. Помнил и палисадник, с чудесно пахнувшими флоксами и другими цветами, названия которых он не знал ни тогда, ни сегодня.

Семья жила по месту службы отца-офицера в маленьком западно-белорусском, а до войны, естественно, польском, городке. Городок славился тем, что являлся родиной Адама Мицкевича. Была в нем и еще одна безусловная достопримечательность – разрушенный старинный замок литовского князя Гедимина – большая каменная башня, стоявшая на высоком холме, окруженном обширным лесопарком.

Отца он видел очень редко – только по праздникам и выходным. Поскольку отец уходил на службу очень рано, а возвращался поздно, то по будням Кирилл видел его лишь спросонок, завтракающим или ужинающим при свете керосиновой лампы. Понятно, электричества в домах тогда еще не было и в помине. Зато по воскресеньям, когда отец оставался дома, Кирилл был по-настоящему счастлив.

Его отец, фронтовик, капитан-артиллерист, получил два ранения, но, тем не менее, прошел всю войну. Он был хорош собой – высок, строен, широк в плечах, с густыми, чуть вьющимися волосами. Больше всего на свете Кирилл гордился его боевыми медалями и орденами. А также его офицерской формой – кителем, погонами, фуражкой, вкусно пахнувшей портупеей с пистолетной кобурой, до блеска начищенными сапогами и даже сверкающими пуговицами и целлулоидным подворотничком, пришивал который к кителю отец собственноручно, не доверяя это ответственное дело даже маме. А еще у отца были трофейные часы со светящимися в темноте цифрами и стрелками и «золингеновская» опасная бритва, которыми он очень дорожил. Из ценных вещей, кроме этих, в доме имелось только трофейное немецкое пианино «Хупфельд Готха», которое отец привез с собой из Германии и на котором часто играл и пел популярные песни.

Кирилл хорошо помнил отцовские воскресные утренние ритуалы: отладку бритвы на специальном широком ремне, сам процесс бритья – священнодействие, во время которого никому нельзя было находиться в комнате, запах популярного одеколона «Шипр», которым отец сбрызгивал лицо из стеклянного пульверизатора с резиновой грушей. Затем следовал процесс шлифовки золотистых металлических пуговиц на кителе с помощью специальной пасты и разнообразных приспособлений, а уж потом чистка сапог до зеркального блеска с помощью двух щеток, ваксы и огромной, вишневого цвета, бархотки.

Что и говорить, офицеры тех лет смотрелись как надо – выправка, отглаженная форма, аккуратная стрижка «под бокс», выбритые до синевы щеки и какое-то неизъяснимое чувство собственного достоинства, присущее всем офицерам-фронтовикам, победившим врага и защитившим свой народ и свою страну.

С мамой Кирилл виделся, разумеется, чаще. Она казалась ему красавицей. Статная шатенка с длинной толстой косой, прямым пробором, узким, с небольшой горбинкой носом и прекрасным цветом лица, мама была, на его взгляд, просто неотразима. Он долгие годы помнил ее запах – смесь духов «Красная Москва» с каким-то неуловимым, волнующим ароматом взрослой, знающей себе цену женщины.

Надо ли говорить, что маму свою Кирилл любил беззаветно. И она отвечала ему тем же. Он был ее любимцем, первенцем, воплощением всех ее надежд и мечтаний. Она не чаяла в нем души, но вместе с тем и предъявляла к нему весьма суровые требования.

Мама была учительницей математики в средних классах школы, находившейся у самого подножия Замковой горы – совсем неподалеку от того дома, в котором они жили. Утром мама уходила в школу, а Кирилл оставался с няней Асей. Она была смешлива, все время пела песни и баловала его, как могла. Но уж когда Кирилл – отчаянный шалун и «почемучка» – переходил границы, Ася спускала с него штанишки, ставила на колени и, зажав его голову между своих ног, легонько стегала прутиком по голой попе. Было совсем не больно, но очень обидно. Когда же Кирилл вздумал пожаловаться на Асю маме, то неожиданно услышал:

– И правильно, еще и от меня получишь. Как говорится, нету мозгу – бери розгу!

Мамин ответ очень огорчил и озадачил Кирилла. Правда, с маминой розгой он познакомился еще не скоро, но вот с ее узким ремешком – достаточно быстро.

Однажды в воскресенье вечером, ужиная вместе с папой и мамой, Кирилл потянулся за сахарницей и случайно просыпал весь сахарный песок на скатерть. Мама назвала его «свиньей», и он обиженно надулся. И надо же было такому случиться, что, едва собрав просыпанный на скатерть песок в сахарницу, мама выронила ее из рук, и песок вновь оказался на скатерти. Торжеству Кирилла не было предела. Он вскочил со стула и, бегая вприпрыжку вокруг стола, стал радостно кричать:

– Мама – свинья, моя мама – свинья!

Раздосадованная мама строгим голосом велела ему прекратить носиться по комнате и перестать называть ее свиньей:

– Маму нельзя так называть! Ты слышишь, Кирилл? Прекрати сейчас же, или будет плохо!

Но остановить Кирилла уже было невозможно. Он продолжал свою безумно радостную скачку, не переставая выкрикивать так понравившуюся ему, но крайне обидную для мамы фразу. И только строгий голос отца, в котором прозвучала явная угроза, заставил Кирилла угомониться. И тем не менее, когда уже казалось, что инцидент исчерпан, мама произнесла весьма странную фразу:

– Что ж, я давно обещала тебя наказать. Так сегодня ты точно получишь!

Что означали слова мамы, он и не подозревал. Совсем забыв о происшедшем, Кирилл, как обычно, поиграв, умылся и стал готовиться ко сну. И уже лежа в кровати и ожидая маму с книжкой, он вдруг увидел то, чего совсем не ожидал. Открыв дверцу платяного шкафа, мама достала свой узкий белый ремешок, сложила его вдвое и резко взмахнула рукой. Раздавшийся противный свист так удивил Кирилла, что он привстал с подушки и с любопытством стал смотреть на приближавшуюся к нему маму.

– Аркадий, – сказала мама мужу, – давай!

И папа, подойдя к Кириллу, вдруг сдернул одеяло и, перевернув его на живот, крепко прижал к подушке голову и руки. Мама же, спустив с него трусы, взмахнула ремешком, и он вмиг ощутил чудовищную, ослепляющую боль.

Кирилл, совсем не ожидавший ничего подобного и уж никак не ждавший от своей любимой мамы такого сюрприза, громко взвизгнул, потом взвыл и, брыкая ногами, попытался увернуться от больно жалящего ремешка. Но папа держал его крепко, а мама, равномерно стегая, спокойно приговаривала:

– Так кто твоя мама? Свинья? Вот тебе за свинью! Получи! Получи!

Кирилл рыдал, орал от боли и сквозь обильно льющиеся слезы вопил:

– Нет, нет, мама – не свинья! Не буду больше! Больно! Не свинья!

Завершив порку, мама натянула трусы на его вспухшую и ужасно болевшую попу, прикрыла плотно одеялом и строгим голосом велела:

– Не рыдай! Будешь рыдать – добавлю!

И он, вдруг осознав, что это не пустая угроза, затих и, стараясь молча глотать слезы, понял: за шалости и прочие проступки теперь он точно будет бит!

Назавтра, помирившись с мамой и сладко нарыдавшись от того, что его простили, Кирилл робко спросил:

– Ты меня больше не будешь… ремешком?

– До школы – не буду, разве что за очень плохие поступки. Ну а пойдешь в школу – без ремешка не обойдется. Уж будь уверен!

Пообещав, что никогда и ни за что не совершит того, что огорчает маму, Кирилл ушел в свой уголок и в первый раз задумался о том, что жизнь несправедлива. Оказывается, то, что можно взрослым, детям ни за что нельзя. А почему? Ведь так – нечестно! И он же вовсе не хотел обидеть маму, он только посмеялся! Значит, смеяться над взрослыми тоже нельзя, даже над мамой?

Свою первую порку Кирилл запомнил крепко. Как рассказывала мама много позже, он еще долгое время спустя на вопрос: «Кто твоя мама?» неизменно отвечал: «Не свинья». Но мог ли он тогда представить, что ремешок и розги – причем не только в руках мамы, но и в руках совсем чужих людей, точнее, в руках чужих женщин, – будут свистеть над его задницей еще не один раз.

Однако жизнь – пока веселая и беззаботная – продолжалась как ни в чем не бывало. Он самозабвенно играл в свои игрушки – в разные кубики и камешки, в обкатанные осколки бутылочного стекла и оструганные палочки, в обрезки брусков, а главное – в любимый до самозабвения пистолет, вырезанный отцом из гладкой доски. Других игрушек, не считая нелюбимых – жалких девчоночьих плюшевых собак и медведей, – тогда не было и в помине. Любая сделанная на заводе игрушечная машинка была на вес золота и являлась скорее игрушкой родителей, чем детей. Но Кирилл и не подозревал о существовании подобных машинок – воображение рисовало ему разные события, участником которых непременно был он сам и в которых всегда принимали участие его любимые игрушки.

Гуляя с няней, он болтал без умолку, доводя эту незлобивую женщину до обморочного состояния своими бесконечными вопросами. Его интересовало абсолютно все: откуда берутся собаки и кошки, как могут лошади спать стоя, почему гуси кусаются и почему курица с уже отрубленной головой продолжает бегать по двору? Почему нельзя есть зубной порошок, почему червивые яблоки вкуснее, почему георгины не пахнут? Вопросов была тьма-тьмущая, и ответить на них не представлялось никакой возможности. Но он не унывал. Мир казался ему загадочным и прекрасным, и он до всего хотел дойти сам.

И все-таки была одна проблема, волновавшая Кирилла больше всего, – его собственные длинные белокурые волосы, спускавшиеся локонами до самых плеч. Они, эти волосы, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Но маме и папе они очень нравились, и Кирилл никак не мог уговорить родителей сводить его в парикмахерскую, чтобы наконец-то остричь.

Будучи очень смышленым, не по годам развитым и чрезвычайно разговорчивым ребенком, он не только старался общаться со всеми попадавшимися на его пути людьми, но и разыгрывал в своем воображении сценки и разговаривал с персонажами, встречавшимися ему в книжках. А книжки он любил самозабвенно – и те, которые читала ему мама, и те, которые он очень рано выучился читать сам. Книжек было не так много, но те, что приходили в местный книготорг, мама всеми возможными способами доставала. Кем только не хотел стать Кирилл, подражая книжным героям! И шофером, и пожарником, и летчиком, и моряком. Но ни у кого из них не было столь длинных, до плеч, волос. А это значило, по его мнению, что в их мужскую компанию он – похожий на девчонку – уже никак попасть не мог.

И вот в один прекрасный летний день родители решили внять мольбам Кирилла, и его заветная мечта свершилась. Правда, прежде они всей семьей пошли в городской парк, где смешной толстый фотограф долго снимал его вместе с родителями. Кирилл же, сгорая от нетерпения, все тянул маму за руку по направлению к заветной цели.

Выскочив уже остриженным из парикмахерской, он совсем обезумел от счастья. Прыгая по выщербленным тротуарным плиткам, он во весь голос кричал: «Я уже не девочка, я мальчик! Мальчик, мальчик!», вызывая своими воплями недоуменные улыбки прохожих. Отец же, понимая радость сына, даже не пытался его угомонить. А мама, утирая слезы, бережно несла в руках легчайший груз – завернутые в тонкую бумагу его золотистые локоны.

Но, как это нередко и бывает, давно желанная и сбывшаяся наконец мечта вдруг обернулась неожиданной неприятностью. Соседские мальчишки, уже школьники, всегда гонявшие Кирилла и обзывавшие его девчонкой, узрев остриженную голову, сказали:

– Раз ты теперь – мальчик, то должен научиться говорить мужские взрослые слова, – и стали демонстрировать ему свои познания в непечатной лексике, те слова, которые Кирилл до сей поры, конечно же, не слышал. С трудом пытаясь повторить набор каких-то новых и для него бессмысленных и диких словосочетаний, он вдруг услышал фразу, понравившуюся своей рифмой: «Звезда – пи…да, звезда – пи…да!» Прекрасно повторив ее и вмиг придя в восторг от своего успеха, Кирилл, подзуживаемый взрослыми проказниками, помчался к маме хвастать новым словом.

Услышав, как Кирилл, радуясь рифме, с восторгом декламирует ей это словосочетание, мама, хлопотавшая на кухне, пришла в ужас и, потеряв контроль, накинулась на ничего не понимающего сына:

– Сейчас же прекрати! Не смей говорить это слово! Не смей! Это стыдное слово, его нельзя повторять!

– Но, мамочка! Ведь это так красиво! А что это – пи…да?

– Да замолчи ты, наконец! Не смей повторять эту гадость! Ну, ты получишь у меня! Ох, ты получишь!

Напоминание о порке вмиг охладило пыл Кирилла. Он засопел, насупился, притих и, удивившись так кричавшей маме, сказал ей примирительно:

– Ну ладно, я не буду. Меня мальчишки научили. Я же не знал. А ты кричишь.

– Ну, это ты сегодня покричишь! А ну, марш в комнату! И чтобы я тебя не слышала! Уйди!

Вплоть до самого ужина мама не сказала с Кириллом ни слова. А после ужина, когда пришел отец, она молча уложила сына спать и, позвав мужа на кухню, выключила свет.

Кирилл лежал ни жив ни мертв. Он понимал, что мама может выполнить свою угрозу, но так надеялся, что обойдется. Он продолжал надеяться даже тогда, когда зажегся свет. Но услыхав скрип дверцы шкафа, понял – не простит. Вскочив с постели, закричал:

– Мамочка, я больше не буду! Честное слово – не буду! Мамочка, миленькая, я не буду!

– Конечно, не будешь. Теперь уж точно не будешь!.. Аркадий!

И все вновь повторилось, как и в прошлый раз. Отплакавшись и отрыдавшись, Кирилл сказал себе: оказывается, даже маме нельзя говорить обо всем. Дома надо говорить совсем не так, как во дворе с мальчишками. А с гадкими мальчишками – совсем не так, как дома.