Читать книгу Американские байки - Эн Поли - Страница 1

Феномен личности русского человека – в её отсутствии: она целиком растворена в коллективе. Исторически жившие родами и общинами, русские и по сей день предпочитают быть все как один, не выделяться, ходить строем и петь хором.

Десятый, предпоследний класс можно обозначить одним простым ёмким словом «ад». На фоне него дантовская преисподняя – драмкружок с мистическим уклоном. Школа с углублённым изучением английского – самая сильная в городе, и лохам здесь не место: это втравлено в подкорку у всех, кому посчастливилось здесь оказаться. В учебном заведении, где изрядная доля потока – рыбные, нефтяные и газовые детки, мне, докторёнку-нищеброду, мягко говоря, неуютно. Среди отпрысков состоятельных семейств, зашитых в варёную джинсу и кожу, я – белый воробей. После отмены формы пропасть между мной и одноклассниками из объёмной трещины превращается в Гранд Каньон. За неимением дорогих шмоток – негласной шкалы престижа в нашей школе – приходится прибегать к нетривиальным методам камуфляжа. Выбор небольшой. Вариант намба ван, он же самый простой: влачить незавидное существование бледной моли в ожидании естественного развития событий – то есть, до выпуска. Намба ту: совершить кульбит через голову и фантастический финт ушами, чтобы пробиться хотя бы с края в ту нишу, где обитают умники-ботаны. В этом пропахшем нафталином месте тоже не мёдом мазано: иногда отличники огребают по своим раздувшимся от формул головам не меньше, а порой и больше остальных. Но иммунитет от неприятностей у них высокий, и это привлекает моё израненное насмешками самолюбие всё сильней.

Сахалин – вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Апрельский снег обнажает пористую, набухшую влагой землю, которой не суждено просохнуть до самого бабьего лета. Тонконогие велики брызжут пропахшей бензином водой, рождая радужные фонтанчики над серой губкой асфальта. Все, чьи родители могут позволить поездку на море, уже укатили на тёплые пляжи. К началу нового учебного года они сравняются по цвету с молочным шоколадом, раздуются от гордости и новостей как морские ежи. До самых новогодних каникул родные застенки будут звенеть от рассказов о новых райских уголках, где мне не светит побывать в ближайшие лет десять. Кто меня туда отправит? У родителей едва хватает средств прокормить наш табор из трёх оглоедов, кота и вечно всклокоченного существа гордой дворовой масти, мнящего себя альфа-псом.

Каждый летний сезон приносит ощущение безграничной свободы и полное непонимание того, что же делать с этим подарком судьбы. Первое обещает ожидание нового, необычного – пузырится дюшесом в горле, раздувает лёгкие и… испаряется ровно через неделю после начала каникул. Второе тянет под ложечкой растущим беспокойством до самого первого сентября, оставляя привычное разочарование от дразнящей, так и не распробованной конфеты в яркой обертке.

Америка появилась в моей полной подросткового уныния жизни на несколько лет раньше.

Летом 19.. года на наш маленький городок негаданно, как снег на тропики, свалились американские миссионеры. Каким нелёгким ветром занесло их в этот пропахший селёдкой и морской солью край – никто не ведал. В одинаковых футболках с логотипом коммуны, в одинаковых же круглых очках эти пятеро смотрятся так же экзотично, как выглядел бы белый слон с паланкином на спине у памятника Ленину на центральной площади. Улыбчивые белозубые парни и девчонки все, как один – азиаты и баптисты. Они объявляют набор на курсы английского языка при единственном в городе университете (тогда ещё институте), и я лечу к ним, как мотылёк на свет.

Занятия бесплатны, желающих меньше, чем вакантных мест, и мы с сестрой без труда попадаем в наскоро сколоченную группу охотников до халявы высокого порядка. Учителя искренне стараются вплести в наши скрипящие от натуги извилины основы разговорной американской речи, развязать наши скованные языки. Я могу без запинки отбарабанить текст под заголовком «Ландан из зе кэпитал оф Грейт Британ», наизусть знаю выдержки из истории Америки, но не в силах ответить на простой вопрос, что я ела на завтрак и как провожу свободное время. Лингвистические способности (если они у меня были) все эти годы исподволь выдавливала среднеобразовательная школьная программа, задвигая важность живого общения изучением тонкостей всех шестнадцати времен плюс – чего там? – инфинитив? герундий? Через пару недель в компании неунывающих наставников я уже худо-бедно понимаю элементарные фразы и чувствую себя на седьмом небе.

Это самое счастливое лето моего стремительно уходящего детства. Я искренне радуюсь дружбе с пышнотелой Маршей, наслаждаюсь спокойствием скрипача Ричарда, хохочу над шутками веселушки Сьюзан, тайно влюблена в высокого и независимого Феликса, но больше всех я привязалась к Джоан. Самая маленькая в компании, тихая, как мышь, она заполняет ту пустоту, что образовалась на месте нереализованного желания дружить, быть близкой кому-то, понятой и услышанной. Спустя несколько недель, в последний вечер мы собираемся под сводами актового зала. Мы поём хором, вторя глубокому бархатному голосу Марши, и слёзы бегут по щекам:

Когда серебристый самолётик взмывает ввысь, унося мою подругу за гряду сизых гор, я безутешно рыдаю. В слезах я провожу ещё много дней, не находя понимания у родных, не ища поддержки у немногих приятелей. Я словно осиротела, став ещё более одинокой, чем прежде. Это было необыкновенное счастье и горе одновременно: мне дали приобщиться к неведомой доселе радости быть собой, делать то, что мне нравится, не оглядываясь на других, не пытаясь соответствовать требованиям родителей, учителей, окружающего меня недружелюбного мира. Я скорее ухватила внутренним чутьём, чем осознала наполнявшую этих людей свободу самовыражения, которая мазнула по мне лёгким перышком радости, но оставила глубокую борозду в душе. И даже проводя свои, ставшие ещё более унылыми, дни в оплакивании потерянной дружбы, я уже тогда смутно ощущала зарождающееся во мне новое. Это должно было изменить меня, вывернуть мехом наружу, продеть сквозь игольное ушко, сломать, переиначить и выстроить, вылепить вновь – совершенно иную. Я засыпала, и во сне, вторгаясь в привычные будничные грёзы, бесшумно вздымались мои песочные замки. Где-то за далёким горизонтом играл, повторяясь снова и снова, лёгкий, но настойчивый мотив: I have a dream[3].

Мне приходится выкарабкиваться из липкой трясины троек, чтобы попасть в ряды относительно неприкосновенных «хорошистов». Причина бесхитростна, как рыло сушёной корюшки: надоело огребать по ушам. За успеваемость, за старшую сестру-отличницу, на которую – о, горе моим учителям! – я ни капельки не похожа. За то, да за сё. И за того парня тоже.

Школа с «углублением» – то ещё местечко. Углубляют нас не только по английскому – программа жёсткая, зубодробильная. И каждый учитель мнит себя светочем именно той самой важной науки, без которой все остальные теряют смысл.

– Учите физику! Без физики вы – никто! Серость! – грохочет тощая физичка, потрясая узкой, змеиной, в бигудюшном барашке головой. Стоит только удивляться, как в её тщедушном теле может прятаться такой громкий визгливый голос. – Без физики вы не поймёте ни математики, ни геометрии (весьма спорное утверждение, но промолчим в тряпочку. Только не орите так, Ирина Станиславовна, надорвётесь же, ей-богу, а нам потом убирать)!

Мы не успеваем отдышаться от первых заданий, упрёков, назиданий, как наша англичанка огорошивает счастливой новостью. Преддверие всех новостей, неважно – хороших ли, плохих, а также начало всех занятий происходит примерно одинаково. Сначала в кабинет вплывает массивная, словно вырубленная из цельного куска гранита грудь, потом в дверь тяжёлой гренадерской походкой вступает сама Хозяйка Медной Горы. Аглая Олеговна обводит замерший класс тяжёлым взглядом. Лицо её кривится, будто в течение перемены все мы только тем и занимались, что дружно, по команде «Пли!» портили воздух. Когда широкие ноздри нашей классной дамы втягивают в себя последнюю частицу чего-то непередаваемо отвратительного, она открывает рот, и голос её достигает той фантастической амплитуды, на которую способны лишь самые «спокойные» учителя:

– Так… Слушать сюда… Со следующей недели… Начинается… Региональный конкурс по английскому языку… Будут участвовать самые сильные школы области… Кто… Из вас… – в тягостной паузе мерещится непроизнесённое, но вполне осязаемое обозначение любимых ученичков – оболтусов и дебилов. Аглая Олеговна со свистом втягивает воздух крупным мясистым носом и продолжает кидать в нас свинцовыми шариками слов:

– Кто… Чувствует себя способным… Принять участие?

– Я понимаю, – продолжает она, обнажив в ухмылке крупные передние зубы, – что на выигрыш рассчитывать не приходится. Но хотя бы поучаствовать… Кто? Подумайте…

После этого наша грозная мадам опускается на стул, который издаёт протяжный неприличный скрип. Никому и в голову не приходит прыснуть в кулак или кинуть соседу двусмысленный взгляд. Мы молчим… Мы думаем…

Через неделю самые лучшие ученики области собираются в актовом зале школы № 23. Среди них и я. Я не отличница и не тяну на медаль, не протеже кого-то из учителей. «Тёмная лошадка». Одной из лучших учениц потока я стала лишь к концу восьмого класса. Киндер-сюрприз. В табеле – четвёрки и пятерки в соотношении фифти-фифти. Но на этот конкурс пошли все самые сильные. Отборное мясцо. Все будущие медалисты. Честь, ум и совесть, золото и серебро нашей школы, города, области. Грамотами обклеена стена в комнате и часть прихожей. За два года до выпуска я смогла выбиться из махровых троечников в топ-успевающие класса, что даёт мне право присутствовать здесь наравне со всеми. Неброско, но элегантно одетый, с серыми слюдяными глазами молодой человек объясняет простые правила. Конкурс открывает двери всем. Проходит он в три этапа, после каждого из которых отсеивается добрая половина участников. Шесть победителей из ста восьмидесяти человек получат право обучаться в выпускном классе средней американской школы в течение года.

Десятый класс совпадает с выпускным годом в художке. Я, пыхтя, как лошадка, везущая хворосту воз, бреду на красный диплом. В довершение всех этих радостей на мою голову мартовским сугробом обрушивается любовь. Лав, лямур, аморе. Есть Бог на свете, кульминация её пришлась на сиреневый месяц май, когда большая часть экзаменов уже была за плечами, иначе я бы загремела в жёлтый дом с жизнерадостным звоном пустого ведра по лестнице.

Но сначала учебный год. Адские девять месяцев пахоты. Осень, зима и весна, полные мозгосжирающей, невыносимо трудной, почти убийственной для подростковой психики работы. Распорядок дня примерно следующий: с утра школа, потом домой – на обед, где я провожу полчаса в рыданиях – нервишки сдают; десять минут на «покушать» и – в художку. После художки – к бабушке. От ДХШ до бабушки двадцать минут ходу. С ней живёт моя старшая сестра – та самая зубрила-отличница, святым ликом которой меня только ленивый не ткнул в течение этих лет. Она-то и натаскивает меня по английскому. И только спустя годы я осознаю, что она положила своё время и амбиции на алтарь моих будущих профитов. Она так же параллельно шла по аналогичной программе, только студенческой. И не прошла, хотя была одной из первых.

Мы учим и зубрим, зубрим и учим. Сказочный язык Джима Моррисона и Гарриет Бичер-Стоу. Особенно прекрасными кажутся отзвуки его долгими зимними вечерами при неверном свете свечи. Почему свечи? Вопрос в студию – кто знает, что такое «веерные отключения»? Те, кто бывал на «северах», отлично знаком с этим чудным явлением. Это когда город накрывает снежным бураном и обрывает к чёрту все провода. Коммуникации совершают асталависту, и наступает каменный век. Воду и свет дают по часам. Три часа есть свет, но нет горячей воды. Следующие два часа нет воды горячей, но есть свет. Или воды нет совсем. Или нет воды и света, а потом сразу есть. Масса вариаций на самый изысканный вкус. Поэтому гранит TOEFLа[4] частенько приходится грызть при свечах. Читать-зубрить. Зубрить-повторять. Бам-бам-баммм – бьют бабушкины старые часы с маятником, духота давит на сонные веки, иней затягивает в кружево тонкие стёкла окон.

Возбуждение охватывает даже тех, кто и не думал участвовать в конкурсе. По большому счёту, основные бои без правил идут даже не между студентами – между двумя учителями – моей Скалецкой и холмской Филь. Два заслуженных преподавателя, лучшие учителя области. Грудь в медалях, ленты в якорях. Это не конкурс – кровавая баня. Борьба за статус. Но, к сожалению, я не ощущаю никакой поддержки. Мою учительницу легко понять – на меня не делают ставки. Есть же медалисты. Какой смысл заниматься мной, если есть бесспорные лидеры – уж они-то не подкачают. И когда вражеский военачальник Филь чуть ли не под дверью ползает возле аудитории, чтобы подслушать, почувствовать, вынюхать хоть каплю информации, которая поможет её птенцам, я огребаю один-единственный комментарий в ответ на простой вопрос. Больше не подхожу. Да я и сама не сильно-то верю в успешность данной эскапады. Просто пашу, как лось. На веру и надежду времени уже не остаётся.

На первом круге вылетают все любители. На втором остаются твёрдые хорошисты, но и их вымело поганой метлой. Каким чудом удерживаюсь я – большой вопрос. Остаётся третий круг ада – интервьюирование. И тут ТОЕФЛ по боку. Насколько у меня бедный разговорный, я даже не подозревала. У нас очень жёсткая программа: мы учим историю Америки вперемешку с её ископаемыми и политикой, знаем, как называются ящерицы, живущие на юге Техаса и что предпочитают коренные жители Америки на ужин. Мы можем выдать это на уроке в лёгкую. Но свободно разговаривать об этом с носителями языка… Бесперспективняк, как говорят на нашей южной окраине.

На улице март. Бреду от бабушки по ледяным дорожкам меж ноздреватых этажей сугробов. Бабушка живёт в центре, от неё везде близко. На выходе сестра суёт мне папку с моими рисунками – на, возьми! Будет не о чем разговаривать или запутаешься – покажи им. Расскажи, о чём рисуешь, хоть время убьёшь.

В классе два парня. Америкос и русский. Лежат на диване утомлёнными солнцем тюленями – весь день слушали, устали. Спрашивают вяло. Голова гудит, как бабушкина чугунная сковородка, если ей двинуть по батарее-гармошке. Руки липкие, будто я катала в пальцах растаявший леденец. С трудом леплю кривобокие фразы, как булыжники во рту ворочаю. Гукаю, пыкаю, мычу. Герасим, прощающийся с Муму. За окном мартовские сумерки. А у бабушки борщ постный, квашеная капуста и тёплый плед на скрипучем диване. Хочу домой. Тоска. Безнадёга. Достаю папку, как спасательный круг. У парней сон слетает напрочь. Аж подпрыгнули. Роются в набросках, меня даже не слушают. Демоны, драконы, воины с обнаженными мечами их интересуют явно больше, хотя я честно пытаюсь впихнуть им месиво английских фраз в уши. Мол, увлекаюсь тяжёлой музыкой: Sepulture, Megadeth, Pantera – знаете таких? Вот у них и вдохновляюсь. Парни хмыкают: мол, ещё бы, конечно, знаем!

Выхожу несколько воодушевлённая. Ладно, хоть не всухую. Ощущение, как мешок с картошкой с плеч скинула. Всегда так накрывает, когда заканчиваешь что-то важное, и результат ещё не известен. Ощущение необычной лёгкости и отупения. Пустота какая-то, будто воздушный шарик проглотила. Будь что будет. Да пропади оно! Прошла – не прошла. Уж как есть. И иду к бабуле кушать борщ. Постный. Со сметаной. А потом под клетчатый верблюжий плед – и спать…

Однажды прихожу домой, а на пороге мама – просто светится. Как-то очень сильно светится. Ослепляет прямо. Палится по полной программе. Я сразу догадалась. А потом выпускной в художке. Красный диплом с напутствием – «за энтузиазизм» – как-никак экстерном закончила. Дешёвое красное вино в ближайшем садике и поцелуи в подъезде. А в мае – первая любовь. Орущие в кустах котики и водка из горлышка. Угрозы бросить всё и остаться, если мужчина моей мечты не поступит в Хабаровск, тревожные лица родителей – всё было. Но вселенная справедлива, ей-богу. Моя первая любовь поступила, точнее поступил, дай Бог ему здоровья и всяческих благ. А я, за отсутствием романтических альтернатив, двинула за апгрейдом в тридевятое царство.

Сначала нас заслали в Москву на общие сборы. Недельки на две. А потом – в ЮэС. И когда после утомительного перелёта меж клочьев облаков прорезались очертания Нью-Йорка, я плакала. Жалела, дура молодая, свою любовь, которая испарится безвозвратно через год при первой же встрече. И в голове заезженной пластинкой вертелось бутусовское: «Гуд-бай, Америка, о-о, где я не был никогда. Прощай навсегда!» Осознание происходящего до меня дошло чуть позже. Когда стало кристально ясно, что сбылось. Я прорвалась. Вопреки всему. Вопреки всем неласковым наставникам, надутым медалистам и отсутствием веры в меня. Чётко осознала, что всё возможно. Все желания, тайные мысли, всё то, о чём страшно даже мечтать. Достижимо всё. Абсолютно.