Читать книгу Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн - Евгений Кулькин - Страница 12

Он смотрел на оскал камина, и во впадине его взора, казалось, не было глаз. И именно с вот этим безглазием Моторыга, кажется, видел, как в парке напротив замедленно отрывается лист, парит, потом, кружась, летит неведомо куда и, наконец, мягко, этак невесомо, приземляется, точнее, притравляется, потому как падает на лесную овсяницу, так и не достигнув почвы.

А может, за окном уже скоропись дождя, и тот же лист – по прямой – сверзивается вниз, под самый комель, как раз на землю, и там лежит, трепыхаясь, как крылышко только что подстреленного воробышка.

Судя по слитному скрежету, за домом два трамвая, разъезжаясь, как бы соревнуются в неуклюжести, подзванивая друг другу, не догадываясь, что со звонком для кого-то умрет свобода и целых десять лет каторги явно не покажутся одним днем.

Выкроив час, прибежала на обед жена. И Моторыга, отчужденнее, чем всегда, поинтересовался:

– Ну как у тебя там?

Она поняла, что он спрашивает о конфликте на работе, потому ответила со всегдашней словоохотливостью:

– Не сказать, что стало честнее, но образовалось.

Придя в урочное время домой, Ефим Леонтьевич, вот так одиноко сидя у камина или у окна, размышлял обо всем, что творилось вокруг, да и в самом себе тоже.

Сейчас он думал о развале Союза, о том самом СНГ, созданном, что называется, на смех. Теперь дорога для милиции везде закрыта. Можно человека туда заманить или украсть. И все. Как говорится, с концами.

А недавно он натолкнулся на одну контору, которая занималась…

Ему даже страшно об этом заикнуться. Тем более что начальство, когда он ему о своих наблюдениях доложил, довольно откровенно сказало:

– А вы сами, случаем, не того?

А все случилось так, что к нему на прием пришел некий врач Швейбель-Шваронок и, собственно, признался в одной мерзости. Дело в том, что он взял себе за правило записывать за своими клиентами предсмертные слова. Зачем ему это было нужно, Моторыга так и не усек. Но одно показалось любопытным.

– Вот, это умирал у меня один тип, – начал он, – в общем-то наркоман и пропойца. И однажды, во время покаяния во грехах, неожиданно, скрипнув зубами, сказал: «Я буду гнить, а они, падлы, жить и процветать! Передай то, что я расскажу, ментам».

И вот тот самый предсмертник среди всего прочего, что натворил за свою жизнь, упомянул, что был дилером, посредничающим между психиатрическими детдомами и теми за границей, кому интересно приобретать детей за валюту.

– Ну а зачем это им так надо? – спросил Моторыга. – Неужели в своей стране степанутых найти трудно?

– Все это не так наивно, – ответил врач. – Дети – живой товар. Через некоторое время, когда они вырастут, из них станут отличные доноры.

– Что, им нужна их кровь? – вопросил Ефим Леонтьевич.

– Нет, целые органы.

Вот тогда-то Моторыге стало страшно.

– Там умеют думать о завтрашнем дне, – бесстрастно сказал Швейбель-Шваронок.

Моторыга кинулся было провести расследование. Но те самые детдома, с которыми имел дело предсмертник, теперь оказались за границей.

Окольными путями, но врач дал понять, что пришел сюда вовсе не возмущенный всем тем, о чем признался ему умирающий, а из боязни, что то же самое он мог сказать кому-то из тех, кто его посещал, и они – заодно – могли бы брякнуть, что знающий все это доктор не известил об этом кого надо.

Особенно одосадовало его то, когда перед уходом Швейбель-Шваронок сказал:

– Вообще-то я гинеколог и это не моя сфера. Но во время дежурства приходится сталкиваться с теми, кто в изоляторе доживает последние часы.

Намекнув на его невсеведомость, начальство еще сказало:

– Вы лишнюю головную боль на себя не навлекайте. Нам бы хоть со своими бандюгами справиться.

Вот и все. Как говорится: «плыви и плавься».

Вообще, ежели честно сказать, Моторыга разочаровался в московских порядках. Было тут столько нарочито-надуманного, этакого безрутинного, что ли. Каждый, обряженный даже по-походному, не избегал лоска или шика. Словно это главное в работе милиции.

А у одного начальника он даже увидел надпись, которая гласила: «Искусство воровства не должно превышать меры жертвы».

Естественно, это он где-то вычитал, и, может быть, в контексте оно звучало и к месту. Вот так же – ни с того ни с сего – вызывало недоумение.

Вот почему чувство ломтеотрезанности не покидало Моторыгу ни на минуту.

Ефим отошел от камина к окну и увидел, что дождя никакого на улице нет. Зато ломкими шагами выходит на середину улицы его сосед-алкоголик. Казалось, именно за равновесием ходил он в магазин, потому как возвращался довольно бодрой походкой и теперь, видимо, столб казался ему – тогдашнему – под стать, потому как он старательно обходил его стороной.

Сосед и в городской квартире переживал бивачные лишения. Спал прямо на полу, ел на коврике, изображающем дракона, а вот для разговора с самим собой поднимался на ноги и долгие часы бродил по комнате, осуждающе кого-то переспрашивая:

– На этом, говорите, подскальзывались все? Но только не я, потому как не имею идеализированных чувств. Потому постскриптум не будет печальным.

Порой ему, видимо, казалось, что рядом по-старому мирно дремлет кот, неподвижный, как отлитый из рыжей бронзы, потому как он говорил:

– Ну что, золотеешь, мяучник? Золотей!

Другой раз ему, наверно, виделось, что он на море и волна не только пришвыривает его к стенке, и – в паузу между кудолчаньем у пирса, отвлекала назад, в кипяток прибоя, в бесконечность собственного безумства. И тогда он долго и нервно кричал.

Один раз подобный приступ посетил его в подъезде, и Моторыга был свидетелем, как он кричал:

– Смотрите, в небе коловращение звезд!

А на самом деле в ту пору был белый день.

Порою в нем проступала ломившаяся сквозь трусость решительность, и он заверял:

– Все! Отныне и навсегда капли в рот не возьму! Можете заказнить меня, коль будет не так.

Во время короткой паузы в питие он вдруг открывал, что у соседки, несмотря на возраст, изящнейшие ушки, и скомканно признавался ей в любви. Шел на рынок, где лицедействующий базарный люд вел себя волшебнически цельно и артистически. Он находил какого-либо изящного торговца, как бы подпадал под его жесты и, сам того не ведая, оказывался с рюмкой в руках, в ответ на чье-то непритворное признание в трудности – выпивал. Выпивал под собственный хохот, потому что кто-то из транзистора, включенного прямо на полке, произнес такую фразу: «Наши идеи получили поддержку в мире и за его пределами». За это тоже захотелось выпить. И домой он возвращался, когда солнце плакало в его глазах.

– Разве это житейство? – повторял он фразу, услышанную на базаре.

Он встречал соседку и вдруг понимал, что его чувства были поверхностнее ее лжи, и радовался, что не предложил ей стать его избранницей, чтобы не подгонять приструганную к ней любовь.

Сосед часто обращался к Моторыге за деньгами. И начинал это примерно так.

– Жизнь у вора изменчива и фатальна, потому я не краду, я честно прошу на день, который набряк промозглостью, или на то, что покривила тени взошедшая луна. Словом, я беру на то, что человеку не приносит ущерба или разочарования.

Сперва Ефим безусловно давал. Потом частые обращения стали его злить, и однажды он отказал, соврав, что нет денег. И тогда алкаш сказал:

– Когда я находился в том возрасте, когда руки не ловки, а все остальное непослушно, одна одесская проститутка мне сказала: «Женщине и нищему нельзя говорить «нет». Надо сделать вид, что ты их не замечаешь. А коль уж заметил просящего, не откажи в его стражде».

Моторыга еще постоял у окна, посмотрел, как в небе трудно умирала кровоточащая заря. Как шли из школы – тоже соседские – две гладучие девки, еще не невесты, но уже и не подростки. И ему вдруг захотелось взять из холодильника бутылку коньяка и отправиться к соседу. Сотворить для того, может быть, самую главную радость в жизни. Он даже сделал первый шаг, чтобы осуществить то, что неожиданно задумалось.

Но в это время зазвонил телефон.

Начальство захотело видеть его самым срочным образом.