Читать книгу Свобода печали - Елена Рощина - Страница 4

У ангелов первая линька –

Тяжелые, влажные перья

Размыли небесную синьку,

Застенчивый профиль деревьев.

И город притих, изумленный,

Туманя дыханием окна,

Несчастный, намокший, влюбленный,

Смотрел на меня одиноко.

От снов, что страшнее бессонниц,

Коснулась снежинок губами,

И ангелы – с рухнувших звонниц

Ответили – колоколами!

Когда-нибудь и этот нежный ад

Вдруг прекратит свое сердцебиенье.

За здравие все свечи догорят

И вспять пойдет обузданное время.

Я раздарю сокровища свои,

По янтарю растрачу эту осень…

Мой! – К неприручимому волчонку.

Брат! – К неисцелимому сиротству.

Отведешь мальчишескую челку,

Улыбнешься с чувством превосходства.

В тьму слепую, как ночная птица,

Выбирая время и пространство,

Отлетишь: чтоб быть или разбиться

В черном тупике безумных странствий.

О, как дразнит за окном тревога

И зовет горластый, дерзкий ветер!

Оттого-то легкою дорога

Видится в разбавленном рассвете.

На ветру остывшими губами

Не скажу – помедли на пороге!

Занесет прощальными снегами

Самые глубокие берлоги.

Ночью – твоему огню во славу

Огонек моей свечи знобящей.

Неумело – помолюсь за главы

Всей твоей судьбы, мой брат пропащий.

Свет погас в бедном доме моем,

Слабо дышат неровные свечи,

Затихает полночный содом

В талых звуках отравленной речи.

Чьи-то души сгорают в огне:

Капли воска, как слезы на пальцах,

И мороз на знобящем окне

Чертит путь одиноких скитальцев.

Кто пойдет этим странникам вслед,

Чудакам, дуракам, недотепам?

Кто сменяет счастливый билет

На хожденье по гибельным тропам?

Только птицы и братья-ветра,

И колючие, мерзлые звезды,

Позабытый Владимирский тракт

С сухомяткой загубленной прозы.

Я не знаю имен и молитв –

За кого да и как мне молиться?

Это пламя так страшно горит

Или бьется в агонии птица?

Но забуду от дома ключи

И пойду по неверному следу

За бродягой, в оплывшей ночи

Уходящим к великому свету.

Растормошили тишину

На смуглый смех и шепот вязкий,

Всю кровь испортили вину

Водой зеленой древней сказки.

Качались пряные слова,

Как водоросль в пруду округлом,

Твои запекшиеся губы

Вдруг замирали, как плотва.

Сердцебиение ветров

В прозрачно-черной сфере ночи,

Как звук смолкающих шагов

В бессвязной партитуре строчек.

Мы слушали, и шел рассвет

Доить молочные туманы –

И в этот промежуток рваный,

Как голубь, улетал ответ

На то, где отыскать наш дом

В заживших ранах ранних трещин

И все поставить в нем вверх дном,

Разговорив немые вещи.

Где прочертить свои пути

Юдоли вычурною пряжкой,

Когда покатится «прости»

По лестнице со вздохом тяжким.

Слабее тающего снега

В горячих, бережных руках

Перо с одышкою разбега

Передвигается впотьмах,

Неся на кончике своем

Сиреневую каплю ночи,

Шиповник под слепым дождем

Созревший знаком кровоточья.

Как шорох стрекозиных крыл,

Шуршит столетняя бумага.

Вот дверь тихонько приоткрыл

Никем не узнанный бродяга.

В его плаще – ветра и сны,

Века и горные обвалы.

В его руках – смычок весны

Над струнами сырых кварталов.

За ним потянется перо

В азарте горьком, как игрок,

В пути погибшим караванам,

К косматым, древним океанам,

К чужой, незнаемой судьбе,

К причалу шаткому – тебе.

Шаги замирают и тают,

Как первый, младенческий снег,

Вот кто-то по самому краю

Проходит в мой гаснущий век.

Сквозные ранения страха,

Реестры печали и зла…

Какая неловкая пряха

Все нити в узлы завела?

И жизнь сухомяткой вокзалов

В простуженном горле першит,

Наверно, ей кажется мало

Сиротства бездомной души,

Все мучает высшим порогом

Неловкие наши труды,

Косится прищуренным оком

На черное платье беды.

И как укротить ее норов,

Чтоб кто-то в мой гаснущий век

По самому краю до крова

Дошел в первый, гибельный снег?

Капли невысохших слез,

Первые страхи предзимья.

Время безумья и гроз

Кончилось веком бессилья.

Рук не поднять, не шагнуть

В круг зачарованный сада,

Выйди – откроется путь

Утром тебе, как награда.

С неразберихи простынь –

Встань в лихорадке рассвета,

В жестком, как уху – латынь,

Звоне волшебного света.

Ветер прозрачным крылом,

Сильный, бездомный, бродячий,

Прошелестит за плечом

И проскулит по-собачьи.

Ветер, мой горестный брат,

Спутник чужих бездорожий.

Празднуй блаженство утрат

В холоде утренней дрожи

И подними, словно флаг,

Шелк золотистого смеха

В трепетных, тонких руках

Тихо поющего эха.

Я хотела узнать, где зимуют бездомные псы,

Воробьи и коты, в чьих глазах загораются свечи,

И пыталась понять твои детские горькие сны,

За которыми ты, словно ветер апрельский, беспечен.

Я старалась постигнуть слепую науку добра

У хранителей сказок и теплого, черного хлеба,

Я искала пути, что темнее пути серебра,

Недоступней седьмого и сотого неба.

Я болела от взглядов и бедных, искромсанных слов,

Закрывающих жизнь, будто тело – худою рубахой,

И любила услышать молитвы далеких ветров

За зеленую ночь, уводящую вечер на плаху.

Не сошлось, не сбылось – перевесили снова весы,

«Знать, бескрыла душа», – из угла нищета прошептала…

Но зато я нашла, где зимуют бездомные псы,

Твои детские сны – разгадала!

Двор затихает под шепот рябин,

Кто-то в нем бродит и бродит один,

Желтые капли вечерних окошек

Ловит в глубокую чашу ладошек.

Ветер швыряет крупу ледяную,

Стрелка барометра дышит на бурю,

Но безнадежно, отчаянно смело

Кто-то здесь ходит без всякого дела,

Смотрит на окон чужую фольгу,

В словно ладони [в] остывшем снегу.

Зачем, нерешительный ангел,

Я столько тебя рисовала –

На легкой, как имя, бумага,

На шкурах домов и вокзалов?

Загадочность лика земного

Чертила мелком и сангиной,

И веянье мира иного

Врывалось меж хрипов ангины.

Тяжелые крылья взлетали

Над слабостью плеч твоих детских,

И вихрь одиночества сталью

Распахивая бедное сердце.

Чуть дышащей, трепетной тенью

Скользила душа твоя мимо,

И глаз византийских мишени

Цвели под плащом пилигрима.

Зачем мне дарована тайна

На кончике беличьей кисти –

Полетов твоих и скитаний

В звенящей, как колокол, выси?

Лунку стекла теплом отдыши –

Луч зеленой звезды

Губы царапнет, как будто шип

Розы или беды.

На сюртуке у ночи пришит

Орден звезды ночной –

За соль терпенья твоей души

На высоте земной.

И не дороже ли всей тщеты,

В свете созвездий чужих –

Лучик зеленой звезды нищеты

Между ладоней твоих?

Эту боль, что дарована свыше,

И отволглый, охрипший декабрь

В бедной жизни, как лунку, отдышат

Теплый ветер и старый фонарь.

Эту тайную горечь тревоги,

Мутноватое око воды

Мне откроет в обмен на дороги

Луч зеленой, небожьей звезды.

И блаженная тяжесть утраты,

Стрекозиный, прозрачнейший сон

Поведут мою душу, как карты –

Мореходов по венам времен.

Глухота замороженных улиц,

Строки чуткие тонких дерев, –

Все забытые страхи вернулись,

Прочитали тоску нараспев.

Темнота неприютных подъездов

И визгливые ссоры дверей, –

Одиночество страшно и трезво

Заглянуло в глаза фонарей.

Но деревья под смуглой корою

Сохранили апрельский словарь,

Незнакомою речью земною

Раскололи хрустальный январь.

Зашептали о дремлющих водах

И молочном дыханье ветров,

Виноградном зрачке небосвода

Над Олимпом крылатых богов.

И сквозь шепот о воздухе томном

Чей-то голос сказал мне: владей

Темной тайной бродяг и бездомных –

Разговора дерев и людей.

Слушай звуки неправильной речи,

Словно ночи волшебные сны,

Это грезят земные предтечи

О плаще светозарной весны.

И тоскую о солнце и птицах,

Коченея в январском снегу –

Пусть душа начинает учиться

Терпеливому их языку.

Южный ветер в полночь пересек границы,

Глубоко вздохнули синие криницы,

И декабрь молочный медленно и сонно

Расклеил ресницы темных глаз оконных.

В воздухе, набухшем талою водою,

Горечью разбужен пряный запах хвои.

Хриплый шепот веток и хрусталь капели –

В изголовье снежной, легкой колыбели.

В комнате согретой всхлипнул вдруг спросонок

Шум разбойный ветра слышавший ребенок.

Он не знал, что чудо жадными глотками

Пьет земля, пресытясь тишиной и снами,

А столбняк декабрьский с дремою метелей

Таял в слабых звуках теплой колыбельной.

Стихов о тебе не пишу –

Лишь голос да имя.

Покоем себя извожу,

Покоем, как схимой.

В дороге – ни рытвин, ни ям,

Но шаг мой непрочен.

И только по-детски упрям

Неловкий мой почерк.

Чьи буквы – в лесу муравьи

Под шорохом хвои

И знаки, и жесты твои

Уносят с собою

В колючий могильник,

Во тьму заклятья лесного –

Дневник – недоступный тайник

Печального слова…

С размаху о стекла ударилась птица,

И где-то заплакал бессонный ребенок,

И сердце устало за ребрами биться,

Как в клетке горластый, забытый грачонок.

И чья-то душа позвала за собою,

Встревожив покой одинокого дома,

К живущим метнулась с саднящей тоскою,

Как вестник ворчливого, рваного грома.

Как голосом легким звала и кричала!

Я вышла во двор – шелковистые перья

Золою остались, и неба пиала

Поила молочным туманом деревья.

И ветер в лицо мне ударил прибоем,

И в нем утонуло бесценное имя,

И вновь над рассветным, притихнувшим морем

Ложилась печали тяжелая схима.

Всего-то и было – что черный час

Сиротской души моей,

Луны посеревший, подбитый глаз,

Обиженный всхлип дождей.

Я вышла из дому в рассвет сырой,

За ветром брела наугад,

И тайну дыханья под темной корой

Хранил хрипловатый март.

Тяжелый, оттаявший воздух горчил

Цыганскою страстью дорог,

Зачем, как лунатик, – сверх снов и сил

Пришла я на твой порог?

Стояла – бездомнее всех бродяг,

И речь тополей больных

Безумно, отчаянно, словно стяг,

Рвалась на руках земных.

В ней жил твой печальный, непрочный сон,

Мой черный, крылатый брат,

Озноб синеватых, живых окон

И сказки гадальных карт.

Но где-то разбился хрустальный срок,

Увяз глубоко в тиши…

И я не шагнула за твой порог

В час черный моей души.

Крепкий чай, горьковатый, как дым,

Ночь – на зыбком, неверном пути…

Я прислушаюсь к хрипам родным

Из твоей беспощадной груди.

Сон ресничных, темнеющих стрел,

Лунный зайчик на смуглом плече, –

Дремлет ангел, что годы горел

В моей жизни, подобно свече.

Тень ладоней над хламом бумаг,

Сквозняков шепелявый язык,

Соберусь до рассвета – впотьмах,

Поцелую души твой блик.

И вздохнут в тишине тополя,

Тронув сон твоих темных ресниц,

И отпустит с ладоней земля

В поднебесье – двух утренних птиц.

Затуманив дыханьем стекло,

Напишу, что мы встретимся вновь,

Пусть когда-то совсем не любовь,

А отчаянье судьбы свело.

Благослови тяжесть черной земли,

Каторжность всех бесполезных трудов.

Боль и смятенье прими – и внемли

Знаку дорожному лунных столбов.

Ветер в глаза поцелует, как принц.

Крошки планеты – росинки цветка,

Тень на щеках от дремотных ресниц

Ляжет, как легкий изгиб лепестка.

Тайну пророчеств прошепчет трава

У изголовья земного пути –

Тихо послушай простые слова.

Жизнь – за терпенье и веру прости!

Ночью на окнах растает слюда,

Медленно, сонно напишет перо:

В мире никто не ушел навсегда

И бесконечно, и щедро добро.

Не было атома бедствий, разлук,

Не иссякала река бытия,

Мужеством – в ковшике сомкнутых рук

Да утолятся печали твоя…

Парной и дремотнейший дождь в декабре,

Молочный разлив в деревенском ведре.

Сквозь патоку сна – скрипы старых дверей

Пустили дыханье далеких морей.

Сиреневый куст завозился и стих.

Запутался ветер меж веток сырых

И злился, и бился бессильно в окно,

И ночь опускалась к туману на дно.

Все жило, дышало и звало шагнуть

В задышанно теплую, плотную муть,

В растянутый, словно зевота, рассвет

И слушать шиповника заспанный бред.

И, зябко глотнув запах темной воды,

Качнуть колыбель ежедневной тщеты,

И ломтик покоя держать на весу,

Блаженно смахнув, как росинку, слезу.

Расходились под утро, когда догорала свеча

И вино иссякало в дешевой зеленой бутылке.

Я запомнила лишь, как бывала щека горяча

И на матовых стеклах рябиновых веток прожилки.

Увязали колени и руки в табачном дыму,

Зависали слова в темноте, словно певчие птицы,

С побледневшим лицом кто-то странный читал «Улялюм»

И огонь золотил, словно длинные иглы, ресницы.

Через заспанный город – подушки, перины, часы,

Отведенные точно для сонных блужданий и странствий, –

Уходили, и лаем бездомные псы

Провожали гостей в этом дремлющем царстве.

Раскаянье давит и манит,

Искрошены дни, как стекло,

Надежда в грошовой оправе

Ударилась ночью в окно.

И трещинки, как паутина, –

Рисунок ладоней твоих,

Кровавый моток пуповины –

Петлею на шеях живых…

Среди затравленных созвучий

И лая сорванного рифмы

Перо погонею замучай,

Преодолев метафор рифы.

Перетасуй слова, как карты,

Вспугни их, как воронью стаю,

Чтоб с жесткой правильностью Спарты

Они в шеренги строчек встали…

Я знаю – обладание ведет

К слепому разрушению надежды,

У расстояний перекошен рот

И бедных слов разбросаны одежды.

Любить и жить – издалека и врозь,

Без трагики неровных приближений.

Они погубят, каждый перекос

Для слабых, парниковых душ – смертелен…

Переметались гордость и печаль,

Установив нелепость двоевластья,

И волны бьют в покинутый причал,

Как жизнь далекая – о мыс несчастья.