Читать книгу Свобода печали - Елена Рощина - Страница 10

Песочные часы – ловцы минут,

Просроченных над хрупкостью пространства,

Зрачки воды в фарфоровом плену

Под тяжестью барочною убранства.

Эпохи дар – паденье и полет,

Округлость сна от хмеля урожая,

Торжественная выверенность нот

И в горле спазм в предощущенье края.

Смятенный день, почуявший распад,

Дыханье войн и пустоту Вселенной,

Беспомощность и блеск земных громад,

И рук тепло под кружевною пеной.

Как празднична сейчас печаль Ватто,

Как ярка и телесна боль открытий!

Все тот же ветер комкает пальто

В невыносимой тяжести отплытий.

Три века не исчерпают песка,

Сплетя корнями ненависть и ярость, –

Еще не заговорена тоска

Времен чужих, их жалоба и жалость.

Незримо равноденствие эпох,

Печать сиротства, ранящая души,

В запаянном стекле – смиренный вдох

Пловца, не притронувшегося к суше.

Наверно, вы спите, хоть город расколот грозой,

Но сны на рассвете так льстивы и сахарно-сладки,

И мчится по волнам ваш дом, словно праведник Ной

Ковчег обменял на слепые огни коммуналки.

О, в ваших широтах, под сенью папирусных снов

Бесстрастный Озирис не губит главы непокорной,

И Нил полноводен, он жадных своих берегов

Несытую землю водой напитает, как зерна.

Коснувшись, отхлынет от смуглых мальчишеских плеч,

Назад убегая по горлу трубы водосточной…

А дождь продолжает свою сумасшедшую речь

В колодезном срубе двора, словно узник бессрочный.

Прочистить от ила сквозные каналы,

Склерозных сосудов слепое теченье,

По руслу которых сам Один в Вальгаллу

На лодке вершит круговое скольженье.

Старик одноглазый! И привкус железа,

И море, лизнувшее ситец подола,

И эти ладони в кухонных порезах,

И вялый, как сон, холодок валидола!

Налет известковый лучистых протоков,

Тромбозные мели с началом распада –

Беспомощной плоти ни сумрачных токов,

Ни всплесков жемчужных для жизни не надо.

Она не виновна, что вечно тоскуют

Какие-то души в бессилии роста.

Растительный шорох. Ракушку земную

Грызет изнутри черверодный отросток…

Может, лучше и нету на свете

калитки в Ничто…

И. Бродский.

Всего-то и нужно – тугую калитку плечом

Толкнуть незаметно и тихо взойти по ступеням,

И август забыть, золотое гудение пчел

В притихшем саду, подогнувшем худые колени.

Остывшего воздуха горечь над смятой травой

Глотнуть, удирая в туманное утро распада,

Где кроны то плачут, то тихо стоят над душой –

К щемящему звуку земного, последнего лада.

О жар нетерпенья! Шуршанье стрекоз у воды.

Смотри – [в] фиолетовый миф этих странных соблазнов,

И Соль колесницу ведет до истертой черты,

И грубо хохочет мне в спину старик одноглазый…

Под небом голубым

Есть город золотой…

П. Волконский.

Там небо серо-желто, как пустыня,

И камни хрупки и нежны, как дети.

Вода черней, чем очи Палестины

В наивных чашках розовых соцветий.

А в зданьях есть безумие симметрий,

Проказа и бессмысленность деянья,

В разрушенном развале геометрий –

Великий ужас вечного страданья.

И взгляды неподвижны, словно сфинксы,

И голос мысли шелестит, как ветер,

Со всех судов спасавшиеся крысы

Туда бегут в расставленные сети,

Со всех концов стремившиеся люди

Мрут в лабиринтах древности и жажды.

Сухой песок на дне пустых посудин

Хранит веками дремлющая стража.

Но есть воды единственная милость,

Царапины живая боль и радость –

Очнуться от бессмертия, что снилось

В слепых дождях и жалило, как жалость.

А если сумеешь врата Вавилона открыть,

То встанут безмолвно Египет, Шумеры и Крит

И глянут тревожно и нежно глаза

Иудейских пророков, и вновь разразится гроза…

Повилика сознанья вдоль кладки китайской стены

Будет долго цепляться за их ненадежные сны.

Обвиваться вокруг запоздавших открытой,

Наблюдать, как ярость небес губит парус отплытий,

Завершать тетраграммус столикий.

Перечти от Омеги до Альфы – начало конца,

Там, где тени сознанья, как мокрые простыни плещут,

Первым скрипкам зачтется горячая тяжесть свинца

И сплетенные корни, зажавшие горло, как клещи.

Только сняли печать – и нарушился строй кораблей,

И всплакнули в окне голубиные глазки бегоний,

Камышовые дудки в раскате апрельских полей

Повторили неверно барочную скорбь Альбиони.

И уже не понять серебристой геральдики снов,

Кто есть Альфа и Бета в недуге бесовских мистерий,

Под зеркальным прицелом направленных в небо мостов

Аспириново тает струна всенародных истерик.

Выпрошенный у Бога крест – самый тяжелый…

Столько брести и споткнуться о запах жилья,

Словно о нитку льняную бездумных весталок,

В пыльном краю, где, наверное, новый Илья

Сиднем сидит тридцать лет и три года – вдобавок.

Так обольститься посулом житейской кирзы,

Равноугольным пространством заполненной соты,

Где вечерами экран, словно ласка гюрзы,

Страхом разит богоизбранный ум идиота.

О, западание клавиш, о, тяжба земель!

Прах землемеров в прогнивших шинелях пехоты.

Вся деревенская мудрость запечных емель,

Коим идти в никуда нипочем не охота.

Всех теть Маш, раздобывших в обед молока,

Всех дядь Гриш, обожателей темного пива,

Чья бессловесная даль так пуста и легка,

Как и октябрь девяносто второго налива…

И перемены себе отлежали бока,

Долготерпенье сварилось вкрутую в водице…

Только вздыхаешь. И дверь запираешь пока,

Тихо попросишь кого-то, чтоб вновь возвратиться.

За величье страха у нищей плошки,

Суетливую тайнопись приговоров,

За смиренность спин над бесхлебной сошкой

Азм воздастся тебе все одно – не скоро.

И покуда уходит свет, разжижая силы,

В поминальный сумрак у изголовий,

Не дари сей крест, отведи, помилуй,

Плотоядный ужас твоих Любовей.

Раскинула карты – разлуки

Метнулась несчастная тень.

В ковчег твой, не знающий муки,

В души миротворную сень.

Отныне не видел, не помнил

Мой облик – раз выжжен дотла,

Печальный, плачевный садовник,

Познавший судьбы удила.

За сладким посулом о небе

И царстве полуденной тьмы

Свершали степные набеги

Твои беспокойные сны.

Но что мне на картах – разлуки

Червонная, звонкая масть –

Цвет горькой, сердечной науки

С пронзающим именем – страсть,

Когда у твоей колыбели

В дрожании светлых ресниц

Люблю лишь погасшие тени –

Как выходцы здешних больниц.