Читать книгу Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо - Даниэль Дефо - Страница 11

Эти благоразумные мысли сохранялись у меня, пока продолжалась буря, и даже несколько дольше, но на следующий день ветер стих, море успокоилось и я начал мало-помалу привыкать к морской жизни. Весь этот день я был задумчив, продолжая еще страдать от морской болезни; но с приближением ночи погода прояснилась, ветер прекратился, наступил очаровательный вечер: солнце закатилось и такое же взошло на следующее утро. Легкий ветерок едва скользил по гладкому морю, в котором отражалось ярко сиявшее солнце. Зрелище было великолепное, прекраснее всего, что я видел!

Я хорошо спал всю ночь, тошноты больше не чувствовал, был весел и с удивлением любовался океаном, накануне еще столь грозным и жутким, а теперь таким тихим и приветливым. И тут, словно опасаясь, чтобы моя решимость не закрепилась, товарищ – мой соблазнитель – подошел ко мне и, хлопнув по плечу, спросил:

– Ну! Боб, как ты? Бьюсь об заклад, ты перепугался, когда ночью задул ветер, но этим ветром нельзя и шапки надуть!

– Не надуть шапки? Такая ужасная буря!

– Буря? Ты с ума сошел, и ты называешь это бурей? Пустяки и только! Нам бы – добрый корабль да побольше раздолья на море, так мы и ухом не поведем при этаком шквале. Ты, Боб, просто неопытный моряк. Заварим-ка лучше пуншу и все забудем! Видишь, какая теперь чудесная погода?

Чтобы сократить эту скучную часть моей истории, мы последовали обычаю моряков: пунш был готов, я напился допьяна и за одну эту пагубную ночь потопил во хмелю все мое раскаяние, все размышления о прошлом, всю свою решимость насчет будущего. Одним словом, как только море утихло и его поверхность стала такой же ровной и гладкой, как до бури, так и пришли в порядок мои мысли, исчезли страх и опасение утонуть в море. Всколыхнулись прежние желания, и я совершенно забыл все свои клятвы и обещания, данные мной в минуту бедствия. Признаюсь, однако, во мне, как обычно бывает в подобных случаях, порой пробуждались здравый смысл и серьезные мысли, но я изгонял их, лечился от них, как от болезни, и благодаря пьянству и соответствующей компании, вскоре переборол эти – так называемые мной припадки, и в пять-шесть дней одержал полную победу над совестью, какую только может пожелать себе молодой повеса, решивший ни на что не обращать внимания.

Однако мне суждено было пережить новое испытание. Провидение, следуя закону справедливости, решило оставить меня без всякого оправдания. За мое упорство и непонимание того, что же способствовало моему спасению, последующие события развернулись так, что самый жестокий негодяй из нашего экипажа не мог бы не увидеть в них и опасность, и милосердие Божие.

На шестой день нашего плавания мы вошли в Ярмутский рейд. Ветер был встречный, слабый, и мы двигались после бури медленно. Затем бросили якорь и так стояли семь или восемь дней при встречном северо-западном ветре. В течение этого времени многие корабли из Ньюкасла пришли на тот же рейд – обычное место стоянки судов, ожидающих попутного ветра для входа в Темзу.

Мы бы могли простоять здесь гораздо меньше, стоило только воспользоваться приливом, если бы ветер не усиливался, особенно на четвертый-пятый день нашей стоянки. Все считали этот рейд столь же благонадежным, как и гавань: якоря и якорные принадлежности были в отличном состоянии, поэтому наши люди ни о чем не беспокоились, не предчувствуя никакой опасности, проводили время в свое удовольствие по обычаю моряков. На восьмое утро ветер усилился, и мы все принялись за работу: нам велено было ослабить стеньги, задраить люки и позаботиться, чтобы все было в исправности. Около полудня море сильно разволновалось: бак или носовая часть беспрестанно погружались в воду, корабль наш черпал воду. Раза два нам показалось, что бухт-якорь скользил по морскому дну.

Капитан велел отдать шварт или бросить главный якорь, и мы остались на двух якорях, натянув наши канаты до конца. В этот раз разыгрался настоящий шторм, и я увидел растерянность и ужас на лицах самых смелых моряков. Даже наш храбрый капитан выражал тревогу по поводу спасения корабля: когда он проходил мимо меня при входе и выходе из своей каюты, я слышал, как он тихо бормотал: «Господи! Смилосердься над нами, мы погибаем!» и т. п. В первые минуты я неподвижно лежал в матросской каюте и не могу сказать, что я тогда чувствовал. Мне уже невозможно было обратиться к прежнему раскаянию, столь явно попранному мной. Я думал, что ужасы смерти прошли и что эта вторая буря будет похожа на первую. Но когда сам капитан, походя мимо меня, сказал: «Мы погибаем!», я ужасно испугался, выбежал из каюты и огляделся вокруг.

Никогда еще столь ужасное зрелище не поражало меня: волны поднимались на высоту гор и через каждые три-четыре минуты обрушивались на нас. В какую сторону ни обращал я свой взгляд, везде видел ужас и бедствие. Два тяжело нагруженных корабля, стоявшие неподалеку, срубили свои мачты. Наши матросы закричали, что корабль, находившийся от нас не далее мили, начал тонуть. Другие два корабля, сорвавшись с якорей, носились без мачт в открытом море. Легкие суда меньше страдали от шторма, но два или три из них тоже унесло от берега, и они пронеслись мимо нас, убрав все паруса.

Ближе к вечеру штурман и боцман попросили у капитана разрешения срубить фок-мачту. Капитан долго сопротивлялся, но когда боцман сказал ему, что без этого корабль неизбежно пойдет ко дну, он согласился. Едва успели свалить за борт переднюю мачту, как зашатался грот (средняя мачта) и корабль так закачало, что и эту мачту пришлось срубить и очистить палубу.

Можно представить себе, что переживал тогда я, молодой моряк, которого совсем недавно ужасно напугали такие мелочи, как легкая качка. Но, насколько я помню, в то далекое время меня в десять раз больше, чем смерть, страшила мысль о том, что я пренебрег угрызениями совести и против отцовской воли возвратился к своим прежним намерениям. Все это вместе, усиленное ужасом бури, ввергло меня в такое состояние, которое невозможно выразить словами. Однако все это были еще цветочки!

Буря продолжала свирепствовать, и сами моряки признавали, что ничего ужаснее никогда не видели. Наш корабль был крепким, но, тяжело нагруженный, шел глубоко в воде. Матросы часто вскрикивали, что он оседает: к счастью, тогда я не знал еще значения слова «оседать», пока меня не просветили. Между тем буря настолько разбушевалась, что мне довелось увидеть то, что было редкостью: капитан и боцман, более других опасавшиеся, что корабль потонет, принялись за молитву.

В довершение беды среди ночи один из людей, посланных в трюм, закричал, что там открылась течь, а другой сообщил, что воды в трюме прибыло на четыре фута. Тут же всех призвали к помпам. При одном слове «к помпам» я обмер от страха и упал навзничь на койку, на которой сидел в каюте. Однако матросы скоро меня подняли, говоря, что если я ни на что другое не гожусь, то могу наравне со всеми качать воду. Я встал и отправился к помпам, где начал усердно работать. В это время капитан, увидев, что несколько легких судов, которые не могли устоять против бури, вышли в открытое море и приближались к нам, приказал стрелять, чтобы уведомить их, что нам угрожает опасность. Я, абсолютно не понимавший, что это значит, так перепугался, что решил, будто наш корабль уже разбился вдребезги или произошло еще какое-нибудь жуткое несчастье. Словом, я так перепугался, что упал в обморок. Поскольку это случилось в тот момент, когда каждый думал только о собственной жизни, то никто не заметил, что случилось со мной. Другой матрос занял мое место у помпы и, решив, что я умер, оттолкнул меня ногой. Прошло еще немало времени, пока я очнулся.

Мы продолжали работать, но вода в трюме прибывала. По всем признакам, корабль должен был затонуть, и хотя буря начала понемногу стихать, нельзя было надеяться, что корабль доплывет до гавани, и капитан продолжал стрельбу, взывая о помощи. Небольшое судно, проходившее мимо нас, решилось спустить для нашего спасения бот: он приблизился к нам с риском для жизни его матросов, но ни мы не могли на него взойти, ни он не мог причалить к нашему кораблю. Наконец гребцы сделали последнее усилие, жертвуя собственной жизнью ради спасения нашей. Наши матросы бросили им канат с бакена, после неимоверных усилий они его схватили, мы притянули их к носу корабля и спустились в их бот. О том, чтобы добраться до их корабля, нечего было и думать, поэтому решили пустить бот в открытое море и грести как можно ближе к берегу. Капитан пообещал, что если бот разобьется о берег, он расплатится за него с хозяином.

Таким образом, мы то гребли, то, подгоняемые ветром, держали курс на север и так почти достигли мыса Винтертон. Не прошло и четверти часа после того, как мы покинули корабль, как он начал тонуть. Тогда я впервые понял, что значило «оседать», или идти ко дну. Но, должен признаться, глаза мои были затуманены и я очень плохо видел предметы, когда матросы сказали мне, что наш корабль тонет, ибо с той минуты, как я сошел, или лучше сказать, когда меня положили в бот, я будто умер от ужаса и от мыслей о будущем.

Мы усиленно гребли в надежде достигнуть берега и могли ясно различать его, когда наш бот подбрасывало на гребень волн. Вдоль берега мы видели большую толпу людей, собравшихся помогать нам, когда мы подойдем к ним ближе.