Читать книгу Мания. 1. Магия, или Казенный сон - Евгений Кулькин - Страница 6

Георгий шел на вянущий свет фонарей, ушедших гореть и в день, на шустрое, но далекое перемигивание двух электросварок и думал об отходниках, о тех, ради кого здесь оказался и, как бы вторым планом, одновременно вспоминал себя подростком, когда у него уже проскакивали мужающие мысли, потому как шел четырнадцатый год, и душа напряглась от непонятности бытия.

В командировке его всегда настигали главные воспоминания, и вообще, думалось легче и свободней. Особенно по вечерам, в кромешной темноте, когда сквозь листья дерева, под которым стоишь, просверкивают звезды.

Не испортила его настроение «бандурша», как он ее про себя звал – гостиничная смотрительница – нервная, изволновавшаяся на своей, как ей казалось, значительной работе, особа.

Не прибавил ему тоскливости и сосед, с которым его поселили. Он недавно схоронил свою жену и теперь, как заметил Георгий, пытался, чтобы всюду его видели горюющим, даже потерянным, чтобы над ним ахали и охали, а он бы сдерживал изо всех сил вопль, который заменял ему слезы.

А благостное настроение у Георгия было оттого, что вот тут, в этой Листопадовке, он вдруг почувствовал себя писателем.

Нет, он еще ничего такого не создал, чтобы начать, например, гордиться или вообще как-то задирать нос, но чувство, что он – может, возникло.

И сложилось оно из двух наблюдений за собой.

Первое было ожиданным: он все время что-то себе подговаривал. Скажем, брившись, произносил:

– Так-с, таксочки, такси, больше пены не проси, – и уменьшал давку на тюбик, в котором находился мыльный крем.

А второе наблюдение он открыл в себе случайно. Услышал, как квартировавший в соседнем номере старичок сказал кому-то:

– Все они ушибленные коммунизмом, вот их и тянет на бессемейственность.

И Георгий тут же эту фразу записал. Записал так, на всякий случай. И вдруг понял, что ее сейчас никуда не пристроишь.

Он вышел в коридор, где шел этот разговор, и увидел двоих старичков. Не обращая на него внимания, они продолжали, видимо, не столь им важную, но для складка нужную, беседу.

– Знаешь, как три брата у костра грелись? – спросил первый, с пегой бородкой, старичок.

– Расскажь, – подыграл ему второй, только при одних, хоть и сивых, усах.

– В общем, сидят они все трое и глядят на немощное дотлевание костерка. «Все!» – сказал младший, и сплюнул в огонь. «Конец!» – произнес старший и помочился на кострище. А третий между ними посетовал: «А спичек-то боле нету!»

– Это ты к чему? – спросил старичок при усах.

– А к тому, что старость пришла, а мы все мудрости не научились. И уже чуется, как слабеет душа от излишних волнений, сохнет тело, превращаясь в корягу, и мысль становится бесскладно отрывочной, как порванный на части кусок налыгача.

Георгий зашел в свой номер, чтобы все это записать, и вдруг увидел в окно стену той церквушки, что примыкала к гостинице. За огорожей было обсыпавшееся пожилое кирпичное крошево и кровавые ложбища в местах, куда с крыши – при дожде и, возможно, обильной росе, падала капель. А рядом топырились листвой два бледностебелых вьюнка. Обпавшие же с карниза кирпичи квасились в гнило смердящей луже.

И вот это все увиденное и слышимое чуть раньше как бы слились воедино, и он представил себе картину, что была тут, скажем, полвека назад, когда эти старички были совсем молодыми, а красавица-церковь похвалялась своей вычурной статью и блеском крестов.

Георгий дошел до речки. Увидел на безлюдной косе рвано отпочковавшийся от берега, лежащий на боку, истлевающий провислыми ребрами баркас. Над ним вились чайки.

И вдруг что-то заставило Георгия остановиться. Вроде свист откуда-то раздался или окрик. Но такой, что услышался не ушами, а чем-то еще, встроенном внутри его организма, но более чувствительным, чем слух.

Он поворотил голову влево и увидел холм, точь-в-точь такой, какой возвышался на краю его родного поселка.

Там, помнил он, росли грубые, прожилистые, даже по молоди пожилостебельные травы, которые не ела скотина и не косили люди. Звали ту траву простонародно дрямом.

Вот в зарослях этого самого дряма тайно неслись отбившиеся от дворов куры, щенилось бездомное собачье и пировали пропащие выпивохи, которые, надрызгавшись, тут же тяжело спали, облепленные мухами и облетанные сытыми от обилия бросовой закуси осьём.

В кустах дряма иногда случалась и летучая любовь: скупая совокупность двух опьяненных бесконечностью терпения душ.

А однажды там было совершено убийство.

Тогда, помнится, Георгия удивил не столько сам факт душегубства, а записка, уголочком торчащая изо рта и ущемленная зубами покойника. В ней была только одна фраза: «Добрея, человек делает глупости!» И – все. И – никаких больше злобных намеков или слов, близких к угрозам и антипатии.

Именно тогда Жора понял, что убить могут и за доброту. Особенно если она – глупая.

Но не только это осталось в памяти Георгия от того самого пустыря, поросшего дрямом. Там впервые он приобщился к мужчинскому племени. Но об этом есть резон вспомнить другой раз, потому как впереди показался стан отходников, к кому, собственно, и шел корреспондент «Комсомолки», специально забравшийся в такую глушь.

Он уже знал, что отходники нынешнего времени – люди без доброго имени и денег, брались за любую – даже очень черную работу, уламывали продавщицу, в данном случае Дусю, отпускать им водку в долг и почти каждую ночь, – опять же тут, под Листопадовкой, – забелев глазами, пакостно безобразничали, вытворяя то, что другим не снилось, не виделось.

Среди отходников тоже был свой атаман – Коська Прыга. Что он из себя представлял, Георгий, да и многие другие тоже, не знали. Только могли нарисовать его портрет: прыщавый, с жеваными щеками и с узкими щелками на том месте, где у других почти выпукляются глаза.

Говорили, что Коська умел понимающе подхихикивать и уже этим давать понять, что он верхогляд-подначник, ничуть не склонный к тяжелой паханской властности.

Но на самом деле Прыга был хитер, коварен и жесток, как всякий страхом нареченный предводитель.

Георгий спустился к реке. Увидел, как от отростка, отринутого в сторону воды, на нежной ветвице светлинкой изумрудилась капелька.

И тут же ему в память втемяшилась давешняя, как он считал, пагуба. Видение, которое, помимо его воли, конструировалось в сознании. Он вдруг явственно представил себе, как опаленный обездоленностью, шел человек к реке, пусть не великой, но бегучей или даже ползучей, где можно не только унять жажду, а – коль даст Бог случая – поймать рыбешку или обхитрить рака. А коли ни того, ни другого не удастся, просто посидеть, глядя, как бликует стрежень, как играет течение, унося тело воды в безвестность пространства.

Георгий оборотил взор на берег и вдруг увидел по пояс врытых в землю жаждальцев, которые стояли с обугленными, с закаменело отверстыми ртами.

Он переморгнул и рассмеялся.

Это действительно были люди, только вытесанные из высоко срезанных пеньков.

– Красота? – вдруг раздался слева голос, и Георгия обдало сладимым тесовым запахом.

И только тут он увидел старичка, что стоял у напластованной друг на друга грудки досок.

– Кто это сделал? – спросил Георгий, указав на деревянные скульптуры.

– Коська, – ответил дед.

– Тот самый? – Георгий кивнул в сторону стана отходников.

– Ага! Всех заряжает на пропитательную работу, а сам трудится для души.

Старичок говорил медленно, экономя слова, будто за них полагалась плата, как не телеграфе.

Да коли к нему присмотреться, можно было понять, что это от измождения носил он в коленках трясучку.

Помимо этого он имел большие, наломанные трудом руки и ничего не выражающие, ущемленные болезнью почек глаза.

– А вы откуда знаете Коську? – спросил Георгий, ибо именно по душу этого человека и приехал. В газету поступило письмо, что он набрал бригаду, которая зарабатывает деньги лично для него. А сам он, как было написано «ни щепки не поднял, ни гвоздем пальцев не похилил».

– Коську-то? – переспросил дед. – Да его тут все, почитай, и повдоль и поперек знают. Сколь он по селам всего понастроил-напомастырил.

– А сам он, – осторожно начал Георгий, – какому-либо ремеслу касательство имеет?

Он ругнул себя, что начал подстраиваться под говор старика.

– А как же? – все так же тягуче ответил тот. – С топором-то, как артист, ловок!

– Ну а слух есть, что сам он по стропилам не лазит?

– А зачем ему это делать? – удивленно устремил на Георгия свой взор дед. – У него же – бригада.

– А что, бригадиру можно не вкалывать?

– Смотря какому? Коське – можно.

– Это почему же?

– Да потому, что он все организовал, поставил на козанки, зачем же еще мельтешить? Ведь вон первый секретарь и председатель исполкома тоже не засучают рукава, коль призывают бахчи полоть.

И Георгий вспомнил одного первого секретаря, которого встретил на плантации с мотыгой. И уже через минуту понял, что взял он ее не оттого, чтобы своим примером воодушевить, а от бессилия, почти что так, как утопающий хватается за соломинку.

Опять почему-то Георгию вспомнился тот бугор, мимо которого только что прошел. И привиделся он не затем, чтобы попасться по нему воспоминанием и представить картину своего, как ему тогда казалось, грехопадения, а удивиться безмерности повторяемости. Ведь и тут, наверно, случалось, игровали слабые на передок бабенки, перенимая какого-либо заблудца или еще не отрезвезшего пьяницу.

Ну почему все так повторяемо, заряжено на одинаковость?

А вот то, что он увидел вот здесь, на берегу, эти уставленные на воду безглазые взоры – в новинку, они своей безжизненностью как бы оживляли все вокруг, рушили ту материковую закостенелость, которая марко ловила в свое лоно серых ворон, пестрых сорок и нарядных перьем, коль повезет этим быть прошитой, сизоворонок.

Эти статуи не только преобразили берег, они вспугнули память, увели ее далеко отсюда, в те опустошенные людской заботой сады, что еще рябели листвой и кое-где дразнились незамеченными съемщиками яблоками и грушами, а вообще в их облике виделось покойницкое умиротворение и грусть.

Отойдет день, и в пересверке огней заворочается ночь. И сгинет из взора все прочее, что умягчало взор и успокаивало душу. И вот уже тревога и страх сквозняком начинают проползать где-то совсем рядом.

То состояние, которое Георгий поймал сегодня утром, как бы раздвоило его жизнь на две неравные половины. Одной он жил здесь, в глухомани, куда его занесло, на берегу этой невзрачной, но наполненной каким-то особым смыслом речки, другой там, в ведомом, но сейчас неблизком далеке, где все живое чуть подотмерло, чтобы устояться в воспоминаниях. Ведь нельзя в сознании запечатлеть, скажем, ветер, который оставил взмах крыла птицы. Или как увидеть степь, что в ней слегка ветрит.

И вот сейчас ему вспомнилось то время, когда его уже шестой год томила безызвестность. Нет, его знали в районе, где он работал корреспондентом, даже однажды почему-то избрали в президиум на собрании колхозников. Но обида ела по другому поводу. Его, если так можно определить, не воспринимали до конца всерьез. И один раз какой-то безмозглый милиционер чуть не запер в капэзуху. Спасибо, дежурил знакомый лейтенант.

– Зачем ты его доставил? – спросил он сержанта.

– Для выяснения личности!

И стало обидно, что и для них он никто.

Правда, один старый газетчик как-то бросил такую фразу:

– Ты их разок-другой пусти по кочкам, враз узнают, как тебя величают по имени-отчеству!

А кого «их» – не уточнил. А Георгий постеснялся спросить.

В тот вечер, в который его задержал милиционер, духовой оркестр в городском саду не дал ему до конца опечалиться, и он стал, сперва прикладывая в моклаках, придрагивать ногой, потом подпряг к поднимающемуся настроению и голос и вскоре обрел ту бодрость духа, которая была его всегдашним попутчиком.

Но на танцы он тогда, помнится, не пошел, а двинулся туда, где притушенные фонари, так и не набравшиеся неживой молочности, издали казались не столько огнями, сколько многоточиями светлинок тщательно расставленных по ранжиру гнилуш.

За этим, только означенным вялыми огнями парком, жил один вечный угожденец, у которого Георгий любил сбывать вялое досужее время.

Но додумать до конца, или, точнее, досмотреть до конца эту мысль-явление, Георгий не успел, так как в эту пору у реки появился развязный малый в плавках, на груди у которого красовалась татуировка следующего содержания: «Отдай себя всего ласканьям и грехам!» А ниже две – женская и мужская – полусплетшиеся фигуры. Естественно, голые.

– Вы Коська? – даже, кажется, вопросительно шагнул к нему Георгий. И представился: – Корреспондент «Комсомольской правды» Прялин.

Парень пожал руку Георгия и произнес:

– Я не Коська, а Костя. Константин, значит.

– Извините, – начал было осознавать свою промашку Георгий.

– Но Коська у нас тоже есть, – сказал парень. – Жеребенка так величают.

И Георгий неожиданно понял, что такой легковатый человек вряд ли может быть паханом у отходников, потому спросил:

– Скажите, а как ваша фамилия?

– Конебрицкий, – ответил тот. И вдруг поинтересовался: – А зачем вам этот самый Прыга?

«Ага! – пронеслось в сознании Георгия. – Значит, сей тип знает о ком речь?»

– Да жалоба в газету поступила… – начал Георгий и вдруг заметил, как парень заюлил взором, поозирался и неожиданно раскрылся.

– Так это я писал!

– Но письмо анонимное.

– Теперь уже нет.

– Ну, значит, мне вас Бог послал, – произнес Георгий.

– Это еще как сказать.

– А что, есть сомнения?

– Да ничего вы ему не сделаете! – начал горячиться Конебрицкий.

– Да мы ничего и не собираемся делать. Хочется разобраться.

Над их головами вскричала иволга.

Костя вздрогнул.

– Страшный человек, этот Прыга, – сказал. – Так всех в бараний рог свернул, что никто и слова сказать не смеет.

– А вы это все откуда знаете? – спросил Прялин.

– Да я прораб на этой стройке. Только он меня ни к чему не подпускает. Везде все сам. А чуть кто скажет поперек…

– Ну и что тому бывает? – спросил Георгий.

– Никто не знает! Но только потом человек две недели взор от долу не подымает.

Конебрицкий чуть подоглянулся и произнес:

– Да, кажется, он сам сюда идет.

И, вскочив на велосипед, тут же скрылся в приречных кустах.

И Георгий увидел, что к нему действительно шел коренастый длиннорукий человек с соломенной шляпой на голове.

– Меня ищешь? – вдруг спросил он, не поздоровавшись и вообще не выказав никаких признаков, что обратился к человеку.

– Если вы – Прыга, то да, – степенно ответил Георгий. – Но утолите сразу любопытство: откуда вам стало известно, что я именно здесь?

– А вон ту ворону видишь? – он указал на ковыляющую на косе птицу.

– Ну?

– Так вот тут, – он постучал костяшками пальцев по стволу дерева, – хавира, гнездо, стало быть, ее, и коль она с него слетела молчака – значит, чужой человек.

– А когда же она орет? – спросил Георгий.

– Это если животина какая-нибудь тут отирается.

– А от своих, значит, не улетает?

– Так зачем ей от нас лететь, если мы ей хавать даем. То есть кормим.

Георгий погонял под подошвой камешек, повыпендривался, так сказать, чтобы не делать паузу слишком скучной, потом спросил:

– А откуда вы знаете, что я ищу именно вас?

– Листопадовка – не Париж.

Он стал сворачивать «козью ножку». Однако табаком ее не начинил, а, сделав коленце у самого верха, взял в рот и устроил в зубах ей вирюхление. И так, если признаться, это нервировало Георгия, что он вдруг сказал:

– А чего же не закуриваете?

– Вредно, – просто ответил Прыга. – Болезнь какую-нибудь наглыкать можно. А зачем это трудящемуся человеку?

– Вот про ваш труд я и хотел с вами поговорить, – произнес Георгий и пригласил присесть на береговой терраске.

Прыга выслушал суть письма с тихой, этакой снисходительной улыбочкой, пару раз поднимал большой палец, чтобы молчаливо похвалить автора байки, потом – уже в конце – хрипловато захохотал.

– Лев Толстой и – не меньше! – воскликнул. – Вы его в Союз писателей примите.

– А кого? – спросил Георгий. – Ведь письмо анонимное.

– Ну хорошего мастера и по почерку можно узнать.

– Так вы кого-то подозреваете?

– Ну уж зачем так, начальник? Подозревает милиция. А я – знаю.

– Ну и кто, по-вашему, автор?

– А тот скес, который только что отсюда слинял.

– Да тут вроде бы и никого не было!

– Не темни! – вдруг перестал улыбаться Прыга. – И не туфтуй. Тебе это не личит.

Он подфутболил попавшую под носок сапога ракушку, потом заключил:

– Конебрицкий его кличут.

И поднялся было уходить.

– Ну так вы ничего мне не сказали, – остановил его Георгий.

– А о чем тут базарить, я бугор чистый, и вводить меня в закон не надо.

– А как это доказать? – неожиданно вырвалось у Георгия.

– Да так же, как это делает девка, чтобы убедить хевру, что целка.

– Не понял.

– А чего тут понимать? Кинь меня на четыре козанка, и сразу станет ясно, дающий я или оттаскивающий.

Если честно, до сего момента Георгию казалось, что он довольно хорошо знает воровской жаргон, или, как говорят блатыши, феню. Но Прыга говорил так непонятно, что становилось неловко прикидываться дурачком или лаптем.

– А еще потолковать с кем-либо из ваших можно? – спросил Георгий.

– А чего же? – Коська подщелкнул пальцем, и тут же из кустов вынырнул пацан, за поясом у которого был изящный – с резным надкопытьем – топорик.

– Свистани, – попросил его Прыга, – кого-нибудь.

И парнишка – одними губами – так заливисто затрелил, что у Георгия даже в ушах засвербело.

И уже через минуту сюда подходил широкий – хоть положи, хоть поставь – мужик с разлатыми, явно нажаренными черенком лопаты ладонями.

– Здравствуйте, – протянул он Георгию рукав своей куртки. И пояснил, почему так ручкается: – Лапы у меня грязные.

Георгий же представиться не успел, так как в этот самый момент заговорил Прыга.

– Чувак ботает, – кивнул он на Георгия, – что я – чернушник, что свои харчики собирать вас силю. А если кто хипишь поднимает, начинаю харить с утра до вечера.

Мужик мутновато моргал.

– И вместо валюты, – продолжил Коська, – трекает, что я вам вафлю в грызло мастырю.

– Да он что, оглоблей зачат был? У нас, считай, коммунистическая бригада, один за всех и все за одного. Тут сачков и дурачков нету.

– Ну а почему бригадир с вами не работает? – спросил Георгий.

– Кто это сказал? Он по мыслительной у нас части. А мы – по вкалывательной. Тут, брат, шармак не прорежет. Как потопаешь, так и…

– А сколько вы в прошлом месяце получили? – задал, как показалось Прялину, он самый каверзный вопрос.

– А это производственная тайна. Я же не знаю, кто ты и откуда. Вдруг бандюга какой-нибудь, грабанешь и ох не скажешь, а у меня жена и дети ждут не дождутся, когда я с деньжатами домой возвернусь.

Мужик подсплюнул, видимо, от попавшего ему в рот комара, опростался и заключил:

– Так что у нас все лучше, чем где-либо вместе взятое.

Когда мужик ушел, Коська сказал:

– Дома у него семеро муравьев! А сам по профессии – не поверишь – инженер! А что ему там платили? Объедки с барского стола! А у нас его, вишь, на юмор тянет. Достаток всегда человека преображает.

Он опять подфутболил в воду ракушку, посмотрел, как расходятся круги на поверхности реки, потом неожиданно произнес:

– Я знаю даже то, что было главным в той самой жалобе.

– Интересно!

– Не очень. Потому как вот это как раз правда.

– Что вы имеете в виду?

– Мою контрибуцию.

У Георгия забилось сердце так, что стало обидно за такое мальчишеское волнение. Он представлял, какой колоритный выйдет материал. В нем он расскажет не только о самом факте грабежа отходников, но и о том состоянии, которое поймал именно здесь, в Листопадовке, где понялось, кажется, почти что главное: для настоящей муки – нужна зрелость души.

Но он как бы смаковал окончательное признание пахана. Даже зачем-то бросил взор вокруг и только сейчас заметил расселившиеся под деревьями метлистые курчавые растения, чем-то напоминающие ковыль, при ветре мельтешащие в глазах. Исчахшие простонародные травы едва существовали в этом соседстве. И изнуряли сухостно терпким духом раздавленной в пыли полыни.

И вечная готовность к острому слову, которую он вынашивал всю жизнь, внезапно надломилась, сбитая корявым, вроде ни к селу ни к городу сказанным словом. И он подторопил, чтобы пахан раскололся.

Как ему понравилось это блатное словечко! И он снисходительно бросил:

– Ну, валяй дальше!

У Коськи до лезвия ножа заузился взор, и он тяжело произнес:

– Писатель – это тот, кто в спешке быть любимым, забыл любить себя!

– Прости! – внезапно перейдя на «ты», заспешил заверить Георгий. – Ежели по глупости обидел тебя.

Словно не слыша его, Коська проговорил:

– Резче всего человек отстаивает свою глупость. Словно это его главное достояние. Незыблемый капитал.

И Георгий вдруг понял, что пахан – вечный. Упраздняя одних корешей, он обзаводился новыми, и воровская родня не редела.

И ему вспомнился другой, тоже, как казалось, вечный старик. Прибауточник и надсмехальщик. Это у него была такая складушка: «Ко-хает живот то, что кануло в рот. А что прянуло за порог, не было б впрок!»

Так вот, думал Георгий, дед тот всегда будет людей потешать да смешить. А его однажды – бурлыц! «Бурлыц» – это его, так сказать, фирменное слово, что обозначало конец. И вот утром как-то пришли к нему, а он весь кровью подтек. Кому, думали, мог этот старикашка вреда или прочего какого неугодства учинить? Ан какая-то злобная душа нашлась, что спалила жизнь его ни за что ни про что.

А потом слух прошел, вроде старичок-то был себе на уме. В шайке воровской состоял. Вот его за отступничество и ухайдохали.

– Так вот я, – неожиданно заговорил Прыга, – часть заработка перевожу на счет лучших сынов Отечества.

– Это на кого же? – спросил Георгий, еще не ожидая подвоха.

– Пойдем! – тяжело встал Коська и направился к тому месту, где давеча Георгий повстречал Конебрицкого.

Он подвел его к тем самым, вырезанным из пеньков статуям, и Георгий их неожиданно признал. Как же это он раньше не обратил на это внимания? Они так по ранжиру и стояли – Щорс, Котовский и Чапаев. А главное, были похожи.

– Вот, – указал на них Прыга, – те, за кого наши отцы голову клали, а мы свою копейку к этому присовокупляем.

– В каком смысле?

– В самом что ни на есть прямом. Бригадой решили, как отшабашим свое, памятники каждому из них соорудим. И ниже напишем: «Незабвенным героям от благодарных потомков».

Прыга тем временем отплюнул свою «козью ножку» и уточнил:

– Нет, лучше вот так написать: «Героям Гражданской войны от пролетариата летучих бригад».

– А почему вы зоветесь «летучими»? – спросил Прялин.

– Да какие же мы еще? Нынче здесь, а завтра – ищи подкову там, где мерина нету!

Он помолчал, потом, вздохнув, сказал какую-то и уж вовсе непонятину:

– Нет сил на чувство, все мысли из души высасывают.

И уже собрался было уходить, потом, словно что-то вспомнив, произнес:

– А этого скеса забери с собой, а то я тебе его в посылке пришлю.

И Георгий понял, что тот говорит опять же о Конебрицком.