Читать книгу Собрание сочинений. Том 4 - Евгений Евтушенко - Страница 105

Перестройка испытывает сразу несколько сопротивлений. Сопротивление сложившегося мусора наших ошибок и преступных глупостей, заваливших дорогу вперед. Сопротивление пассивностью тех, кто потерял веру в слова и ждет дел, но не от себя, а от других. Сопротивление саботажем тех, кто до смерти боится, как раскрытия государственной тайны, собственной неспособности, некомпетентности. Сопротивление мимикрией вчерашних преуспевавших «застойщиков», которые сегодня играют в «перестройщиков». Сопротивление идиотским энтузиазмом тупого исполнительства, когда не перестраиваются, а подстраиваются. Сопротивление опошлением, когда антизастойные идеи выражаются тошнотворно застойным пропагандистским языком. Сопротивление незамечанием критики по принципу «васькизма» (а Васька слушает да ест). Сопротивление притворной самокритикой, под которой тот же самый «васькизм». Сопротивление запугиванием гласностью.

Тем не менее, несмотря на всю эту далеко не полную сумму сопротивлений, у перестройки есть уже явные завоевания. Одно из этих завоеваний – гласность. Гласность еще неполная, неопытная, неумелая, иногда неловкая или в своей застенчивости, или в своей беззастенчивости, гласность, еще только становящаяся на ноги, но растущая у нас на глазах, да так, что становится видна из самых далеких уголков земного шара.

Многие недовольны тем, что гласность вырвалась вперед по сравнению с экономикой. Некоторые считают, что гласность даже зарвалась. Гласность сейчас подобна буксирному катеру, который тяжело тащит за собой гигантскую неповоротливую баржу экономики, где в это время происходит перестройка на ходу. В России гласность всегда начиналась с писателей. Затыкая глотку писателям, затыкали глотку и рабочему, и крестьянину, ибо литература – их голос. Когда Платонову не дали возможности напечатать вовремя, по горячим следам написанные «Чевенгур» и «Котлован», то этим скрыли рвущийся со страниц народный крик о творящемся беззаконии.

Сегодня исторически стало ясно: экономическое развитие без гласности невозможно. Если позволительно замалчивать человеческие бессмысленные жертвы, то почему нельзя замалчивать жертвы экономические?

Нравственность и экономика взаимосвязаны. В результате мы оказались в незавиднейшем положении, когда от народных нужд отстает практически все: сельское хозяйство (при таких природных богатствах мы покупаем пшеницу, мясо, масло за границей); тяжелая промышленность (нуждается в замене устарелого оборудования, в гибкой модификации, автоматизации); электроника (далеко отстали от мировых стандартов); легкая промышленность (скомпрометирована уже тем, что наши собственные потребители гонятся за всем иностранным). Единственно, чем прославилась наша сфера обслуживания – это своей знаменитой ненавязчивостью. До сих пор существуют закрытые и полузакрытые распределители, не совместимые с понятием «социализм». Бюрократические штаты страшно раздуты, но я не верю, что бюрократия начнет сама себя добровольно сокращать. Инстинкт выживания у бюрократии чрезвычайно силен. Когда на хвост бюрократии наступает пята общественности, новый хвост, как у ящерицы, отрастает снова. Для того чтобы бюрократия не разрасталась, надо узаконенно ограничить ее права, одновременно узаконенно расширяя права производителей материальных и духовных ценностей.

А ведь мы так плохо знаем наши собственные права, наши собственные законы и позволяем их попирать. Финорганы не слишком встревожены малозарплатными профессиями, зато всеми силами стараются не дать людям заработать, по их мнению, слишком много. По какому, собственно, праву? Разного рода инспекции неизвестно по какому праву диктуют людям высоту потолков их собственных дачных домиков и даже заколачивают иногда вторые этажи. Неизвестно, по каким законам люди, выезжающие за границу, до сих пор проходят унизительную бюрократическую тягомотину. Следователи могут держать подозреваемых ими честных людей в изоляторах месяцами, вымогая у них показания.

Ежедневные уроки демократии невозможны без знания собственных прав и умения их отстаивать. Человек, не знающий собственных прав, не сумеет серьезно относиться и к своим обязанностям. Гласность – великая учительница и защиты собственных прав, и гражданской серьезности к собственным обязанностям.

Но плазма консерватизма будет сопротивляться. Не все, кто заражен общественной пассивностью, реакционеры. Они боятся попасться на удочку обещаний, как в прежние годы, а потом… «а потом суп с котом». Их можно понять. Здоровый скепсис может быть и конструктивен. Сегодняшним скепсисом мы расплачиваемся за вчерашнее вранье. Но повальный скепсис так же разрушителен, как повальный оптимизм. Преодоленный скепсис – это высвобожденная энергия. Но процесс этот медленный. В гласности за эти годы мы сделали поистине гигантские шаги, хотя далеко не все, а в сфере материальной такие же быстрые перемены, как в сфере идеологической, невозможны. Надо набраться терпения. Сейчас главный вопрос – это вопрос взаимодоверия личности и государства. Если удастся это взаимодоверие, удастся и перестройка. Не удастся перестройка, не удастся и социализм.

Сейчас стоит вопрос о жизни и смерти одной из величайших идей человечества. Если эта идея умрет, то даже при условии экономического процветания мы превратимся в ничтожное бездуховное общество, где правят деньги и вещи. Но высокое духовное общество с продовольственными талонами, стычками из-за итальянских сапог и с тысячами других дефицитов невозможно. Когда столько сил уходит на доставание, то их не остается для духовности.

Формула желаемого общества такова: экономическое процветание, но не за счет духовного. Духовное процветание, но не за счет экономического. Для этих двух процветаний, соединенных в одно, нам нужна гласность, и не спазматическая, не припадочная, а стабильная, надежная. Если нам снова начнут пережимать кислородные шланги, то общество может задохнуться. Попытки такого пережимания существуют. Борьба против гласности бюрократов – это борьба скорее не идеологическая, а биологическая. Но есть одно парадоксальнейшее явление: борьба против гласности некоторых писателей, уму непостижимо – писатели ностальгируют по цензуре!

Боюсь, что и здесь явление не столько идеологическое, сколько биологическое: зависть. Еще несколько лет назад читатели расхватывали в библиотеках беллетристику не первого сорта, особенно если она экранизировалась. Теперь внимание к такой беллетристике слабеет на фоне появления мощных произведений из литературного наследия, из письменных столов наших современников. Некоторые вчерашние популярные писатели занервничали, чувствуя, что читательский интерес переключается на другие имена. Надо бы из этого сделать выводы, задуматься – почему? Но для таких выводов необходимо личное мужество. Гораздо легче обвинить своих коллег в дешевой сенсационности, в заигрывании с читателем, а то и с Западом. На одном из писательских собраний я слышал горестное восклицание: «Нормальную, спокойную литературу никто читать не хочет!» Когда, в кои веки русская классика была «спокойной»? Разве не было раз и навсегда сказано: «Уюта – нет. Покоя – нет»? На другом собрании один оратор назвал ряд центральных газет и журналов проповедниками «капитуляции перед Западом». Нет! Капитуляцией перед бездуховностью будет наша гражданская трусость, если с позиций отвоеванной нами гласности мы снова сползем на позиции умолчания, приписочности. Нельзя осуществлять перестройку, ничего не перестраивая.

Есть и тревожные симптомы. К ним я отношу оскорбительный тезис «некрофильства» по отношению к возвращению нашему народу его литературного наследия, тезис «необходимости нового Сталинграда», где проводится недопустимая параллель между наступлением врага в первые месяцы войны и нашей сегодняшней отечественной критикой бюрократии, вульгарности, корыстолюбия. Открываешь журнал и глазам своим не веришь, читая шовинистическое оплевывание таких дорогих для нас поэтов, как Багрицкий, Светлов, а заодно издевательство над целой плеядой погибших на войне поэтов. Критиковать такие тезисы почему-то считается «расколом», мешающим писательской консолидации, а вот сами тезисы в разряд «раскольнических» почему-то не попадают. Консолидация нам действительно необходима, но принципиальная, а не беспринципная. Мы действительно должны повышать культуру дискуссий, не превращая творческий спор в грызню и взаимооскорбления. Но без полемики выяснение истины невозможно. Отказ от принципов во имя ложного «на Шипке все спокойно» несовместим с движением вперед. Вместо линии раскола нужна линия нравственного разделения.

Цинизм – тормоз. Насмотревшись на циничную подхалимскую манипуляцию историческими фактами в зависимости от конъюнктуры, циниками стали и некоторые бывшие идеалисты. Корни нравственного и экономического цинизма – в застое истории как науки. Восстановление исторической правды – это восстановление народной нравственности. Не надо бояться того, что народ «неподготовлен» к правде. Да, неподготовлен, ибо его приучали столько лет к подсахаренной тюре лжи, и трудно дается горбушка правды его зубам, размягченным привычной, заранее разжеванной пищей. Многие жалуются, даже возмущаются. Называют поэму Твардовского «По праву памяти» клеветнической, роман Рыбакова «Дети Арбата» – очернительским. Искусство как приглашение к самостоятельному мышлению их отпугивает – они ведь не умеют мыслить, и самое страшное, что некоторые и не хотят. Чего же они хотят? Хотят, разумеется, «лучше жить». Но уразуметь, к сожалению, не могут, что не будет улучшения нашей жизни без улучшения нашего мышления. Новое мышление, комплексно охватывающее сразу все отечественные и глобальные проблемы, – вот что драгоценно воспитуется сегодня в нас.

1987