Читать книгу Американские байки - Эн Поли - Страница 9

Характерной чертой культуры общения русских являются ночные кухонные посиделки у самовара с чаем. Русские обожают вести лёгкие ненавязчивые философские беседы до третьих петухов.

Через неделю приёмная мать с неизменно вежливой улыбкой предлагает ответить на звонок. Это координатор, honey[20], хочет с тобой поговорить, okay? Задом чувствую неприятности, а мой зад меня ещё не подводил. Каркающий голос на том конце сообщает, что, к сожалению, мои отношения с приёмной семьёй не сложились, поэтому программа обязана предоставить мне новое жильё, а пока я временно перееду в дом координатора – обладателя этого самого противного старушечьего голоса. Чувствую, как меня за доли секунды до краёв, как стакан со свежим лимонадом наполняют острые ледышки. От меня отказались. Бросили. Как ненужную куклу. Неформатную русскую матрешку.

Два дня провожу, закрывшись у себя в комнате и наглухо задраив все люки души. Мне неуютно в этом большом доме, на этих чистых, пахнущих цветами одеялах, под этой красивой черепичной крышей, где я не нужна. Как следствие, пропадает аппетит – проблема с дневным питанием временно решена. Меня с моим скромным скарбом забирает сухопарая бабка на старом американском авто, похожем на потёртый чемодан из крокодиловой кожи. И пахнет он, как должны пахнуть все старые крокодилы – сыростью, пылью и тоской. С приёмными родителями прощаюсь сухо, скомкано – мне жутко неудобно, как может быть неудобно только гостю, которому тактично намекнули, что он пришёлся не ко двору. Спасибо, что зашли, будем премного благодарны, если забудете дорогу в наш дом. Низкий поклон в пол, пока-пока! Им тоже неловко, они прячут глаза и бормочут шаблонные напутствия. Приёмная мама пытается изобразить сожаление на своём круглом румяном лице, силится выдавить скупую слезу, но у неё это плохо получается – навыка нет.

Я буду названивать ей ещё какое-то время с вопросом, могу ли я вернуться обратно в их семью и каждый раз натыкаться на размытое – I don’t know, honey[21]! Это решаю не я. Как нелепо. Я чувствовала себя такой чужой в этом доме, но мне невыносима мысль, что придётся заново привыкать к незнакомым людям, которые могут оказаться ещё хуже. Я плачу, вновь и вновь пересматривая папку с фотографиями из дома. Всё бы отдала, чтобы оказаться сейчас там, зарыться с головой в старое колючее одеяло из верблюжьей шерсти. Никому я не нужна.

В новом доме жильцов гораздо больше, он кишит постояльцами, как муравейник. Это явно идёт мне на пользу – я отвлекаюсь на людей, на происходящее вокруг, и это несколько притупляет сосущую боль одиночества.

Дом, как это часто бывает в пригородах Америки, одноэтажный, но при входе есть спуск в цокольное помещение – полноценный второй этаж. Он не такой ухоженный и уютный, как дом полицейских: здесь нет ковровых покрытий и мягкой мебели, нет картин с видами гор, телевизора с большим экраном в каждой комнате и бегового тренажера, который в часы досуга любит терзать сестра-чирлидерша. Но для жилья подвал вполне пригоден. Большую его часть занимает мастерская деда – мужа хозяйки. Всё свободное время он проводит здесь: вечно что-то пилит и стругает, хотя я не видела ни единой полезной вещи, вышедшей из-под его рубанка. Хоть бы буратино какой завалялся под лавкой – нет, одни кривобокие уродцы валяются там и сям. Такое впечатление, что он просто любит пилить. И стругать. И монотонно долбить молотком, делясь глубоко спрятанными эмоциями с изувеченными кусками дерева.

Глава дома – старая, худая, жутко въедливая бабка. Из той категории людей, у которых ответов больше, чем вопросов во вселенной. Человек, который точно знает, как всем жить. Разумеется, я автоматом попадаю в чёрный список тех гадов, которые вечно портят идеальную картину мира – я не умею вести себя «как надо». Хищная улыбка не сходит с лица хозяйки, она постоянно подхихикивает, как клоун-людоед из фильма ужасов. Мне страшно оставаться с ней один на один – ещё в ногу зубами вцепится.

В доме квартирует семья чехов – мама, папа и два ребенка – дочь лет двенадцати и восьмилетний пацан. Мама и доча трещат на английском, как на своём родном, сразу видно, что в ЮэС не первый раз. Девчонка одета на американский манер: жёлтые боты, широкие штаны, белая толстовка с капюшоном. Втайне завидую – я-то до сих пор хожу в своих единственных джинсах и заношенной до дыр футболке. Хорошо хоть удалось купить чёрные ботинки – они жарковаты для лета, но это мелочи жизни. Зато я в них не выгляжу, как русский лох из деревни.

Папа-чех не говорит по-английски. Не знаю почему, но меня тянет к нему помимо воли. Он такой добрый, большой, мягкий, так хочется обнять его, почувствовать на голове его ладонь рабочего, прожившего хорошую жизнь человека. С родным отцом у меня тяжёлые отношения, и я ищу в лице этого улыбчивого бородача то, чего мне так не хватает: понимания, силы, мужской заботы и защиты. И добряк отвечает мне тем же: обращается со мной, как с родным ребенком, как с доченькой. Мне так уютно рядом с ним. Хочется забраться к нему на колени, зарыться лицом в его лохматую, как у сказочного лесовика бороду и дышать безопасностью, спокойствием и домашним уютом, который он излучает, как ласковое августовское солнышко.

Ещё в доме живёт мальчик Саша из Улан-Удэ – Улановки, как он называет свой родной город. Его временно – пока гостят чехи – поселили в наиболее благоустроенную комнату цокольного этажа. Саша хмур и неразговорчив, но мой приезд несколько оживляет его. Ему скучно, и он рад любой компании. С чехами, судя по всему, у него не сложилось.

Чехи занимают две комнаты – даже бабке пришлось на время переехать к своему деду, что, подозреваю, стоит ему мучительных ночей, и без того испорченных старческой бессонницей и несварением желудка. Я сплю на диване в гостиной, больше в доме спальных мест нет. Из подушек, что валяются там, выбираю одну с надписью «Home, sweet home»[22]. Как далеко сейчас мой sweet home, как далеко от меня Андрей, ребята…

Бабка занята по самое не хочу, она – координатор, у неё масса дел. Один из тех моментов, когда вспоминаешь всех святых угодников. Будь она днём дома, только тем бы и занималась, что проедала мне плешь. Но, страдая бессонницей, она за компанию изводит меня бесконечными ночными разговорами. Речь, как правило, идёт о моём поведении.

– Ты кошмарно одеваешься! Посмотри, что носят остальные подростки! Это яркие, позитивные цвета, почему ты одна вечно в чёрном, как ворона?

– Как ты себя ведёшь? Пробовала хотя бы иногда улыбаться? Люди думают, что ты их ненавидишь (ага, некоторых до ужаса)!

– Почему ты так много ешь? (Это я-то много ем?! Да я тут с голоду загибаюсь!)

– Почему ты вечно где-то прячешься? Выйди, пообщайся с остальными!

– Что за ерунду ты рисуешь?

– Ты совершенно не умеешь обращаться со своими карманными деньгами!

Ах, да, она же в курсе, как я бездарно трачу стипендию. Бабка знает, какую сумму я получаю и следит за всеми моими покупками недремлющим оком, что стоит мне долгих нравоучительных лекций. Но остановиться я не в силах. Это мои первые личные деньги, полученные не от родителей – это моя стипендия, и я желаю распоряжаться ею без чужих нотаций! Чем я и занимаюсь – спускаю её в первый же день в магазинах с чешкой Катаринкой. Девчонке бабка ничего сказать не может – у той свои мани, и плевать ей с Эмпайр Стейт Билдинг[23] на эту Гингему.

Ещё один вопрос на повестке дня – почему я так редко хожу в душ. Видите ли, мыться надо каждый день, а не когда приспичит. И это говорят мне те, у кого в туалете нет мусорного ведра. Дикие люди!

На исходе первого часа ночи бабкин бубнёж сливается в сплошной белый шум. Всё, о чём я могу думать – когда же эта старая сволочь меня отпустит. Мои намёки на то, что я хочу спать, я устала, я не могу, финиш, баста, SOS – бабка игнорирует. Наутро, когда разбитая и с синяками под глазами, я выползаю на кухню, только ленивый не задаёт мне поражающий своей новизной вопрос – ну что, опять тебя «старая» мучила? Старая – так зовёт её семья чехов.