Читать книгу Свобода печали - Елена Рощина - Страница 3

За этим забором и небо оправлено в проволоку,

У главных ворот часовым замерла тишина,

По полу кирпичному судьбы российские – волоком,

И старость, и страсть переплавив, как редкий металл.

Прекрасные очи успеют наплакаться досыта,

До ярости мудрой, и тут не сносить головы,

Под грохот замков уведут неуемную до свету,

И годы сомкнутся, как веки холодной воды.

Устанут и руки, и мысли, а душу бессонную

Евангельский стих не спасет от прорывов ночных,

Лишь колкая ветка с платочным муслином шиповника

Усладу покоя дарует в посулах благих.

Золотистый запах чабреца,

Коммунальной кухни западня.

Отрешенность бледного лица

Мучает и трогает меня.

Знаю, как остры твои края,

Как жесток беспомощный порыв.

Птица черноперая моя,

Искра угасающей поры!

Спутаны потоки слабых жил

На запястьях сношенной судьбы,

Вымолю – чтобы вовеки жил

В перехвате черной высоты.

Но оборван твой летящий рост,

Резкий взмах широкого крыла.

Лоб в ладонях и мерцанье слез

На глазах – темнее толщи льда.

Полнолуние. Ложится отблеск медный

На шероховатые стволы.

Горьковато-пряный вкус измены

У тревожной зелени звезды.

Словно хруст пергаментного свитка –

Резкий звук неузнанных шагов.

В пристальности лунного софита

Гнутся спины улиц-чубуков.

Ледяные поцелуи стекол

Студят медленно разгоряченный лоб.

До рассвета старый пыльный тополь

Взгляд мой отгоняет от ворот.

Избавь от сердечного рабства,

Послушнической стези.

Оставь мне духовное братство

Колючей звездой на пути,

Душе – тишину приближений,

Плечу – тяжесть смуглой руки,

Крутые пороги сомнений –

Отчаянью вопреки.

Служеньем и любованьем

Застывшее сердце живет,

Мой брат, пусть багровое пламя

Сметает беспомощный год.

Пусть мысли летят одиноко

И души в овраге растут

Запущенной, синей осокой,

Не раня протянутых рук…

…Лампадой дымится огарок

В твоем закопченном углу,

А я над заплатами правок

Сломала смиренья иглу…

Кладбищенской гнилью и серой

Затоплены бедные дни,

Над мыслью засохшей и серой

Болею до бледной зари,

Над сердцем, как проповедь, ложным,

В сухой, равнодушной коре,

Я плачу в вонючей прихожей

Со шрамами жгучих измен.

Растоптана солнцем пустыня,

Бесплодьем иссушена,

В ней путь – одиночества схима

За жалкий обрубок крыла.

Высокие ступени двадцати –

Биенье сердца,

Как трудно в мир себя вести

Из сказки детства.

Порой захватывает дух,

Страшны обрывы,

Но нежность губ, сплетенных рук –

Неразрушима.

Взмывает светлое крыло

Любимых песен,

Дыханье струн напряжено,

Как мускул лестниц.

Гитару отложив, по ним

Стремись к вершинам

Своей загадочной души

Непогрешимой.

Город озяб и нахохлился

В тонком плаще дождевом,

Ветра щекастого происки –

Влажная пыль на подол.

Окон зрачки изумленные –

Настежь, в провалы весны.

Дышат зародыши сонные

Дымчато-нежной листвы.

В каплях и лужах раздроблена

Жесть потемневших стволов,

Белые простыни мокрые –

Крылья дрожащих домов.

Вымыта улицы палуба,

Вымокли ткани одежд,

Вымерла горькая пагуба

Зимних холодных надежд.

Я полюбила дом, как тополь или книгу,

Как жадный жар свечи и грустный шум дождей,

И он, меня узнав, котом навстречу прыгал

И ластился в ночи к теплу руки моей.

Дом пропускал меня сквозь узкие проходы,

Где запахи слились в неповторимый дух,

И, бережно храня чужих людей приходы,

Заботливо ко мне он обращал свой слух.

Как темноту хранят старинные кувшины

В начале узких горл, так дом берег, скорбя,

Всех мыслей тайники, не сосчитал ушибы,

Которые друзьям мы нанесли, любя.

А за окном его насмешницы-рябины

Заглядывали в глубь ночной души моей,

И нежные снега кровавили кармином,

Как отпечатки губ или мазки кистей.

Но что мне дом чужой, где проживали люди,

Где проживут еще неторопливый век,

Зачем мне понимать хитросплетенья судеб

И слышать голоса на перекрестке лет?

А дом молчал, устав от разговоров,

От спешности житья, непрошенных гостей.

Уснув от тишины, он не услышал сборов

И звонких голосов пяти своих ключей.

Дом так и не узнал, проснувшись спозаранку,

До станции какой купила я билет,

Лишь тенью на стене запечатлев беглянку

И ветками рябин мне помахав вослед.

Я полюбила дом, люблю его и ныне:

За дверь, за стол, за то, что весел был.

И номер твой, о дом, храню в себе, как имя,

Так нежно и тепло, как ты меня хранил.

Как помню я прелестный кавардак

Твоих вещей, твоих имен и знаков,

И робких писем движущийся атом,

И ветром твой штурмуемый чердак,

Еще живет и трепет слабых губ

От тесноты и выси узкой пчельни,

В зрачке свечи метнувшийся испуг

И мед беседы медленной вечери,

Где пятипалым тлеющим листом

Светились сквозь огонь твои ладони,

Сердец неукротимых дальний гром

Сводил нам горло, как от смертной боли.

Все жесты предугаданы, как звук,

И мысли, не проросшие словами,

Прочитаны в полуизгибах губ,

Повторены с осенними дождями.

Но, как алыча, кисел алчный миг,

Когда сбылись – все до одной приметы,

И ласточкой прощания проник

Луч утренний, к тебе в окно продетый.

Застыв вполоборота у двери –

Шаг или два в небудущность с тобою,

Возьму, как дар у стаявшей зимы,

Лишь этот вечер с терпким вкусом хвои.

Беда притянута бедою –

Молчат старинные киоты,

Вино разбавлено водою

В кувшине красной терракоты.

Слеза умножена слезою,

По улицам гуляет ветер,

Вина осыпалась золою

В осенний темнокрылый вечер.

Между любовью и любовью

Закрыто, словно птица, сердце,

Ужаленное жадной болью,

Стучится в маленькую дверцу.

Узколицый певец площадный,

Виночерпий густого звука!

Пригублю я твоей пощады

До сердечного перестука.

Всех речей твоих вихрь горячий

Додохну до последней боли,

Светлоокий мой римский мальчик,

Узник власти и жесткой воли.

Соберу, словно с пашни, камни,

Я слова на краю разрыва,

Но – негнущимися руками

Оттолкну тебя, отрок милый.

Под твоей беспощадной высью

Мне вовеки не будет места,

Ускользну на рассвете рысью –

Так вдвоем с тобой стало тесно.

У тебя пересохнет горло:

Жало липкой осы вонзится –

Жалость! Медленно ты и гордо

Смежишь угольные ресницы.

Отпускаю по воле доброй

Я – к единственной из соперниц:

Высоте, словно злоба, черной,

Вороненок мой, ночи первенец!

Частокол многоэтажек,

Для души – ни закоулка!

Оттого ль так зол и влажен

Ветер мой, надувший губы?

Бесприютное пространство

Да квадратные каморы –

Мыслям одиноким странствий

Здесь не даст проделать город.

Все защиты, все приюты

У души отнимет ветер.

Господи, двора б каюту,

Старый тополь на рассвете!

Камень бы, чтоб помнил руку,

Иль окна квадрат янтарный, –

Только не молчанья муку,

Одиночество казармы!

Но беспамятно и мирно

На юру сереет важно

Памятник всем душам сирым –

Частокол многоэтажек.

Спокойны и строги – земным притворились,

Но ветер с окраин

Рванулся за Вами – собакой на привязь –

Из дремлющей стаи.

В рассвете промчался, как призрачный всадник,

Гордец и упрямец!

По небу и морю кочующий странник –

Летучий голландец.

Взорвал все уюты,

Обжитость и затхлость обыденной скуки,

Обшарил углы, закоулки, закуты –

Просился к Вам в руки.

Бежал, как волчонок,

Шарахался злобно от лиц равнодушных.

До самых печенок

Вгрызался прохожим в остывшие души.

Он помнил единственность Вашу

И крылья. Он знал непреложно,

Что Вам не по росту земное бессилье,

Всех высей заложник!

И выследил, вынес – из нашей юдоли

Вдруг тени исчезли.

И только перо мне легло на ладони

Из тающей бездны.

О, не Лицей вас выпестовал, мальчики,

Не бредили Багратионом вы,

Иное время, как состав из Нальчика,

Проскрежетало вестником беды.

Все шпаги и плащи забыты в омуте,

В стаканах пахнет хлоркой спитый чай,

В прокуренной, как тамбур, тесной комнате

Вопросы ваши стары, как пищаль.

За них вставали вы в каре у Зимнего,

От них ломала лед в Неве картечь,

И стягивала шеи вам змеиная

Чиновников напыщенная речь.

Цикута одиночества и мудрости

Еще не в ваших чашах. Далеко

Корабль делосский жертвенный, и юности

Расправлено победное крыло.

Так дерзки вы и шумны в пору бражничеств,

Но темным, длинным пологом ресниц

Сокрыты тупики бессонных странничеств,

Кочевья мыслей, словно стаи птиц.

Они взлетают над газетной лажею,

И под крылом у них века, как сны,

В которых под старинными лепажами

Живой мишенью вновь стоите вы.

Празднуй свою победу!

Ветер с размаху – в грудь.

По моему же следу

Нынче отправься в путь,

В дом, где в любом ненастье

Соль горяча речей,

В дом, где гостило счастье

Сотни чужих ночей.

Так приголубь сиротку –

Жалость – стремглав стрижом

С ветром ворвется в фортку,

С дымом вползет ужом.

Слабости гордость знаем,

Робость любви – честней,

Сердце с чужих окраин

Ждать устает вестей.

Как начали, так и кончаем век,

Живем пустопорожним плагиатом

Чужих утопий. Отрицаний снег

Не запорошит движущийся атом

Вины за преступления сего,

Ничтожнейшего часа. Все оболы

На построенье храма твоего,

Сворованные у Савонаролы,

Вернуть пора. Все старые дрова,

Украденные из его костра,

Спалить дотла. Хранители щедрот

Сказочных, строители доброт

Алчных, настроились вы всласть

Под знаменем с кровавым словом: власть.

И этот октябрь отболит

И канет в остывшую воду.

Застынут, как серый гранит,

Слепые глаза небосвода.

Охрипший от лая щенок –

Сиротский, горюющий ветер,

Обласканный, ляжет у ног.

Худые рыбацкие сети

Дождей в почерневшей воде

Короткого вечера вспухнут,

Как жилы запястий. И те,

Кто мучили, – в прошлое рухнут!

Ранних сумерек хрупкость в простуженном осенью доме.

Лисье пламя свечи, полыхнувшее к самым глазам.

Мимо тысячи лет, в розвальнях, на сопревшей соломе,

Может, душу мою повезут к несвятым образам.

В день, на белую нитку прошитый морозцем,

Горше дыма печей – мой обманчивый путь.

После тысячи лет за последним колодцем

Оглянусь – в вечно длящийся ужас и жуть.

Не проводит никто – только черная птица

Прокричит, на прощанье оставив перо, –

Через тысячу лет в окна синие биться

Прилетишь ты ко мне из сгоревших миров.

И звездою падучей представится чудо

Поздним яблоком с голых чеканных ветвей.

И за тысячу лет я тебя не забуду

За перо на сопревшей соломе саней…

Не город, а сруб колодезный,

До самых краев – вода!

Рябины тугими гроздьями

Поспела вокруг беда.

И черпаю ведра полные

Полынных октябрьских дней.

Залить – весь огонь и полымя

Пропащей судьбы твоей.

Опять нам с тобой обживать нежилые углы,

Где ветер надежду освищет, как пошлую драму,

И дни на ладони останутся кучкой золы,

И письма сожмутся до текста сухой телеграммы.

На острове ночи среди бесполезных узлов

В промоины окон смотреть, как полярные совы,

И путаться в ворохе бледных, истасканных слов,

И птицей парить в облаках невесомых.

Маленький ламповый круг

На деревянном полу.

Очерк искусанных губ

В горьком табачном дыму.

Тихое слово: – Не плачь,

Девочка, радость, душа.

Лунный серебряный мяч

В окна плывет не спеша.

Наше сиротство с тобой

Нынче вернее родства.

Сердца безудержный бой

Перебивает слова.

Ветер октябрьской весны

Просится к нам на ночлег.

Где-то далекие сны

Свой начинают разбег.

Нам эту горечь речей

Не растворить до утра.

Тихо из бездны ночей:

– Девочка, ангел, сестра!

Ослепшие бабочки первого снега – ко мне на ресницы,

Смежаю их чутко, блаженно, несмело, как сонные птицы –

Усталые крылья. Как сводят ладони – над робкой свечою,

Как сходятся в плеске последних агоний – с чужою душою.

По снегу, не умеющему жить, –

Так юн, беспечен и щемяще нежен,

Уставший город едет есть и пить.

Перемежать с зевком зубовный скрежет.

От ветра, отнесенного к бомжам –

Бродяги без единого гражданства,

Спасают душу в дом – к томам, борщам,

Неизлечимой скуке постоянства.

Сквозь горький час бессонниц и свечей

Идут в кровать – тяжелым камнем в омут,

Сновидеть вновь – хвосты очередей,

В которых мысли, как котята, тонут.

А ночью снег погаснет, словно взгляд,

И ветер побредет в чужие страны,

Ненужные все свечи догорят,

И глубоко вздохнет залив туманный.