Читать книгу Свобода печали - Елена Рощина - Страница 9

Возносятся стройные стебли

Мучительной чистоты,

Пронзая свинцовую небыль, –

К святилищу простоты. –

Где ангелов легкие перья

В чернилах сиреневых гроз

Прощают земное неверье

На белых страницах берез.

А ночью с тобой ничего не случится –

Бессонниц и страхов озябшие тени

Тебя берегут, черноперая птица,

И губят позорно дождем отречений.

Бездомно и больно в проржавленной хмари,

Пропахшей сиротством седьмого колена,

Сиротством оставленной господом твари

И запахом диким неверной вербены.

Зеленые свечи испуганно дышат

От хриплого бреда и ветра чужого,

Листва засыпает прогнившую крышу

И сети пустые лгуна-птицелова.

Так холодно. Настежь распахнуты двери.

Лети! Это ветер целует нам лица.

Не надо. Не время восславить потери.

А ночью, даст Бог, ничего не случится…

Отекший от дождей июнь

На золотой щемящей ноте.

Две модильяновские «ню»

В чужом жилище, на комоде.

В незрелом сумраке глумлив

И драгоценен отсвет дара,

Несмел и призрачен прилив

Пустых шагов по тротуару.

Слова неловки и слепы,

Косноязычней, чем ладони,

Когда спасают от толпы

За пыльным мороком бегоний.

Где тихо снится – легион

За легионом из Египта,

Вот эту пыль несли, как сон,

Дешифровальщики с санскрита.

Чужую мудрость подвели

Под час сегодняшний, непрочный,

Чтоб в полудреме мы могли

Сбиваться в путанице строчек.

От печки мило танцевать,

Коря шагов своих неточность,

Сквозь все века существовать,

Храня зрачков печаль и гордость.

Входить в деревья и траву,

С рассветом убегать из дома –

И удержаться на плаву

В надменном небе невесомом.

Затосковать ли вдруг по сентябрю,

По ветхой позолоте и кармину,

Кочевных птиц слепому словарю,

Неловким танцам девочки-рябины?

Иль утомил одышливый январь

С табачным сумраком у горла узких улиц,

Иль яблоко желтеет, как фонарь,

Что праздность и сиротство мне вернулись?

И виноградный сладостный надкус,

И косточка-печаль под влажным небом,

И жизни задыхающийся вкус

Под потолочным и суконным небом…

На языке попрошаек и птиц,

Не исчерпав еще весь календарь,

Стойкий бродяга российских столиц,

Ты говорить обучаешь, январь.

Формы дошкольные свеч-тополей,

Спутанный синтаксис черных дворов,

Вся разноазбучность шатких дверей

И разномастность бездомных котов

Трогают больше тебя, чем язык

Тысячелетий, чем стройный мираж

Знаков, где всякий простецки привык

С лифта подсказок взмывать на этаж.

Иноязычие сада и тьмы,

Шепот апрельский под тесной корой

В горьком изломе бесснежной зимы

Выдержат твой молчаливый разбой.

Новый, бродяга, составишь букварь,

Щавель от щастия произведешь,

И в немоту этот странный январь

Вместе с котомкой своей унесешь.

– Что это? Где-то я уже видела вас прежде.

Да нет, нет, этого не может быть?..

Может быть, во сне?

«Идиот»

Ф. М. Достоевский

И жили Вы тому назад три века,

Мальчишка, баловень, укрыли на Афоне

Прекрасней всех икон свое лицо,

Лик драгоценный, тонкий и прекрасный!

И истлевало в тигле послушанья,

В поклонах и предутренних молитвах

Слепое время на земле притихшей.

Бледно-зеленым дымом ночь стояла

У глаз голубоватых, словно капли,

Прозрачных, как вода Архипелага,

И лунные ковры из строгих окон

Текли к ногам, и тени колоколен

Чертили на траве немые знаки.

И где-то, может, в маленькой Карее

Сардары в темных шапках суетились,

Варили кофе, дождь шуршал листвой,

А по утрам чуть-чуть влажнели звуки

От облаков тумана и жасмина…

И запах вдруг сбивая с Вас строгость мыслей,

И за чертой, в венце зеленых молний

Вам виделись Россия и Калуга,

Где в серебристых шапках цвел жасмин.

И замирали в Вас слова святые,

Задерживаясь, как нога на сходнях.

В смутно-лиловой мгле спешили братья

На послушанье или на молитву.

А ветер пах лимоном и корицей,

Чужими берегами и покоем…

То было века три тому назад.

Воронежу

Драгоценный, светящийся улей,

Истекающий медом хлопот,

С хромотой нераздавленных улиц,

От столетий ослепший, как крот.

Рыл ходы, не считаясь с линейкой,

Наугад расставляя дворы,

Ошалев от горчащей и клейкой

Тополиной пуховой игры.

Серый камень представил к награде,

И скворешни, как скрипки звеня,

Воскрешали в твоем снегопаде

Позабытые звуки огня.

Сам провел колонковою кистью,

Обмакнувши в черешневый сок.

Эту линию, званую жизнью,

За запретный, ничейный порог.

Загрунтована память и стерта,

Лишь кораблик бумажный в воде

Накренится и, черпая бортом,

Поплывет по твоей высоте.

В институт незаразных болезней вселился ремонт,

Словно память о гуннах, крушивших достоинство Рима,

И гомункул науки зачах у шипящих реторт

С астматическим кашлем в январских проталинах дыма.

Мы вступили в болезнь, заразившись горячкой причуд,

По истертому ныне сюжету классических линий,

Ангинозное горло, хранящее нежность простуд,

Хрипловатую речь на морозе сгущало, как иней.

Не заразны бациллы добра на озябших руках,

Карандашный разбег примиривших с терпеньем бумаги;

За разбоем ремонта был точно беспомощен взмах

Диковатых рисунков, исполненных детской отваги.

Поселенье летучих коров и мохнатых слонов

Разбрелось из альбома в хорошие руки, наверно,

Только то и осталось, что тени чудаческих снов

Меж болезнью тоски и созревшей по плану люцерной.

Скороговорка истин и безумств

В календаре, запнувшемся на счете,

Пока февральский вдох прозрачно-пуст

И сиротлив, как соло на гавоте.

От снегопадов – эхо тишины,

Озябших пальцев чуткость и смиренье,

И боль души в преддверии Луны,

Бессонницы зеленое смятенье.

Протравлено проросшее зерно –

Такая мука от стеблей тревоги!

В чужих руках незрелое вино

Слепым толчком прольется на пороге.

А если бы беспомощный глоток

От пустоты, бытующей во блага,

Где старых лестниц гибельный виток

Хранит мерцанье розоватой влаги.

И нежностью царапает ростки,

Соблазн безумья трогает и ранит,

Нечетки и таинственно легки

Касанья слов в измученной гортани.

Сквозь занавески – влажна и слаба

Полоска света на исходе ночи,

Как ангел у немотствующего лба

В слезах и всхлипах поздних многоточий.