Читать книгу Мания. 1. Магия, или Казенный сон - Евгений Кулькин - Страница 11

И – грянули поминки! Именно грянули, потому как на них было человек двести, если не больше, и отрядили под это, так и хочется сказать «торжество», громадный ресторан, в котором задрапировали зеркала и чуть убавили свет в плафонах.

Кто там правил, главенствовал и вообще распоряжался, Прялин понятая не имел. Но на входе его и Абайдулина подхватила под руки какая-то женщина в траурной накидке и повела за стол, что находился в глубине зала. Там, сразу же увидел Георгий, сидела сестра Климента Варфоломеевича, тоже в черном платочке, и какая-то яркая брюнетка с непокрытой головой. Тут же обретались – судя по знакам на груди – герои труда, разные лауреаты и один дедок даже с Георгиевским крестом в петлице.

В последний момент неведомо откуда вынырнул Вениамин – сын Деденева. На похоронах Георгий его рассмотрел. Не только голос, но и внешность его была поразительно схожа с тем, кого он беззастенчиво именовал отцом, хотя по фамилии вовсе не был Деденевым.

Там же, вернее, на кладбище, Георгий узнал что Вениамин поэт, член Союза писателей и что подписывается «Вен. Бейм». Фамилия это или псевдоним, Прялин так и не выяснил.

Рядом с Вениамином было несколько литераторов, которых Прялин знал в лицо, а с поэтом Володей Соколовым даже пил водку.

Остальное множество, которое расположилось по обе стороны от, так сказать, главного стола, представляло из себя однородную, по большей части улыбчивую массу, и Прялин попервам не заметил там ни одного знакомого лица.

Абайдулин пребывал все в той же растерянности. Казалось, что он точно знал, под каким стулом заложена мина, и теперь только высчитывал, когда же произойдет взрыв.

Подошел какой-то незнакомый чернявец. Высказал – персонально – соболезнующие слова сестре Деденева, потом той женщине, что сидела распокрывши, и только тут, видимо, заметив Абайдулина, ринулся к нему.

– Дорогой Артем Титыч! – воскликнул он на слезе. – Какого человека потеряли!

Он словно пробовал, каков же Абайдулин на ощупь, все время облапывал его по плечам.

– А это тоже наш друг, – кивнул Артем Титович на Прялина. И чернявец приник к нему, словно Георгий был неопознанным им сразу его ближайшим родичем.

Теперь Прялин мог рассмотреть пришлеца. Он имел темноватые височные впадины и впаленькие, с плавным перекосом щеки.

А тем временем зал набирался слитных, почти однотонных звуков, и со стороны казалось, что так укачливо гудит сосновый бор.

За окном же, где жило ненастно-бледное однотонье, вдруг родился проблеск, а может, промельк, и что-то невидимое, но осознанное, что оно есть, означилось чуть четче, чтобы хоть на миг сдвинуть эту серую унылость.

Говоривший для вящей бодрости приложился к вину и произнес:

– Вот за что не люблю поминки, тут все по команде. Как в казарме.

Он закусил чем-то легким и сказал Абайдулину:

– Ну захаживай!

И отошел к другому столу.

– Кто это? – спросил Прялин.

– Да профессор один. Дрожак его фамилия.

И тут Георгий неожиданно увидел Конебрицкого.

Константин сидел за их же столом, только с самого края, и с кем-то неторопливо беседовал.

Официантка поставила посередине стола блюдо из «живой», видимо, только что с грядки, наспех резанной капусты, которая, топорщась, не принимала уксусную приправу, какой хотела ее подмаслить поворская братия.

Тут же рядом с блюдом появилась рюмка водки, которую накрыли кусочком хлеба, и Георгий понял, что эти символические дары принадлежат душе покойного.

Сосед слева, который и здоровался как-то осторожно, словно воровски, говорил кому-то через стол:

– Христос – это литературный образ, в которого поверило все человечество.

– Почти все, – уточнил его собеседник.

– Пусть будет так. Но кто создал Христа? Само же человечество? Нет, кто-то хитрый и ехидный, может, тот же Иуда.

Говоривший глянул на Прялина, и тот на всякий случай кивнул. Пусть думает, что ему все понятно. И, главное, считает его своим если не единомышленником, то вполне приличным нейтралом.

К блюду с капустой, видимо, символизирующей его отношение к земле, и рюмке с водкой прибавилась и тарелка с супом, в которой кудрявым бликом плавало солнце.

Прялин чуть подобернулся и увидел еще одного своего знакомого – писателя из Волгограда Куимова. Геннадий Александрович был со своей супругой поэтессой Светланой Ларисовой.

– О! – вскричал Куимов. – Я же говорю – Ноев ковчег! Кого тут только нету!

И он подошел к Прялину.

– Я, пожалуй, перейду к вам, – сказал Георгий, увидев, что рядом со Светланой есть свободное место.

– Иди, – произнес Геннадий. – Но учти, что тебя могут хватиться.

И – не ошибся.

Как только Прялин направился к столику Куимова, как невесть откуда появилась та самая, что их с Абайдулиным привела, женщина в траурной накидке и тихо поназидала:

– Сидите, пожалуйста, по своим местам.

И опять куда-то скрылась.

Геннадий понимающе развел руки.

Сперва Прялину казалось, что ждут священника. Вернее, кто-то сказал:

– За попом поехали.

А потом, когда в зал зашло несколько человек, увидя которых некоторые чуть не зааплодировали, он понял, что ждали какое-то начальство, именно оно припожаловало в последнюю минуту.

И точно. В динамиках послышалась хрипотца и торжественный голос сообщил:

– Есть предложение по старому христианскому обычаю помянуть нашего товарища и друга, соратника и просто хорошего человека Деденева Климентия Варфоломеевича, так не вовремя оставившего наш мир на хребте высочайших социальных преобразований.

Говоривший, видимо, отник от той бумажки, по которой читал заготовленный заранее текст, и произнес совершенно другим, менее засталившимся голосом:

– Пусть земля будет ему пухом!

И тут же все вокруг оживленно завозились, чуть ли не загигикали, потому как Деденев ушел-то вовсе не в землю, а сгорел на огне. На это кто-то громко и сказал:

– При жизни по угольям ходил и сейчас в золу превратился.

Выпили, естественно, не чокаясь, по первой. Зажевали кто чем, и пошли речи, которым, казалось, не будет конца.

Что только не мололи, о чем только не вспоминали. А потом к микрофону подошел Вениамин Бейм.

– Разрешите мне, – сказал, – прочитать стихи, которые я только что написал в память о своем отце.

Все замерли.

– Только они, – продолжил он, – сугубо личные, и ежели кого-то малость шокируют, то заранее прошу извинения.

Пауза была выдержана в классических тонах, и заунывно торжественный, совершенно недеденевский голос повел:

Кто-то уронил, кажется, вилку, и лицо Вениамина дрогнуло, и он чуть быстрее стал читать дальше:

Неожиданно всхлипнула, а потом и завела причит в голос сестра Деденева. Но это не сбило Бейма. Он уверенно вел:

– Это точно! – вскричал какой-то старичок, пьяный уже оттого, что рядом столько много народа.

А Вениамин, чуть подняв голос, заключал:

Паузе не дали постоять и секунды, тут же раздались сперва жидкие хлопки, а потом и целая овация. Все смотрели на Вениамина, который, словно позируя художнику, томно опустил долу свои очи.

Прялин глянул на Куимова. Тот, упершись лбом о запястье, кажется, прикрыл от стыда глаза. Как-то виновато, точнее, загнанно улыбалась Светлана Ларисова. Зато Конебрицкий ликовал. Вскочив, он то и дело выкрикивал:

– Браво!

– Ну как тебе сынок? – спросил Прялин Геннадия, когда они после поминок вместе вышли на улицу.

Шел дождь. Но мелкий и такой как бы спотыкающийся. И глохлые звуки, медленно копошащиеся в отдалении, копились в сознании, чтобы каждый мог, рассортировав их, понять, что чуть погуживает – это завод, а пошикивает – паровоз-кукушка, к тому же надрезая тишину своим резким, срывающимся в сиплость гудком.

– Его смерть, – тихо начал Куимов, – была предлогом, чтобы показать, кто есть кто.

Георгий кивнул.

– А потом, – продолжил тот, – будут говорить примерно так: «А помните, мы с вами встречались на поминках? Какой был человек! И представьте, мой лучший друг!»

– Ну уж ты наговоришь, – не согласилась Светлана.

– Мы недавно с ней, – кивнул он на жену, – были в одной компании. Ну среди прочего разговора речь зашла о Боге. Ну один что-то сказал, второй. И вдруг одна особа как закричит: «Что вы мне этим Богом голову морочите?» И – в рев. Насилу ее успокоили.

– В самом деле, чего она сорвалась, до сих пор неясно, – подтвердила слова мужа Ларисова.

– Да что же тут непонятного: ненавидят они не только нас, но и веру, которую мы исповедуем. И Россия для них, как гора искушения.

Прялин знал Куимого давно. Ведал о его привязанностях, тяжелых, как болезнь, которые он переживал с томительной последовательностью: сперва шли вздохи, перемежающиеся сомнениями, потом, вроде бы случайные встречи с той, которая стала предметом вожделения, следом – уже надоедливое – препровождение и наконец тягостное преследование с истерикой постоянной ревности и, как правило, необоснованными упреками.

Однажды, гостя у Геннадия, Прялин оставил у него одну подтяжку. Что потом было – и не описать! Светлана рассказывала, как он, явившись среди ночи из якобы длительной командировки, первым делом, войдя в квартиру, рывком отпахнул занавесь, что загораживала дверь на балкон. Там никого не было. Но ревность, видимо, еще хмелевато бродила в крови, потому он, хотя и без прежнего рвения, заглянул в шкаф и даже за диван. И вдруг заметил, как со шкафа свисает подтяжка…

И Прялин до сих пор не знает, что надрало его позвонить как раз в эту минуту и спросить про свою пропажу.

А Светлана уже рыдала в трубку.

На углу следующей улицы они расстались, и Прялин вдруг почувствовал себя страшно одиноко. И он, наверно, повернул бы назад, чтобы «захомутать» того же Конебрицкого, хоть с ним выпить где-то в укромном месте и просто – вольно – поболтать о том о сем.

Но в последний миг он от этого намерения отказался, надеясь рассеяться дома, в семье, там, где его наверняка уже заждались.

Чаще грусть его не имела причины. Она накатывала неожиданно. Щемила душа, и горло щекотали слезы.

Обычно вспоминался интернат, хоть и вполне обеспеченное, но сиротство, больше, конечно, сиротство души, и длинная череда мерзости, которая сопровождала ту самую жизнь, что была проведена вне дома.

Дождь тем временем перестал, и в тучах стали проламываться фиалковые прогалы.

И тут возле него неожиданно притормозила машина.

– Я не посмел к вам подойти, – опустив стекло, сказал легкий на помине Конебрицкий.

Прялин встрепенулся, но ничего не ответил.

– А потом, – добавил Костя, – у меня к вам разговор есть.

И кто-то из глуби машины уже распахивал перед Георгием дверцу.