Читать книгу Собрание сочинений. Том 4 - Евгений Евтушенко - Страница 103

Война – одна из самых страшных, преступно дорогостоящих проверок человека на человечность. Проверки атомной войной человечество еще не прошло, и кто знает, останется ли хоть одна живая душа, способная проанализировать эту проверку, если такая война, не дай бог, стрясется.

Но такую проверку можно и нужно делать воображением искусства. Проверка на человечность нуждается и в предпроверке – пусть при помощи интуиции, фантазии, гипотезы.

Начиная с момента Хиросимы, неизбежно возникла футурология потенциальной ядерной катастрофы. Эта футурология породила и политическую спекуляцию, и искренние, но слабые произведения. А все-таки родилось и настоящее искусство, выходящее за рамки алармистских плакатов. В кинематографе первым сильным фильмом такого рода была лента американца Стэнли Крамера «На последнем берегу», к сожалению, показанная у нас только в творческих клубах. Сенсацией стал американский телевизионный фильм «День после…», показывающий нашу планету, разрушенную ядерной катастрофой. Художественно он слабее крамеровского, но публицистически действеннее. Благородные намерения авторов фильма несомненны, хотя они не избежали односторонней трактовки в причине возникновения третьей мировой войны.

В советском кинематографе таких футурологических попыток до сего времени не было. В моей памяти детства, правда, сохранился предвоенный фильм «Если завтра война», лучезарно рисовавший нашу молниеносную победу в случае фашистского нападения. Картина была запоздало раскритикована после сурового урока многомиллионных потерь. Не помешала ли нам эта картина, заодно с другими проявлениями беспечности, должным образом подготовиться к войне, не подействовала ли она размагничивающе не только на так называемых «простых зрителей», но и на тех, по чьему заказу она была сделана?

Наше искусство правильно не встает на путь нарочитой «кошмаризации» будущего, но мы порой впадаем в другую крайность, избегая говорить о тех ужасах, которые ожидают нас всех в случае, если угроза войны из плакатного символа станет опустошительной реальностью. Щажение нервов наших соотечественников может превратиться в моральную неподготовленность. Не подготовленный знанием или предзнанием оптимизм ведет к результатам самым пессимистическим. Заметим, что многие наши кинозрители избегают смотреть фильмы и о прошедшей войне, предпочитая им коммерческие развлекательные поделки. Нежелание знания страданий прошлого, нежелание предзнания возможных страданий будущего расслабляет, разрушает и сегодняшнее гражданское мужество, и мужество завтрашнее.

В этой связи особое значение приобретает фильм молодого режиссера К. Лопушанского «Письма мертвого человека», выпущенный «Ленфильмом». Фильм этот – и личное гражданское мужество режиссера, не побоявшегося непривычки наших кинозрителей к изображению возможной ядерной катастрофы, и мужество студии, преодолевшей немало преград на пути от сценария до экрана. Признаться, шел я на него с предубеждением – боялся или имитации американских фильмов, или плакатного примитивно-агитационного героизма, шапкозакидательского национального суперменства. К счастью, мои тревоги оказались напрасными. В фильме есть и затянутость, и лишние непроработанные сцены, но он нравственно и художественно самостоятелен и сделан без малейшей оглядочной политической спекуляции. Да, эта работа принадлежит к так называемым «тяжелым фильмам» и требует от зрителя ответной работы ума и сердца. Зрителю придется немало потерпеть, чтобы войти внутрь происходящего, чтобы не сбежать на середине или равнодушно не пощелкивать жвачкой под леденящий вой ветра над планетой, замерзающей после атомной катастрофы. Режиссер отважно показал домысленные последствия ядерного апокалипсиса, не заигрывая со зрителем, а обрушивая на его нервную систему инфернальные видения, где над грудами навсегда споткнувшихся автомашин, развороченных зданий торчат лики святых, чудом уцелевших на фресках.

В центре киноповествования – группа ученых, спасшаяся от гибели в музейном подвале, среди великих произведений искусства. Метафора проста, но безусловно оправданна: да, красота спасет мир, но как спасти красоту? Вместе с учеными в этом подвале затравленно забившиеся в угол, как зверьки, – облученные дети, кажется, навсегда потерявшие понимание происходящего, дар речи. Где-то наверху над подвалом – обледеневающая планета, где-то еще кружатся редкие военные вертолеты, и, пробивая вьюгу светом фар, движутся самоходки, но нормальная пульсация жизни прервана – остались лишь инерционные вздрагивания. Кажется, что все вот-вот остановится навсегда, сдастся, обледенеет. Идут облавы на спекулянтов, устроивших черный рынок в руинах. Призраки в противогазах, скрючившись от холода, разогревают себя неизвестно где добытым алкоголем. На снегу, покрытом атомным пеплом, крутится игорная рулетка. Представитель медицинского контроля отбирает людей, еще не окончательно разрушенных радиацией, в центральный бункер. Страшная личность – этот человек, называющий себя врачом, но с которого от животного желания выжить слетело все живое, человеческое, оставив только безжалостность, уже не прикрывающуюся гуманизмом. Роль его блистательно исполняет артист В. Лобанов.

На съезде писателей справедливо отмечалось, что в погоне за созданием сильного положительного героя (в чем мы отнюдь не преуспели) наше искусство показывает героев отрицательных слишком слабыми. Этого отрицательного героя фильма слабым не назовешь – такая самоуверенная сила в его отрывистых вопросах, в его с маху принимаемых палаческих решениях, в холодном поблескивании глаз, лишенных даже искорки участливости, в костистости неандертальского черепа с настороженно торчащими волчьими ушами. Сущность его была волчьей еще и до атомной войны, но тогда он был вынужден ее прятать, а сейчас распоясался, раскрылся. Все микробы зла, живущие внутри людей в мирное время, при экстремальной ситуации могут вырасти до размера змея-горыныча. Кто ему, этому врачу-бюрократу, выдал медицинский диплом – ведь он же сам по себе воплощенное нарушение клятвы Гиппократа? Обрекая детей, пораженных радиацией, на медленную смерть, он даже не догадывается, что становится в чем-то похож на какого-нибудь нового Менгеле.

Не оставить человека в беде – вот что такое остаться человеком. Проверку на человечность выдерживают тогда, когда твой страх за самого себя не отбирает священного страха за других.

Таков в фильме ученый, остающийся с детьми, роль которого с пронзительной скупостью и точностью исполняет Р. Быков. Его письма в никуда и есть главная ниточка фильма. Но писем в никуда нет. Нет писем мертвых людей. Пока все, написанное нами, или хотя бы что-то из написанного, звучит в чьей-то памяти, переходит из рук в руки – мы живы. Смерть не состоялась, если дух не истлел. Кусочки нашего духа, ставшие книгами, тетрадочными листиками, реют, как птицы надежды, свивая свои новые гнезда даже на руинах. Безнадежности нет, пока есть надежды. Кто-то не выдерживает – стреляется, кто-то уходит в мрачное мазохистское самоедство, кто-то амбициозно ораторствует в пустоту, а немолодая женщина ищет спасения в полубезумном нудизме, надеясь, что тело таким образом привыкнет к мировому холоду. Но спасение от внешнего холода – это внутренняя человеческая теплота, а не что-то иное. Своей внутренней теплотой Р. Быков потихонечку оттепляет, казалось, навсегда покрывшиеся ледяной коркой души детей, вдувает в их отравленные радиацией легкие дыхание всемирной культуры, истории, и чудо совершается. Теплинки разума возникают в детских глазах. Своими почти бессильными руками Быков надевает на детские души, как на новогодние елки, блестиночки жизни. Отдав детям все свое тепло, он постепенно холодеет сам, но остается неумирающим в них. Почти библейским образом становятся пять крошечных детских фигурок в противогазах, бредущих по одичавшей планете.

Да, тяжел этот фильм, подчас душераздирающ, а все-таки надо смотреть и думать. Думание – есть великое действие. Нельзя сводить думание только к ежедневной текучке, только к семейным и рабочим заботам. Судьба человечества должна быть тоже нашей семейной и рабочей заботой. Если случится мировая катастрофа, она будет катастрофой всех семей сразу.

Появление фильма «Письма мертвого человека» совпало с бедой в Чернобыле. Эта беда заставила многих недавно беспечных людей призадуматься. Для того, чтобы атом не сошел с ума, надо не сходить с ума нам самим. Беспечность – это тоже своего рода опасное сумасшествие. Беспечность, доходящая до преступного головотяпства, может перейти в самоуничтожение.

Я не навязываю никому своей точки зрения на фильм Лопушанского. Но – досмотреть его надо. Многие сейчас недосматривают, недочитывают, недодумывают. Искусство во всем мире сейчас резко раздвоилось на два русла. Первое русло – нравственно усыпляющее, второе – нравственно пробуждающее.

В этом русле – русле гражданского неравнодушия достойно быть не только большим пароходом, но и предупредительным бакеном.

1986