Читать книгу Бумеранг на один бросок - Евгений Филенко - Страница 13

Дядя Костя сидел на крыльце, привалившись к перильцам, и, похоже, дремал. В его руке зажат был стакан с апельсиновым соком, черная куртка небрежно наброшена на плечи. Неестественно бугрившийся бицепс казался надутым, и хотелось ткнуть к него иголкой, чтобы выпустить воздух.

– Эта чертова кошка… – сказал он сипло, едва только я приблизился.

– Ее зовут Читралекха, – на всякий случай напомнил я.

– Это не повод, чтобы орать все утро.

– Она будет злиться, пока вы не уедете.

– Ты тоже хочешь, чтобы мы уехали поскорее?

– Я?.. Пожалуй, нет. Это мама… она не очень-то любит компании.

– Раньше любила… Знаешь, как мы ее звали?

– Титания, – сказал я горделиво.

– Черта с два! – фыркнул он. – Титанией она стала много позже, когда начала коллекционировать скальпы…

– Какие скальпы?!

– Мужские. Не дергайся, дружок, это метафора. Так вот, мы звали ее Лешка-Многоножка. Потому что она была тощая, как паук-сенокосец, и всюду за нами ползала. И все время обдирала коленки. Отсюда другое прозвище – Ленка Драная Коленка. Мы, если хочешь знать, росли вместе.

– Я узнал об этом нынче утром.

– Да уж, наверное… Был такой поселок Оронго, затерянный в монгольских степях. Сейчас на его месте город с тем же именем, там живет моя мама, а из нашей прежней оравы не осталось никого. Кроме меня, потому что пока я на Земле, то живу в доме своей мамы.

– Значит, вы тоже маменькин сынок?

– Точно. Хотя, в отличие от тебя, своего отца я знаю. Мы даже виделись пару раз…

– Наверное, я тоже был бы не прочь повидать своего.

– Ты уверен?

– Что тут такого?

– Твой отец был аристократ из Черных Эхайнов. Что, смею заверить, не подарок. Скверный характер, дурные – по земным понятиям! – манеры. Склонность к насилию и немотивированному рукоприкладству. Тщательно культивируемая с детства ненависть к человечеству как к биологическому виду. Фактически мы находимся в состоянии войны.

– Вот глупости, – сказал я. – Как можно ненавидеть все человечество сразу?

– Ты ведь не любишь, наверное, змей? Или пауков?

– Ну… не знаю…

– Тогда ты очень необычный молодой человек… Сформулируем иначе: некоторые люди – и таких большинство! – на дух не переносят отдельных представителей пресмыкающихся и паукообразных. Кое-какие недоросли четырнадцати лет от роду не любят… ну-ка, что ты не любишь до мурашек по коже?

– Гречневую кашу, – проворчал я.

– …не любят гречневую кашу. И все же, те, кто терпеть не может змей, встречаются намного чаще. Потому что эту неприязнь мы унаследовали от дикого предка, каковой принужден был делить ночлег на деревьях с гигантскими рептилиями плиоцена, а те были сильнее и своим превосходством беззастенчиво пользовались.

– Наверное, змеи тоже до мурашек должны ненавидеть людей.

– О да, – оживился он, – хотя вряд ли они расскажут об этом в обозримом будущем! Вот и эхайны ненавидят людей на таком же генетическом уровне.

– Как змеи?

– Примерно.

– Тогда и я должен ненавидеть. Но я ничего не чувствую!

Он внимательно посмотрел на меня. Будто изучал.

– У тебя все по-другому. В тебе не культивировали этот атавизм специально. Напротив, его всячески подавляли, без устали повторяя простую мысль: человека надо любить, всякий человек достоин любви. И вот что я тебе скажу: это истинная правда. Погляди вокруг себя – можно ли не любить этих женщин?

– Нельзя! – легко согласился я.

– А можно ли не любить того же меня?

– M-мм…

– Знаю, знаю, что нельзя, и ты это знаешь, как бы ни пытался сейчас возражать своим инфантильным мыком. Просто ты не изведал еще всех моих достоинств, отчего и сомневаешься. Даю руку на отсечение, что нет среди твоих друзей и подруг ни единого экземпляра вида Homo sapiens, не достойного любви. Я прав? Человеку нужно изрядно потрудиться, чтобы завоевать право на нелюбовь…

– Н-ну…

– Антилопу гну, – промолвил дядя Костя благодушно. – Я больше скажу: это следствие универсального правила, которое мне очень нравится. Сформулировать его можно примерно так: всякое разумное существо в Галактике вправе рассчитывать на любовь, любить и быть любимым. Хотя нескольким безукоризненно разумным индивидуям все же удалось добиться моей ненависти… – Он вдруг встрепенулся. – А ответь-ка мне откровенно, как мужик мужику, на совершенно мужской вопрос: у тебя есть подружка? Я имею в виду не абстрактного товарища женского пола, а такую подружку, с которой тебе хотелось бы проводить неоправданно много времени… шляться по морскому берегу… прыгать на танцульках… целоваться?..

– Н-ну… – снова сказал я и призадумался.

Не было у меня никого, вот что странно. Так, пустяки разные.

– К чему вы клоните? Что я какой-то ненормальный?

– Нормальный ты, успокойся. Вполне нормальный… мальчишка-эхайн. Будто я не вижу, как ты на Ольгу смотришь!

– Ну, и как? – спросил я с вызовом.

– Как… как голодный на кусок хлеба с маслом и ветчиной. Не очень удачная метафора, ты, небось, в жизни еще не испытывал настоящего голода, не знаешь, что это такое. В общих чертах, это выглядит так: вначале в твоем воображении возникает небольшой кусочек черствого хлебушка. Затем он увеличивается, заполняя твои мысли целиком и совершенно вытесняя все прочие рефлексии. Затем он сам собой покрывается толстым слоем желтовато-белого масла…

Я сглотнул.

– Но это еще не конец, – продолжал он безжалостно. – Конец наступает, когда на масло плавно опустится ломоть розовой, почти без прожилок, ветчины.

Уж как угодно, а мне сразу захотелось бутерброда с ветчиной. С розовой.

– А если на ветчину падет листик нежно-зеленого салата, – довершил он пытку, – такого, знаешь, с капельками изморози… тогда пиши пропало. Вот так, от малого к большому. Это, братец ты мой, природа.

– Какая еще… при чем тут природа?!

– А при том, что человек, что бы он из себя ни строил, как ни кичился бы своим интеллектом, культурой, цивилизацией и прочими прибамбасами, все равно в самой глубине своего прямоходящего и практически лишенного волосяного покрова организма, на уровне клеточной памяти остается животным. Хотя и с фантазиями. Не просто хлеб, а бутерброд… И ты точно такое животное, как и твоя невозможная кошка, только наивно полагаешь себя более разумным, чем она – хотя она-то, со своими кошачьими фантазиями, наверняка считает иначе.

– И вы тоже животное?

– Точно, – объявил он с удовольствием. – Совершенно несмысленная тварь, пробираемая звериными инстинктами и одержимая фантазиями самого разнузданного толка!

– В чем это выражается?

– Хотя бы в следующем: я люблю спать. Если бы не налет цивилизации, я спал бы двадцать часов в сутки! Еще я люблю есть не то, что полезно, а то, что вкусно. Если уж я начну в минуту голода сочинять в своем воображении бутерброд, то всем чертям станет тошно… Еще я люблю женщин.

– Что, всех?

– Ну, не всех, а, скажем, тех, что в пределах досягаемости. Я борюсь с этим инстинктом… с переменным успехом, – дядя Костя вздохнул. – У меня две жены. И я обожаю обеих. Но сейчас я здесь, и мне очень нравится твоя мама. Наверное, при определенном стечении обстоятельств я мог бы вдруг оказаться твоим отцом. – Он помолчал, о чем-то вспоминая. – Разумеется, в этом случае ты выглядел бы иначе. И у тебя к твоим четырнадцати была бы уже пятая по счету подружка на всю жизнь… Слушай, а не слишком ли я с тобой откровенен? В конце концов, ты всего лишь несмышленый неандертальский подросток…

– Пустяки, – скромно сказал я. Послушал бы он наши разговоры в раздевалке спортзала!

– Ну, так… к чему это я? А вот к чему: твоя мама мне нравится, а Ольга Лескина, при всех ее неоспоримых добродетелях, не пробуждает ровным счетом никаких эмоций. Мы с ней, веришь ли, давние и добрые друзья. Хотя, справедливости ради, отмечу, что отдельные прямоходящие животные ушли от своих генетических программ намного дальше, чем я, грешный, и пытались за Ольгой ухаживать. Увы, без видимого успеха.

У меня сердце ёкнуло.

– Ей… – сказал я с усилием, – ей нужно немного подождать.

– Неужели тебя? – усмехнулся он. – Не фантазируй. Победи свой голод прежде, чем привидится ветчина. И уж наипаче салат… Знаешь, сколько ей лет?

– Ветчине?

– Ольге.

– Не знаю… не хочу знать.

– Она втрое старше тебя. У нее…

Я напрягся, ожидая, что он скажет: «… дети твоих лет». Но услышал:

– …взбалмошный нрав и эксцентричное поведение. Стоит ей закатить глазки и молвить что-нибудь вроде «Уой… обожаю…» (Я хихикнул: получилось очень похоже!), и мужики валятся налево-направо в аккуратные поленницы. Что поразительным образом не мешает ей быть прекрасным звездоходом. Да чего ради я тебя уговариваю? Просто выкинь это из головы. Считай ее своей теткой и относись соответственно. Ты ведь можешь пойти на такую жертву?

Я отрицательно помотал головой.

– Чучело ты, – сказал он ласково. – Кажется, я начинаю любить Черных Эхайнов.

Странное дело: рядом с ним я не испытывал никакой скованности, как это бывает при разговоре с незнакомыми взрослыми. Наоборот, мне казалось, что мы знакомы много лет – уж года три, не меньше, и никакой он не взрослый, а chico[11] моих примерно лет, и такой же ненормально крупный. И никаких тайн у меня от него не было. Мне нестерпимо хотелось говорить ему «ты», позвать его в мою комнату, показать мою коллекцию морских раковин и узнать его мнение об этих чудилах из «Гринго Базз».

– Знаешь что? – промолвил он задумчиво. – Говори мне «ты».

Нет, он определенно читал мои мысли.

– У меня ничтожный опыт общения с подростками, – между тем, продолжал дядя Костя. – С младенцами – еще куда ни шло, у меня крохотная дочурка… И я чувствую себя не в своей тарелке, когда ты, совсем меня не зная, пытаешься выказывать мне какие-то совершенно пока не заслуженные знаки возрастного уважения. Если бы твоя мама не отшила меня в тридцать втором… должен заметить, что и правильно отшила… кто я тогда был? грязный, замученный плоддер, а она – блистательный командор Звездного Патруля… то все могло бы сложиться иначе… – Он задумался еще тяжелее и бессвязно забормотал себе под нос: – Хотя нет, не могло бы, тогда я был еще слишком глуп, чтобы нравиться женщинам… да и сейчас не накопил великой мудрости…

Он почувствовал, что окончательно заплутал в своих рассуждениях, и стеснительно улыбнулся. Так мог бы улыбаться гизанский сфинкс (уверен, я не первый, кому в голову пришло такое сравнение!). Или Читралекха, если бы у нее было чувство юмора.

– Ну что? – спросил дядя Костя. – Годится? Пошли, скрепим наш уговор, выпьем на брудершафт.

– Чего-чего выпьем?!

– Это старинный русский обычай. Если двое переходят на короткую ногу, то обязательно выпивают по большому стакану томатного сока. Ну, там еще всякие глупости, вроде троекратного поцелуя, но это мы опустим…

– Мне кажется, «брудершафт» – не русское слово, – заметил я осторожно.

– Кто тебе такое сказал?! – поразился он. – Наплюй тому в глаза, кто говорит эти глупости. «Брудершафт», «бутерброд», особенно с ветчиной и салатом, и «бормоглот» – исконно русские слова. Никто не лишит нас национальной культуры! Может быть, и «Северин» – не русское имя?!

Где-то спустя полминуты, уже на веранде, до меня дошло, что он прикалывается. Нет, права была мама: я действительно туго соображаю, но теперь хотя бы знаю, почему. Во всем виновато мое темное эхайнское происхождение (ей-богу, неплохая отмазка на будущее, хотя вряд ли можно будет ею злоупотреблять). И я немедленно пустил этот аргумент в ход:

– Вообще-то, я эхайн.

– Тогда скажи мне что-нибудь по-эхайнски, – фыркнул дядя Костя. – Не можешь? То-то, эхайн липовый. Это я могу часами трындеть на эхойлане, как истинный т’гард Светлой Руки, а ты и русского-то еще толком не знаешь…

И он произнес длинную фразу на неприятном и абсолютно нечеловеческом языке, лязгая, щелкая и придыхая.

– Зато я могу вот так, – сказал я и переплел руки, как учила тетя Оля. – А вы нет. И кто из нас больше эхайн?

– Вздор! – закричал дядя Костя, попытался повторить и обломался.

Мы выпили томатного сока. Дядя Костя крякнул, утерся – я слегка струхнул, что он все же потребует троекратного поцелуя, – и сказал:

– Ну, теперь скажи мне что-нибудь, используя местоимение второго лица в единственном числе.

– Чего-о? – переспросил я и понял, что снова торможу.

– Обратись ко мне, как подобает после стакана томатного сока!

– Сейчас… сейчас… А вы…

– Дам по шее, – сказал он ласково.

– А ты… – я поразился, как легко мне это далось, – умеешь читать мысли?

– Умею, – кивнул он. – Но только самые дурацкие. К счастью, у большинства окружающих только такие и есть. У тебя, например. Открыть, о чем ты сейчас думаешь?

– Нет! – запротестовал я.