Читать книгу По следам предков - Елена Александровна Асеева - Страница 7

Миша почти не помнил, почему на рубеже Сталинградской битвы оказался без матери, еще хуже удавалось восстановить в памяти, куда его тогда вел отец. И лишь позднее, уже после Великой Отечественной Войны, он узнал, что мама тогда умерла от болезни, а отец, призванный в ряды Красной Армии, пытался отвести его к собственным родителям в Суровикино, понимая, что там о маленьком сыне позаботятся.

Впрочем, мальчик хорошо помнил летнее и почему-то сизо-голубое небо, а еще посеревшую, не просто выжженную, а словно поседевшую от пережитого землю. С особой яркостью память хранила грунтовую дорогу, по которой нескончаемым потоком шли грузовые машины, шагали, выдыхая из-под себя клубы пепельной пыли, копыта лошадей, подошвы солдатских сапог так, будто уже тогда все заволакивали пожарища, оставленные фашистскими бомбежками. Свинцовая порошина не просто клубилась, она поднималась вверх, застилала глаза, покачивалась потоками в воздухе и оседала на потных лицах, оставляя на них черные, как и сама жизнь, полосы. Еще долгое время Миши снились и слышались хриплые окрики солдат, ржание лошадей, вой бабских голосов и безостановочный гул небес, вроде там висела огромная злобная тварь, жаждущая сожрать и саму Землю, и все живое на ней.

С той же четкостью, точно являющийся последним, и потому особенно отчетливым, фрагментом, мальчик помнил лицо отца. Оно было такое же узкое, как и у него, с чуть выступающей нижней челюстью и высоким большим лбом, однотипным носом с небольшим бугорком посередине и обращающими на себя ярко-синими глазами. Но тогда и светлая кожа Андрея Митрофановича, и узкие скулы с легкой щетиной, и полные губы испещрили тончайшие грязно-серые полосы, будто он давно не мылся или горько плакал. Лежащий волной чуб, выбивающийся из-под синей фуражки с красным околышем, указывал на его принадлежность к войскам донских казаков.

Они тогда не дошли до Суровикино, видимо, потому как на подступах к хутору уже шли ожесточенные бои с фашистскими частями. Андрей Митрофанович оставил сына у незнакомых людей в небольшом хуторе, в надежде, что о нем смогут позаботиться, а сам присоединился к действующей армии. За Мишей никто не пришел и после битвы в Сталинграде, после отступления немцев, освобождения Донской земли. Не пришел потому, как еще тогда в сорок втором в июле в Суровикино погибли все близкие Турским, оставив сиротами не только Мишу, но и его отца.

Память мальчика не сохранила расставания с отцом, не сберегла первые дни без него. Однако с особой и видимо болезненной ясностью она являла ему отдельные эпизоды самой его жизни у чужих людей, за три года, что он там находился, заменивших ему семью. И в той достаточно большой казачьей семье староверов, все еще живущих своим укладом у берегов широкого, как степная русская песня, Дона, для мальчика стал особенно памятен глава семьи, старый дед Кузьма. Убеленный сединами и такой же густой, кудревато-пепельной бородой и усами, словно прикрывающей нижнюю часть лица, а потому и оставившей для наблюдения лишь длинный, мясистый нос с большими ноздрями, да крупные, чуть раскосые глаза, чья серая радужка, совпадала цветом с таким же пепельным, затянутым дымом пожарищ небосводом. Кожа деда Кузьмы с медноватым отливом, сплошь изъели тонкие, короткие морщинки так, что сами впадинки казались в них черными. Высокий, широкоплечий, он все еще хранил мужскую силу, как и свою семью, которая осталась на нем после ухода сыновей на войну.

Дед запомнился Мише еще и потому как неизменно вечером толковал малышне, не только родным внучатам, но и ему, чужому по крови, но не по сути мальчонке, казачьи сказки. Его хрипловатый басок, звучал приглушенно и неназойливо, а из самих долгих, как и сама жизнь деда, сказов являлись перед глазами ребятни образы воинственных казаков на протяжении веков сберегающих родной край от врага. В такие моменты Миша думал о своем отце, воюющем где-то в горящем Сталинграде, форсирующим ледяную воду Днепра, скачущим по мерзлой, черной немецкой земле.

Густая, дотягивающаяся до груди борода деда Кузьмы была его особой гордостью, символом, как он говорил приверженности традициям свободолюбивых донских казаков, и непреложным мерилом его, как мужа, мужчины. Борода, как и серая, от времени, косоворотка и синие штаны с красными лампасами, все выдавало в нем следования традициям, на которые не повлияли годы Советской власти. Вместе с тем дед оставался русским человеком, и, приняв в свой срок власть Советов, и во время войны стоический сопереживал каждому стону Земли русской. Непременно, восседая во главе большого деревянного стола с не менее большой деревянной ложкой, он поровну делил зачастую пустые борщи между всей ребятней и невестками, не выделяя никого, и, также поровну наливал и Мише, задержавшемуся у них на постое на целых три года.

Земля тогда грохотала от взрывов, выли от страха ребятишки и бабы, и шел где-то далеко в казачьей фуражке с красным околышем Андрей Турский, с болью в сердце, думая о своем сынишке, оставленном у незнакомых людей, на каком-то маленьком хуторе.

Из военных тех лет, Миша очень хорошо запомнил особую справедливость деда Кузьмы, который за все лета ни разу даже ни крикнул на мальца, ни то, чтобы огрел лозой, или ремнем, словно сопереживая его нечаянному сиротству. Яркой вехой хранила память мальчика один случай, когда дед Кузьма вступился за него, пред тем выдранного ремнем за баловство невесткой Натальей. Он тогда за столом, при всех и очень больно огрел ее деревянной ложкой по лбу. Ложка прямо щелкнула по лбу молодой женщины, оставив на долгие дни большущую красную шишку. А сама тетка Наталья от испуга громко вскрикнула, и, пустив из голубых глаз потоки слез, сердито спросила: «Пошто батя?»

– Пошто, пошто, – не менее гневливо тогда дыхнул дед, – а энто, шоб ты досель как в следующий раз сечь, помнила какова та боль.

Миша Турский помнил, как дед Кузьма немедля сунул в свой, оплетенный белыми волосками усов и бороды, ровно паутинками, ложку и слышимо причмокнув ее облизал. Он вызывал в мальчике такое уважение, не только своим возрастом, мудростью, но и явной добротой, свойственной лишь людям, хлебнувшим горя и нужды.

Отец вернулся с войны в августе 1945 года и увез Мишу в Сталинград, где спустя год в их семью вошла Анна Сергеевна, новая супруга и мать. Затем были годы учебы в школе, взросления, помощи родителям, и три сестрички, выросшие на его руках. Были три года в военном училище, служба в спецназе ГРУ, Вьетнам, своя семья и дети.

Впрочем, Великую Отечественную Войну, Михаил Турский запомнил той самой дорогой… Точно дорогой жизни, где в летний день сизо-голубое небо нависало над посеревшей землей, а свинцовая порошина, то ли пыли из-под шин машин и гусениц танков, копыт лошадей, подошв солдатских сапог, то ли от пожарищ витала в воздухе и оседала полосами слез или пота на светлой коже отцовского лица.