Читать книгу Мания. 1. Магия, или Казенный сон - Евгений Кулькин - Страница 15

Голова, что нашаталась за день, вскидываясь навстречу тем, кто входил, и поникло преклоняясь вослед тем, кто покидал красный уголок, теперь покоилась на его кулаках, уложенных на столешницу.

Триголос сроду не думал, что так нудно дежурить по агитпункту. Вернее сказать, соблазн сачкануть терзал его давно. Вот устроиться бы в контору, сидеть себе балендрасить цельный день. А как стрелки враспах – шесть часов, стало быть, так – в столовку, к пивку и к пухловатой Лидуне, что так и просится, чтобы поискать у нее «бешеное ребро».

И вот ему выпала очередь как агитатору подежурить в рыбколхозновском клубе. И он чуть не одурел от скуки. Хотя без людей не был.

Первым пришел старый дед, имени которого он не знал.

– Ты тут самый заведовательный? – спросил.

– Да кубыть я, – в тон ему ответил Веденей.

– Тоды разъясни мне, разине непонятливому, кого мы в этот раз и на какую должность будем выбирать?

Триголос снял плакатик, в рамку заправленный, и спросил:

– Дед, ты грамотный?

– Не академик, – ответил тот, – но кое в чем кумекаю.

Вот Веденей и всучил ему ту самую грамоту, пусть читает, пока не облезет. Прочитал тот все, не более как по складам, потом говорит:

– Ну почему сейчас стали писать с такой непонятностью, что прочтешь, и – ничего в голове не остается?

– Да потому, что под старость голова становится, как вентерь, которым воду носят. Все сквозь ячеи утекает.

– Не скажи! Я из ума еще не выжил. Но вот ответь мне, что это за «блок коммунистов и беспартийных»?

– Ну это такой простяк, что и объяснять страмотно.

– Не скажи! – вновь не согласился дед. – Ну с коммунистами все ясно. А где тот самый блок беспартийных? Вот я, к примеру, не член никакой партии, так чего же вокруг меня никто не блокует? Так бы вот пришли и сказали: «Степан Иваныч, а не хочешь ты две недели побыть царем али Генеральным секретарем, не все же тебе пребывать в первобытниках!» Ведь никто не скажет. Потому блок должен быть только коммунистический. Нечего тень на сеть кидать.

Ушел дед, за ним бабенка одна приплелась. Старая безмужница, бесмясица и, кажется, безмозглица, потому как попросила Триголоса, чтобы он ей жалобу сразу на всех светловских мужиков написал.

– За что же? – поинтересовался Веденей.

– Да обходят они меня, как вроде я кривая или косая. А ведь худые завсегда в моде были.

– Где? – спросил Триголос.

– Ну в Америке там, и еще в Париже…

– Так ты туда и метись! Дай хоть русскому мужику почувствовать себя человеком! А то все время, как заноза, так и вонзаешься во взор. Худая, а сколько тебя много!

Бабенка обиделась и ушла.

А потом заявился один пересмешник, который спросил:

– А ты за троих будешь голосовать?

– Почему это? – спросил Веденей.

– Да фамилия у тебя к этому предрасполагает.

Пересмешник пришел с бутылкой. Но выпить им не дали, потому как в красный уголок зашли Григорий Фельд и Ефим Моторыга.

– Между прочим, – начал журналист, – как сказал бы Брет Гарт: «Выбор не лишен остроумия». Такой агитатор кого угодно привлечет. Гладиатор да и только!

– От слова «гладить»? – чуть ехидновато спросил следователь.

И Триголос понял, что оба явились не по делам.

Моторыга с Фельдом подружились неожиданно. На дне рождения, как оказалось, общего знакомого.

Им оказался один обкомовский деятель по фамилии Овчар. Володя Овчар. А сказать точнее, Владимир Петрович.

Был он компанейским парнем, услужливым по мелочам и «всеядным» в дружбе. Потому на том самом семейном торжестве кого у него только не было! И главное, все вроде и к месту и к делу, Фельд познакомился с Овчаром, когда тот как-то два дня был в командировке в Светлом. Приезжало из ЦК какое-то брюхатое начальство, и его надо было обеспечить полноценной икрой. А Моторыга был хорошо знаком с его другом, который после комсомола, где они вместе работали, вымахал в прокуроры.

Кроме всего прочего, Овчар писал стихи и даже песни, одну из которых – хором – пели все.

Особенно запомнился припев:

Судя по всему, Владимиру Петровичу нравилось, что наступила перестройка.

– Пора, – кричал он, – попробовать каждому, на что он гож!

С ним, хлопая в ладоши, соглашались. Да и как было не согласиться, когда благодушие не давало собрать воедино ни одно противное ему чувство.

Но особо на той вечеринке блистал Фельд.

– Подлая земная история! – воскликнул он, когда сгрудившиеся вокруг именинника отхлопали ему. – Я завидую, что ты так талантлив! Когда-то Чемберлен произнес: «Что скажет совесть, злой призрак на моем пути?» А совесть моя говорит: «Не завидуй, что у него самые прекрасные друзья, не режь себя на части, что у него самые прекрасные девушки, остановись, чтобы не сделать пагубного шага, позавидовав, что у него всеобъемлющий, всех любящий и чтящий характер!»

И тут же вперед высмыкнулся этакий бесноватенький, явно с норовком мужичишка, о котором чуть ранее кто-то сказал, что он между кабаком и тюрьмой весь век проходил.

– Ладно, – вскричал он, – счислим, кто кому должен! Но ведь сейчас не каждый так нахарчует!