Читать книгу Мания. 3. Масть, или Каторжный гимн - Евгений Кулькин - Страница 21

– Если тебя прищемливают дверью, или ори благим матом, или рвись что есть силы.

Ельцину понравилась неожиданно сказанная фраза. Потому как именно она соответствовала тому состоянию, которое он испытывал. Ему удалось самостоятельно разгадать часть дьявольских методов, которыми пользовался Хасбулатов, чтобы смести его, всенародно избранного президента, с дороги, принизить его значение и роль. Сейчас стены противления подошли одна к другой. И платой за любой неверный ход может быть не безликая безымянная человеческая душа, а душа его собственная, еще до конца не прошедшая путь унижения Христа.

Теперь он знал, что туман лести, пропускаемый во внутренний мир, порождает некое богохульство. И оно продолжается до той поры, пока верх не возьмет церковь сатаны и будет тиражировать шаблон, что Ельцин-де – не лег на рельсы после того, как такой для себя карой поклялся не повышать в стране цены и вообще не окукливать и до этого не очень уж шикарно развернутую жизнь.

Но сейчас за кадром мысли о состязании обещаний скрывался не тихий ответ, что все это было сказано понарошку, а что в наш век любое пророчество, которое несут не слуги Бога, возмущает духовное состояние общества. Потому не стоит дразнить гусей.

Но вечным даже не было почитание Христа. Так откуда он взял, что его должны любить бесконечно? Ну увидели, как Ленина, в революционном порыве, и хватит. Пора переходить к тихой рутинной борьбе.

Во-первых, надо всем внушить, что у него катастрофический вид мышления и непредсказуемый характер. И он не откажется от утверждения, что культура – это колокола ада. Выдутый из преисподней шар, наполненный дурным запахом. Лопнет, и будешь знать, куда бежать, зажав нос.

Потому он, показав кому-то невидимому нестыдный, материнством оправданный жест, произнес вслух:

– Все осенне-зимнее обеззаражено весной.

Игуменьим манером выйдя из своей комнаты, Наина Иосифовна удушенно поинтересовалась:

– Это о чем ты, Борис Николаич?

– Как изгоняемые из преисподней черти, заворошились эти руцкие и хасбулатовы.

Жена понимающе подкивнула. В луче, что из окна падал между ними, плавали сперматозоиды пылинок.

– Они меня еще не знают! – с нажимом произнес он и, зачем-то посмотрев из окна на небо, увидел, как в нем, шуганутое кем-то, трепещется воронье.

– Я им праздничный выпляс устрою!

Своего служебного несовершенства он не замечал, глубоко нравственных чувств не испытывал, но напряженную ситуацию улавливал всегда и знал, если дороги деловито заметаются снегом, то нужен или вездеход, или бульдозер. И вот – попеременно – он играл роль то одного, то другого.

На ранней перестройке он еще не думал о политическом насилии как методе. Воспламененный им народ степень реальности мерил преследованием последовательных мерзавцев, не успевших вовремя избавиться от партийных билетов.

Почему-то вспомнилось соседнее село, куда в парнях он иногда захаживал, не боясь местных зуботычников. Девки там были понаряднее, но поглупее, и потому то, что нужно. И вот около одной, лицо которой было белое, как через марлю сцеженное молоко, он и чах, говоря ей красивые фразы типа:

– А день нынче был поновее вчерашнего.

Неприличием считалось молчать, потому он, настроив на боевой взвод свой вечно принюхивающийся нос, произнес:

– Говорят, что выпей тут, на том свете не дадут. Откуда это у вас самогонкой наносит?

Девка кукожится. Его вопросы роют ее душу. И она ждет какого-то проникновения, чтобы еще какое-то время побыть вот в такой расслабухе, с его ладонью на плече.

– И чего я, – вопросил он, – прилип-пристыл к тебе, не отодраться?

И душа приживлялась к той местности, которая мстила природе за скупость. И он подолгу глядел в обливно схваченный глазурью горизонт. И почему-то думал об обесцвеченности жизни – старости, когда Бог душу, и ту захочет принять без хлопот.

А как хочется какого-то виртуозного открытия внутри себя, чтобы не уязвляло типичное, что ты такой, как все.

На чуть утоптанной лужайке на подстесанном дереве была вырезана пресная запись: «Здесь ночевали мы».

Ну и что? Благодарственно поклонились им за это деревья.

Но именно тут подкатилось то самое искомое чувство, от которого, как тесины на морозе, гудят кости, и он подумал: «Как лечить такое ноище?» И вслух прочел стихи, которые переписал у одного проходимца:

Девка, ничего не поняв, всхрюкнула. И как всякая целомудренная глупышка зафасонилась, явно перегорев душой:

– Я тебя боюсь!

И у него, вроде бы подпочвенно, что ли, подшкурно пробежали мурашки. И голос стал как бы упавший в подпол, как будто свергнутый откуда-то с высот.

К ним подошел хромой дед. Спросил закурить. И остался переминаться под деревом. Потом сказал:

– Раньше овец доставляли и все разбирали их вот на этом самом месте. А в сорок первом отсель провожали на войну.

Борис с девкой отвернулись от старика. Но хруст в культе свидетельствовал, что он не уходил.

– Вот это, у сына я был, – начал дед. – Снял трубку, а там говорят. Тягомотно, долго, скучно. Он домогается встречи, а она бездарно отнекивается. Выть хочется.

Он помолчал и добавил:

– Управительский слой.

Ельцин глянул в небо. Так как-то слишком серьезно, что ли, выспевал виноград облаков. А над головой запарила даже не тучка, а небольшой очесок, едва притуманивший сизь зенита, и тут же нечаянно всхохотнул дождь, пробубнили, словно прося пардона, водосточные трубы, и разлилась под их жерлицами яркая линючая тишина.

«Управительский слой», – про себя повторил Ельцин и, неожиданно высвободив девку из объятий, заметил, что у нее в меру утоплены ключицы, никакого выпирания, но несходливость, а может, несходство, что-то из двух, неожиданно отринуло его от реальности. Он увидел себя будущим. С неожиданной чугунностью суд суждений и с могутностью, которая завораживает. А девки пусть чахнут рядом, словно кошки в выслеживающей позе.

Именно с того дня он понял свое предназначение.

Ельцин отринул от себя воспоминания.

Но, видимо, все же из прошлого, остался в голове мотив, и стал он к нему примерять разные, на ум пришедшие слова. И, наконец, остановился на такой фразе: «Судьба сама найдет меня…»

Ну так оно, наверно, и будет.

Он стал перебирать в уме тех, на кого особенно можно положиться в такое время.

Ну, конечно же, на Александра. Коржаков не раз доказывал свою преданность, а то и самозабвенность. С ним, как принято сейчас говорить, в разведку можно идти без оглядки.

Михаил Иванович Барсуков несколько иного закваса. Этот как-то более чопорно чувствует себя генералом и тем более главным охранником страны. Но все равно надежен.

Павел Сергеевич Грачев весь высветился во время путча. Потому и стал министром обороны. Этот не дрогнет. Вот слабостишка у него есть одна. Тянет его к шиковым машинам. Потому и кличку себе почти непристойную заимел Паша Мерседес.

Павел Бородин – хитер и заборист, хотя дожностишка у него не выпирает своей значимостью – начальник Главного социально-производственного управления администрации президента, но все же он человек незаменимый, своего рода серый кардинал.

Зато Шамиль Тарпищев – душа нараспашку. Подумать только, в свое время выиграл одиннадцать международных турниров. Ни у кого из президентов мира нет такого персонального тренера по теннису.

Есть еще Сосковец и Ерин. Оба ребята ничего. Но еще не достигли той близкости, чтобы на них серьезно уповать.

Борис Николаевич вышел во двор с намерением погулять не только по подворью дачи, но и по ее окрестностям.

Коржаков не спросил, куда он идет. Он никогда не любопытствовал зря, а привязливой тенью следовал за хозяином.

Ельцин обратил внимание, что в сельце, в которое он намеревался пойти, каждое дерево огораживали. А палисадники все до одного хилили себя в сторону хозяйского призора, а не наоборот, видимо потому, что тогда они были бы аннулированы, как самозахват, Совету принадлежащей земли.

Пруд за сельцом был окрестован двумя видами обитателей – лягушками и водяными быками. Изредка их соперничество пополам пилила своим гурлением горлица, а – до кровятки – ранила выпь.

Зимой ему как-то так тут встретился грязноватый лыжник и спросил:

– По-прежнему виду чародей-суходрочник как называется?

Хорошо Александр отогнал бессовестника, а то ведь он на полном серьезе собрался ему объяснять.

В пруду водился тускло-золотистый карась и, видимо, давал приварок целому селу, потому как видно было, что там почти сплошь стояли самоловки и вентири.

Прошла немолодая женщина. Почти что девочковый озир. Свернула в лес у двух больших промоин.

Страдая от натаски, пробежала, обряженная в намордник, собака. Видимо, шла по следу той самой женщины.

Вдали ребятишки разымают руки и идут по полю, как журавли.

Там – тоже зимой – он ходил по рыхляку – по снегу, который проминался до земли.

Сейчас на этом месте навита скирда. С виду она словно бы обслюнявлена свисающей с нее соломой.

Борис Николаевич ругнул себя за то, что думает Бог знает о чем, но не о том, что предстоит и грядет. А ему предстоит, как вот этот вытрепанный до безлистия камыш, обезжизнить Верховный Совет, который давно работает как бы на бессознательном уровне, как бы творя бытийный погром, противится ему, президенту.

Он долго прощал хаотичные партизанские набеги. Но когда заметил планомерность всего, что делается тем же Хасбулатовым, сказать по-другому, увидел, что он заносчивый и чванливый враг, тут же решил действовать решительно и бесповоротно.

А кто, собственно, в этой своре, в этом, так называемом, Верховном, блин, Совете? Кто дал им право пинать эпоху?

Поняв, что распаляется, Ельцин укоротил шаг, всмотрелся в бабенку с привядшим лицом и подумал: вот нужен ли ей тот самый Хасбулатов, который постоянно последние дни не сходит с телевизионных программ?

А он, президент, где-то в тени. Можно сказать, на задворках. Его можно ловить в свою сеть, как выкинутого на берег налима.

Нет, всего этого он не потерпит. Ибо давно не только осознал ситуацию, но уже и обнажил приемы.