Читать книгу Такси до отчего дома. Роман о семье, помощи и невозможности спасения - Евгений Платонов - Страница 3

22 октября. Вечер. 17:00—19:00.

Дом стоит на краю деревни Голынки. Немного дальше – болото, за болотом старая деревня. Напротив деревни кладбище. В этом году прямо в посёлке, на центральной улице, камера видела медведя в сентябре в четыре утра. Через неделю – ещё одного, маленького. Никто не пострадал, но этого здесь ещё никогда не было.

Дом выкрашен в бирюзовый цвет. Когда-то это была яркая, звонкая краска, краска молодости и надежды. Теперь краска облезает, обнажая под собой почерневшую от дождей древесину. Крыша серая, из гофрированного металла, прогнулась под тяжестью лет, но всё ещё защищает. Фундамент – камень, старый и крепкий, помнит времена, когда этот дом был шумным и весёлым. Интересно то, что прошлый, кто красил этот дом, это моя мать, лет 40 назад, а я 5 лет назад.

На входе часто распахнутая дверь, едва ли держась на петлях. Её уже нельзя закрыть полностью – пристройка покосилась, и дверь не прикрывается полностью. Сквозняк входит сюда свободно, как в свой дом. На пороге, как страж, лежит серый кот – сильный, с измятым ухом, с той кошачьей честностью, которая не терпит лицемерия.

Три окна смотрят на мир. Когда-то они были старые, деревянные, с ватой и украшениями между рамами. Сейчас уже пластиковые – Дима их заказал и расширил проёмы. Дом немного поглупел и потерял свой аутентичный вид. На одном из них висит занавеска, которую Наташа привезла из Москвы несколько лет назад – красный квадратик на белом. Наташины попытки внести красоту в чужой, но еще отчий дом. Попытки, которые не спасают, но дарят иллюзию спасения. Пристройка застеклена старыми рамами в ромб и квадрат – как сделано, наверное, по всей России и СНГ. Это придаёт дому особый шарм.

Вокруг дома – не сад, а скорее лесная опушка, присвоившая себе участок. Трава растёт между камнями тропинки. Если её не косить, она может вырасти выше человеческого роста, поэтому в этом году у меня было целых две командировки сюда, чтобы выкосить её под ноль. Ветви деревьев тянутся к небу, как костяные пальцы просящих. Газовый баллон стоит у стены, чёрный и грозный. Чёрный кот (может быть, брат серого) пьёт из миски.

Когда я вошёл в дом, воздух встретил меня как и прежде – инертно, с примесью времени, которое здесь проходит медленнее, чем везде.

Кухня.

Кухня – это центр этого дома, единственное место, где всегда суетится жизнь, кто бы не пришел. Пять метров в длину, четыре метра в ширину. Пол из толстых досок, все еще крепких, покрашен светло-коричневой краской. Поверх лежат старые ковры, которые видели всю историю этого рода. На них капала кровь, когда резали мясо, на них рыдали, когда приходили плохие новости, на них танцевали в редкие моменты радости.

У окна стоит стол. Два стула, которые мама отдала из Москвы. Холодильник, который Наташа привезла.

На стене – красный уголок с иконами. Четыре иконы в ряд, ещё две ниже, висящие в углу. Это наследие моей бабушки Ефросиньи, может быть, или кого-то ещё старше. Я никогда не видел, как кто-либо молился в этом доме – так было принято не выставлять свои эмоции. Но кто-то всё же молится, я уверен.

На печке нарисован рисунок. Замысловатый узор какого-то растения в стиле ветвистого огурца – плоский цветочек, солнышко, облачко. Наивный рисунок. Детский. Или взрослого, который когда-то был ребёнком и потом что-то понял неправильно.

Периодически Дима находил какую-то женщину. В основном они приходили с детьми – взрослыми, но всё ещё живущими дома. Вся семья приходила жить к Диме, паразитировать столько, сколько могли. Потом что-то случалось – кто-то что-то украл, или просто Дима уставал чувствовать себя благотворителем, когда сам был нищ. И он их выгонял.

Рисунок растения остался. Это был весь оставшийся от них след.

Как-то я рассказал Наташе про один из этих эпизодов:

«Наташ, а помнишь ту Вику, дочку той Наташи, с которой жил Дима?»

«Ну…»

«Дима хотел её позвать, чтобы она разрисовала стенку в туалете, как печку. Ей тогда было двенадцать лет, сейчас уже девятнадцать, вряд ли она захотела бы приехать.»

«Так это не она рисовала. Это нарисовал муж дочки Оксаны, с которой он жил недавно.»

Комната Димы.

Дима переделал дом после армии. Разделил одну большую жилую комнату на три маленькие и одну проходную. В этой проходной, полутёмной, с одним маленьким окном, он и лежит. Лежит почти всегда. Диван, две подушки, одеяло. У дивана – две пачки сигарет, вода в пластиковых бутылках и спички. На столе рядом – немытая посуда.

Телевизор у Димы включен всегда. Тишина для него – не отдых, а тревога, угроза, как будто кто-то уже пришёл и выключил жизнь. Он смотрит канал «Звезда» – непрерывный шум чужой войны, вечная хроника героев и катастроф. Иногда мне кажется, что он ловит не события страны, а просто чужие голоса, чтобы не слышать собственную пустоту. Для Димы молчание – возможно подтверждение того, что он остался совсем один.

В очередной приезд, когда я ещё не успел пропитаться здешним колоритом, позволил себе пошутить —

– Ну что, до сих пор не выиграли войну?

Димка повернулся на диване и зарычал:

– Что?!

– Шучу, шучу, – отмахнулся я мгновенно, чувствуя, как наступил на какой-то запретный нерв этого дома. Смешно мне до сих пор, простите. В этом доме есть свои догмы – даже о чужих, давно прошедших или не начатых войнах. Кажется, что телевизор здесь – не устройство для времени, а ритуал, часть драмы, где у каждого из нас теперь своя роль.

Над телевизором висели часы. Старые часы с маятником, с боем каждые полчаса. Это было наследие бабы Матрёны, родственницы отца Димы – Ивана. Часы, которые отсчитывали жизнь в этом доме в течение пятидесяти лет, а до этого висели в доме у Матрёны. Но в этом году часы сломались. Маятник повис, как язык умирающего человека, который уже не может формировать слова. Я не знаю, совпадение ли это, но часы не идут именно с этого года.

Я пытался их починить. Но это требовало мелких инструментов, терпения и много времени. Я отложил это на потом.

Потом ещё не наступило.

Теперь над телевизором висят дешёвые китайские часы из 2020-х. Они идут правильно, но они не видят жизнь. Они просто отсчитывают время, которое уже вне того мира, который был русской крепостью, с сильными и могучими предками, которые были готовы к любому вызову, могли пережить, наверное, все самое ужасное и стойко продолжать достойно жить. Теперь это больная пародия на тот мир, как эти китайские часы на старые дореволюционные часы с боем, которые без перерыва отсчитали больше ста лет.

В других комнатах когда-то жили его родители. Я помню дедушкин голос, хриплый и сильный как гудок. В Диме тоже есть эта сила, но нет чего-то достойного, только гонор. В дедушке жили и гром, и мудрость. Дедушки не стало в 2012 году. Через три года был инсульт у бабушки. Даже тогда Дима приходил после пьянки, мог ночью включить телевизор на полную громкость. На просьбы матери, что у неё болит голова, он просто не обращал внимания. Эта история – самая главная, которую рассказывала моя мама о Диме. И она добавляла только одно слово: «Придурок.»

Теперь эти комнаты пусты, холодны и завалены хламом. И только Дима остаётся здесь, лежит на диване, смотрит телевизор, курит сигареты и медленно умирает. Я даже думаю, что слово «умирает» не подходящее, оно какое-то героическое и сильное. А тут больше подойдет слово – выжидает чего-то или просто тухнет.