Читать книгу Исполнение желаний - Борис Л. Березовский - Страница 17

Звонок мобильника оторвал Кирилла Аркадьевича от воспоминаний. Звонила жена:

– Ты где? – классический вопрос всех абонентов мобильной телефонной связи в устах жены неожиданно раззадорил Кирилла Аркадьевича.

– Где, где? Не скажу, – и хмыкнул: – Хочешь анекдот?

– Давай!

– Звонит один тампон другому: «Ты где?» А тот и отвечает: «Где, где? На работе!»

– Охальник ты этакий! – засмеялась жена. – Небось, уж охмурил сестричку?

– А как же! И охмурил, и закадрил, и склеил! – Кирилл Аркадьевич самодовольно покрутил отсутствующий ус. – Палата-то у меня отдельная!

– Да ладно, Казанова! А новый анекдот про секс по телефону слышал?

– Нет! Рассказывай!

– Ну, слушай: звонит мужик в контору «Секс по телефону», а там проникновенный женский голос: «Ах, я вся такая блондинка!» Он: «О, как я люблю блондинок!» Она: «У меня красивые длинные ноги!» Он: «О, я обожаю длинные ноги!» Она: «У меня большая пышная грудь!» Он: «Уу…», а она, быстренько: «А вторая – маленькая!» – Татьяна Николаевна, не выдержав, звонко засмеялась.

– Класс! Ну ты даешь! – смеясь вместе с женой, Кирилл Аркадьевич воочию представил себе эту сценку. – Кто рассказал?

– Да бабы на работе. Ладно. Как ты там?

– Да все нормально. Сплю, ем, гуляю, чувствую себя отлично, доктора довольны!

– Да ты соврешь – недорого возьмешь! – Татьяна Николаевна вздохнула: – Правда гуляешь?

– Вот те крест! – Кирилл Аркадьевич добавил в тембр голоса побольше искренности. – Ты-то как? Работа? Дети? Мама?

– Да все в порядке! Тебе ничего не нужно?

– Да нет, все есть.

– Ну, ладно. Называется, поговорили. Пока, целую! Не шали!

Выключив мобильник, Кирилл Аркадьевич вернулся к прерванным воспоминаниям.

В последний для Кирилла год до школы его жизнь текла размеренно и даже скучно. Дни шли за днями, похожие как близнецы. Длинная дождливая осень, не пускавшая мальчишек во дворы, наконец-то сменилась снежной морозной зимой. В солнечные дни снег блестел и искрился так ярко, что смотреть на него было больно. Кирилл с друзьями, чаще всего с Игорем Сивковым – соседом-сверстником, с которым подружился летом, – катался на салазках с горки, лепил снежных баб с морковкой вместо носа, играл в снежки, а также, спрятавшись в сарае, рассказывал друзьям истории, прочитанные в книжках или придуманные им самим. Он по-прежнему много читал, играл на пианино, ходил в музыкальную школу, слушал радио и иногда играл с быстро подраставшим Костиком.

Из всех событий, случившихся в ту зиму, осталось в памяти немногое – покупка первого в его жизни перочинного ножа и походы на дневные сеансы в кино, которое стали крутить в расположенном неподалеку Доме культуры.

Желание иметь перочинный ножик, как, впрочем, и собаку, было давней мечтой Кирилла. Правда, о таком ноже, какой был у отца – толстенном, с зелеными костяными накладками и большим количеством различных лезвий, – Кирилл и не помышлял. Ему хватило бы простого, с двумя лезвиями, но, к его горю, в продаже вообще не было перочинных ножей. И вот однажды к ним забежал запыхавшийся Игорь и сообщил, что в универмаг на площади завезли ножи – перочинные, с пластмассовыми боковинками, со штопором и двумя лезвиями. Глаза его от возбуждения горели. Сказав, что надо мчаться, пока ножи не разобрали, он стал торопить Кирилла, который от такого сообщения даже засучил ногами. По счастью, мама, находившаяся дома, дала деньги и отпустила с Игорем на площадь.

Отстояв большую очередь и ежеминутно опасаясь, что ножи закончатся, Кирилл и Игорь наконец-то получили по заветному, завернутому в промасленную бумагу, перочинному ножу и от свалившегося на них счастья не знали, что сказать и куда спрятать драгоценную покупку. Они пританцовывали от восторга и уж, во всяком случае, им казалось, что счастливее их нет никого на свете. Тот ножик много лет служил Кириллу, и расстался с ним он лишь тогда, когда оба его лезвия были сточены вконец.

С кино, как и с тем ножом, все было далеко не просто. Чтобы попасть на единственный дневной детский сеанс, надо было отстоять огромную очередь из таких же, а то и много старше Кирилла и Игоря, мальчишек и девчонок. Сначала в кассу, а затем и в зрительный зал на втором этаже, куда вела узенькая лестница с хлипкими перилами. На билетах, стоивших десять копеек, не было указано ни ряда, ни места, и тот, кто первым влетал в зал, тот и занимал лучшие места. Легко представить, что творилось, когда орава подростков штурмовала сначала кассу, а затем и готовую рухнуть в любую минуту деревянную лестницу. Слезы обиды и изрядно помятые бока были постоянными спутниками малышни, стремившейся вместе со всеми, во что бы то ни стало, попасть на заветный сеанс.

Но тем радостнее было само попадание в зал. Наградой за смелость служили старенький экран и громко стрекотавший проектор, дарившие всем, невзирая на возраст, невиданные и еще очень долго вспоминаемые и коллективно обсуждаемые впечатления.

Из кинофильмов, увиденных в тот год, Кирилл запомнил «Красных дьяволят», «Ленина в Октябре» и «Ленина в 18-м году», а также «Детство» Горького – фильм, врезавшийся в память прежде всего сценой порки мальчика, заставившей сердечко Кирилла больно сжаться от сочувствия и страха. Запомнившиеся кадры из кино потом неоднократно снились: то меньшевик, в котелке и костюме, стреляющий из браунинга в большевика в кожанке; то Ленин, горячо ораторствующий на трибуне; то перепоясанные пулеметными лентами матросы, бегущие с винтовками наперевес. Снились и бесстрашные, неуловимые «дьяволята», и дед Алеши Пешкова с прутом в руке, приказывающий ему, Кириллу, спустить штаны и лечь на лавку. Просыпаясь в холодном поту, он обмирал от страха, но, сообразив, что это был лишь сон, засыпал с облегчением.

В начале лета Кирилл вновь оказался в городе на Березине, в гостях у бабушки и дедушки. Отвезла его мама, пообещав, что в августе они приедут уже вместе с папой и, погостив немного, увезут домой. А первого сентября, как и все семилетние дети, он наконец-то пойдет в школу.

Уже знакомый город встретил их душным зноем. Сад и огород – запахом цветов и невиданно большими помидорными кустами. А бабушка и дедушка – полной миской невероятно вкусного сливочного мороженого и большой картонной коробкой бракованных вафельных стаканчиков, принесенных дедушкой со своей работы. Но главное – его узнал Джульбарс. Приветливо залаяв и натянув до предела цепь, он извернулся и лизнул Кирилла прямо в нос. Обняв Джульбарса и поцеловав, Кирилл едва не разрыдался от счастья, совсем не принимая во внимание отчаянные крики взрослых, требовавших сейчас же отойти от сидящей на цепи собаки.

Однако в доме произошли большие изменения. Ту комнату, в которой прошлым летом спал Кирилл, сейчас снимали две молодые девушки, только что закончившие педучилище и собиравшиеся осенью пойти работать в школу. Кириллу это поначалу очень не понравилось, но Стася и Анюта – так звали девушек, – откровенно робевшие перед его мамой, тем не менее шепнули Кириллу, что, если он будет послушным, они возьмут его купаться на Березину.

Услышав это, Кирилл буквально задохнулся от восторга. В их городке не было ни озера, ни даже маленькой речушки, и он только в прошлом году впервые в своей жизни увидел настоящие большие реки. И то лишь мельком, из окна вагона пассажирского поезда, переезжавшего те реки по гулким, узорчатым железнодорожным мостам. А потому Кирилл, как, впрочем, и соседские мальчишки, плавать не умел и научиться этому только мечтал, читая в книжках про моря и океаны.

Однако радостное сообщение Кирилла о том, что он со Стасей и Анютой завтра же отправится купаться на Березину, неожиданно встретило яростный отпор со стороны бабушки. Да и дедушка от этой идеи в восторг не пришел. И бабушка, и дедушка почему-то считали, что если он пойдет купаться, то обязательно утонет.

– Ты даже представить себе не можешь, сколько людей каждый день тонет, – зловещим шепотом говорила бабушка, делая страшные глаза. – Вот вчера хоронили генерала, столько орденов несли на подушечках! Ты думаешь, он умер от ран или от болезни? – бабушка вплотную приблизила свое лицо к лицу Кирилла. – Таки нет – он утонул! Пошел на Березину и утонул! Он – генерал! А ты кто? Ты даже плавать не умеешь! И никакая Стася, никакая Анюта тебя не спасут!

Услышав это, Стася и Анюта прыснули от смеха, а мама, зажав рот рукой, засмеялась одними глазами. Кирилл же, опешивший от бабушкиного отпора, поначалу растерялся, но потом, почувствовав молчаливую поддержку мамы, пошел в атаку:

– Бабушка, ну как я утону, если я плавать не умею? Я же не дурак и не полезу в глубину. Я потихонечку у берега буду. Все же купаются! И никто не тонет! Вот научусь плавать, тогда и переживай! А пока-то зачем бояться?

Неожиданно для Кирилла его поддержала мама, напустившаяся, в свою очередь, на родителей:

– Бросьте вы эти еврейские штучки! – сердито сказала она. – Мало вам, что я всю жизнь воды боялась больше, чем огня. Вы и Кирилла хотите в свою веру обратить! Мальчик должен уметь плавать и не бояться воды. А сказочки про утонувших уважаемых людей я все свое детство слушала, – мама сердито махнула рукой и подвела итог: – Завтра все вместе пойдем купаться и загорать. Я тоже плавать не умею, но не думаю, что утону, – и, повернувшись к двум девушкам-квартиранткам, спросила: – Стася, Анюта, возьмете нас с собой? – И, получив их молчаливое согласие, сказала: – Вот и хорошо! Давайте лучше обедать!

– Ты, Рита, можешь делать все что хочешь! Иди, тони! – бабушка горестно качнула головой. – А вот ты, Кирилл, подумай! Утонешь, можешь домой не приходить!

И хотя все дружно рассмеялись, из-за этой перепалки обед прошел грустно – не помогла даже дедушкина виноградная наливка, которую он в знак примирения налил из огромной бутыли всем, кроме Кирилла. Бабушка смертельно боялась воды, и дедушка – редчайший случай – в этом вопросе ей не перечил.

К вечеру напряжение спало. Дедушка и бабушка, убедившись, что никакие их резоны не удержат маму и Кирилла от купанья, успокоились и даже обещали, что с утра помогут им собраться на пляж.

Кирилл Аркадьевич помотал головой, словно пытаясь отогнать свои детские воспоминания. Но они всплывали в памяти уже помимо его воли. Вспомнил он и свое первое купание: как сначала испугался, даже струсил и, поминая бабушку, уж хотел было пойти на попятную, но потом пообвык – хотя плавать и не научился, но воды бояться перестал. Стася и Анюта плескались, как рыбки, а вот мама купалась очень смешно. Она медленно, повизгивая, входила в воду по пояс, резко приседала по шею, потом вставала, и все повторялось сначала. Поприседав так несколько раз, мама, очень довольная собой, выходила из воды и, гордо оглядываясь, укладывалась на подстилку загорать. Березина и впрямь оказалась широкой быстрой рекой, в которой действительно было много омутов, и, несмотря на мягкий береговой песок и кажущуюся спокойной воду, требовала от купающихся немалой осторожности.

Через несколько дней мама уехала, взяв с бабушки слово, что та и впредь будет отпускать Кирилла с девушками-квартирантками на речку. Бабушка, скрепя сердце, слово сдержала, но каждый раз, когда Кирилл уходил, волновалась безмерно. И он, понимая это, старался всеми силами подлизаться к бабушке и донимал ее вопросами и разговорами.

Как оказалось, бабушка была не так проста, как показалось ему в прошлый раз. Родом она из беднейшей еврейской семьи, в которой выросли тринадцать детей. Папа был у всех один, а вот мам – две. Когда первая жена папы умерла, он женился – как это было принято у евреев – на ее младшей сестре, и она к семи уже имевшимся детям родила еще шестерых. Жили они в страшной нищете, в маленьком поселке, расположенном в так называемой черте оседлости – то есть в местности, дальше которой небогатым евреям в царской России жить не разрешалось.

Бабушка рассказывала, что если в их семье на ужин была корка хлеба каждому – то это уже счастье. Рассказывала она и о еврейских погромах – частых избиениях жителей еврейских городков и деревень черносотенцами. То есть темными, необразованными, вечно пьяными людишками, входившими в так называемую «черную сотню» – добровольное объединение неразумных, считавших, что во всех бедах на земле виноваты евреи. Самое же страшное заключалось в том, что, по глубокому убеждению бабушки, черносотенцев подкармливали и подзуживали богатые евреи. И делали они это для того, чтобы держать бедных евреев в страхе и повиновении. А потому бабушка и уважала советскую власть, давшую евреям, как она выражалась, относительную свободу. Потому и перестала верить в Бога, будучи абсолютно убежденной в том, что если бы Бог был, то и евреям жилось лучше, и ее старший сын Боря – дядя Кирилла – никогда бы не погиб на фронте.

Вспомнились Кириллу Аркадьевичу и пышные похоронные процессии, медленно и печально, под рвущие душу звуки духового оркестра, шествовавшие по главной улице города, вблизи от которой и находился их маленький домик. Заслышав страшную мелодию шопеновского траурного марша, все жители близлежащих домов высыпали на тротуары и провожали идущих по центру улицы за гробом печальными взглядами. Чаще всего с такими почестями действительно хоронили высокопоставленных военных, и перед гробом, на специальных красных подушечках, несли их многочисленные боевые награды. Но переубедить бабушку было невозможно – она продолжала доказывать Кириллу, что все эти люди в самом деле утонули в Березине.

Ну и, конечно же, Кирилл Аркадьевич не мог не вспомнить свои ужасные переживания, причиной которых стала собственная преступная глупость. Суть дела заключалась в том, что его любимую колбасу по двадцать шесть рублей за килограмм, которую они с дедушкой покупали, отстояв длинную очередь в магазине, бабушка не разрешала есть без хлеба. Кириллу же есть хлеб не хотелось, и он, недолго думая, стал забрасывать свежие ломти, выданные бабушкой в придачу к колбасе, в открытый лаз сарайного чердака. А какое-то время спустя туда же последовали и вареные всмятку яйца, с детства не любимые Кириллом.

Все вскрылось уже в августе, незадолго до приезда мамы с папой. Обнаружив это безобразие, дедушка пришел в негодование. Он стал кричать, смешно тряся руками, что розги – это меньшее из наказаний, которые, уж точно, заслужил Кирилл. Стася и Анюта дружно поддержали деда, сказав, что с удовольствием подержат сорванца за руки и за ноги, если дедушка решит его высечь. Кирилл не знал, куда деваться. Он с ужасом представил себе собственную порку, и стыд – как за содеянное, так и от предстоящего наказания – жаркой волной залил не только щеки, но и его душу. Дедушка же достал веник, вытащил из него пяток длинных толстых прутьев и, замочив в ведре, сказал, что вечером, с помощью девушек, разложит Кирилла на диване и всыпет ему по первое число. Неописуемый ужас охватил Кирилла. Главное – он так и не смог объяснить, почему делал это. Ведь понимал же, что такое хлеб, с каким трудом его выращивают люди, как не хватало хлеба в тылу и на фронте, как хлебная корка спасала в детстве его бабушку и ее родных. И тем не менее бросал хлеб на чердак!

Спасла Кирилла бабушка. Спасла от порки, но не от стыда. Поставив его носом в угол, она сказала дедушке:

– Арон, не будь на Киру опекун! У него есть родители! Вот приедут и решат – сечь или не сечь. Если решат высечь – я им сама помогу. А Стася и Аня здесь ни при чем! Тоже мне – учительницы. А пока не приехали родители, убери свой веник, – бабушка сердито засопела и, обернувшись к внуку, с презрением произнесла: – А ты, Кирилл, даже не писер. Ты – просто какер! Вот ты кто! Стой в углу и думай, что ты сделал! Мерзкий мальчишка! Босяк!

И Кирилл, стоя в углу, плакал навзрыд и думал лишь о том, что когда приедут мама с папой, то его, без всякого сомнения, прилюдно высекут. И слезы страха и раскаяния лились из его глаз рекой. Ну почему он это делал?!

Кирилл Аркадьевич крякнул и подумал: «Действительно, ну почему я это делал? Ведь знал же, что нехорошо! А почему я делал глупости и позже? Понимал же, чем заканчиваются авантюры! Поистине, какой-то идиомоторный акт! Психологи считают, что так бывает и с водителями-бедолагами: знают же, что нужно жать на тормоз, а жмут на газ».

Когда приехали родители, Кирилл от страха был ни жив ни мертв. Узнав о его «подвигах», мама посмотрела на него как на какую-то гадюку или жабу. Брезгливо сморщившись, она сказала:

– Надо было высечь! И как следует, чтобы запомнил! Ну, а теперь-то я и рук марать не стану, – и спросила, обратившись к мужу: – Правильно, Аркадий? Или все-таки разложим?

– Да нет, пожалуй, уже поздно, – пожал плечами папа, – да и Кирилл, наверное, давно уже все понял.

– Я понял, понял, – закричал Кирилл, – я никогда больше не буду так делать! Мне очень стыдно! Только не надо меня сечь! Я, честное слово, все понял.

И Кирилл физически почувствовал, как потихонечку уходит страх и оттаивает его много дней болевшая душа. Теплая волна нежности, любви и благодарности к родителям захлестнула его, и слезы ручьем снова полились из глаз.