Читать книгу История одной советской девочки - Евстолия Ермакова - Страница 9

«Так соединились детские сердца» – строчка из известной песни прямо про моих родителей. Мои будущие родители, как мне кажется, так и не повзрослели, несмотря на военное детство.

Проживали в общежитиях на Уралмашевском пятачке, ходили в летний сад «Огород» на одни и те же танцы, в кинотеатр «Темп» по улице XXII Партсъезда и работали на «Уралмашзаводе». Возможно, проходили через одну и ту же проходную. Отец работал слесарем-станочником, мама в заводской столовой. Познакомиться, как видно, возможности у них имелось более чем.

Но мне думается, встреча произошла на танцах в Уралмашевском летнем саду, в народе именуемом «Огород». О, еще я застала те танцы! Не встретиться не могли! Микрорайон, вот именно! Микро. Рядом жили, рядом работали. А ведь оба – картинки! Отец – высокий широкоплечий блондин с серо-голубыми глазами. Мама – Мэрилин Монро: глаза – бирюза, щечки – румяные персики, волосы – темно-русая вертикальная спираль, фигурка – отпад!

Мама умерла в пятьдесят пять и, несмотря на вредную привычку, оставалась королевой, не зная ни курортов, ни салонов красоты, ни парикмахерских. Не шелестя крепдешинами, выглядела чертовски женственно, привлекательно. Сейчас бы сказали: магнетизм, харизма. А еще сама доброта, оптимизм, трудолюбие, щедрость, покладистость, легкость. Да, она была такой и заслуженно купалась в любви детей, родственников, подруг, мужчин.

Мой дедушка одинаково переживал за всех детей, но все же дочь Валентину выделял. Приезжающую в отпуск к остановке ковылял встречать сам, несмотря на возраст и увечье. Автобус до деревни ходил шаляй-валяй. С железнодорожной станции, как и обратно, добирались попутками, почтой, молоковозами. Иногда дедушка брал в колхозе лошадь, и мы тряслись на телеге с чемоданами несколько километров. Мои тетки любили вспоминать забавный случай, как дедушка спрашивал встречный народ, объясняя приметы дочери просто: «Не сходила ли с поезда самая красивая женщина?»

Работала мамочка шутя, любя, играючи, помогала жаждущим и страждущим. Когда ей понадобилась помощь, когда спивалась, те, кому помогала, отказались замечать ее беду. Предпочли остаться в стороне не замаранными участием. Ее, бесспорно, золотой характер, переходящий в мягкотелость, граничащую с беспечностью, сослужил поганую службу.

Мы никогда ни о чем серьезном не говорили, как будто стеснялись друг друга. Как будто не находились слова, как будто она чувствовала себя виноватой. Меня, единственного ребенка, мама родила в двадцать четыре, через семь лет потихоньку потянулась к алкоголю. Позже, как ком с горы, будто сломалась, проваливалась в запои. Я любила ее до боли в сердце, до отупения, чем вызывала яростную зависть тетки Али, злого гения обширной родни. «За что, почему тебя так Наташка любит?» – не стесняясь, озвучивала та негодование, видя мое отношение к маме.

Но по порядку. Родители познакомились, как я уже рассказала, мама забеременела, расписались. А жить негде, и мама против всех правил из роддома пришла к моему отцу в мужское общежитие. А потом (тогда еще сильная!) предстала с младенцем перед начальником цеха, где работал отец, затребовала жилье. То ли сердце начальника дрогнуло, то ли испугался, что мы в его кабинете жить останемся. В итоге родителям выделили малюсенькую комнатку на чердаке старого полублагоустроенного деревянного дома под снос по улице Уральских Рабочих. Рубленые двухподъездные двухэтажные домики строились первопроходцами Уралмаша как временные, а прослужили более полувека.

Печное отопление, в общем неотапливаемом коридорчике туалет и рукомойник на две семьи. Но для молодоженов счастье, свой угол, в буквальном смысле крыша над головой. До сих пор помню ту милую конуру. Там стояла лучшая мебель своего времени. Две никелированные кровати, детская и взрослая, раздвижной диван, обитый бордовым жаккардом, трехстворчатый шифоньер из светлого натурального дерева и большим зеркалом в средней дверце. Как от него приятно пахло лаком! Жаль, потеряется шифоньерчик в грядущих переездах. Мебель примыкала плотненько друг к дружке. Посреди комнаты торжествовал круглый стол, непременно накрытый белой скатертью, и стулья в светлых чехлах из плотной парусиновой ткани с красным рубчиком между швов. Очень похоже на известную в те годы картину «Ходоки у В. И. Ленина» Серова. Невероятный уют и гармонию соткали руки мамы на темном заплесневелом от старости чердаке.

На печурке-голландке, отделявшей маленький закуток кухни, кипятили белье, грели воду, готовили еду, просто согревались. В кухоньке под потолком светилось еще одно оконце, по обеим сторонам которого висели полки с кухонной утварью, украшенные кружевными бумажными салфетками. На миниатюрном столике против печки лепили пельмени. Мне давали вместо скалки пустую бутылку-чекушку.

Кухонька служила одновременно и прихожей. Внося свою лепту в благоустройство, на свободной стене отец нарисовал огромного гуся. Почему гуся, до сих пор не поняла. В отцовских поступках отсутствовала логика. Но гусь получился отменный, жирный, детально выписанный масляными красками.

Обрывочные воспоминания раннего детства, как вспышки старого проектора.

Зима, темно. Меня, закутанную в одеяло и шаль, на санках везет в ясли дядя Коля, мамин брат. За снежными барханами ничего не видно, санки переворачиваются. Не успеваю испугаться. Над высоким крыльцом светит фонарь, распахиваются двери. С внутренним светом на улицу вырывается пар и люди в белом, среди них родное розовое лицо мамы. На мои щеки падают колючие снежинки.

Еще одно зимнее воспоминание. Теперь детский сад напротив дома. Меня собирают рано утром в садик, я капризничаю, не выспалась. А хуже того, не хочу надевать длинные голубые байковые рейтузы, противно торчащие из-под платья. Маме все равно, а мне нет. Я истошно воплю. Мне между четырьмя и пятью, но я хочу нравиться. В садике холодно, одиноко и страшно. То ли дело дома! И я начинаю болеть. Одна ангина за другой. Мы сидим с мамой дома и распускаем старые чулки, мотаем нитки на свернутые из газет шпульки. Ходим в детский сад с кастрюльками за питанием, наливают от души, хватает и маме! Теперь кормежка вкусная, не то что в группе.

Дальше лето… внезапная гроза, я совсем маленькая. Мама бежит со мной на руках. Мы без зонта. Обнаруживаем потерю одного сандаля, возвращаемся, ищем, находим. У мамы по щекам бегут слезы вперемешку с дождем. Сандаля не жалко, жалко маму. Я еще крепче обнимаю ее шею…

Снова лето и снова гроза. Мы дома, на родном чердаке. Не успеваем закрыть форточку, и в нее, как солнечный зайчик, вкатывается размером с блюдце шаровая молния. Мама хватает меня, прижимает к груди, мы вдавливаемся в диван, не дышим. Я ничего не понимаю, чувствую без слов – шевелиться нельзя. Молния делает круг по комнате и уходит тем же путем в окно. Мы выдыхаем.

Снова лето. Мы куда-то собираемся, наверно, выходной. На мне красивенное желтое платье из плотного шелка с цыплятами, белым воротничком. На кармашках болтаются колокольчики из той же ткани, что и воротничок. Волосы собраны на макушке белым бантиком и струятся по плечам пушистым золотым водопадом. Само собой белые гольфики. Я очень себе нравлюсь! Пока мама возится на кухне, я, покрутившись возле зеркала, подхожу к окну, тому самому чердачному оконцу, из которого недавно к нам в гости заходила молния. Меня позвало солнце, невозможно яркое. Сначала щурюсь, постепенно привыкая, открываю глаза и долго стою, задрав голову вверх, прогреваясь и напитываясь солнечным светом, думаю: «Я запомню, как сейчас стою, навсегда, постараюсь!» Не забыла.

На черно-белых фотографиях тех лет у меня не по-детски серьезный взгляд, пристальный и недоверчиво-колючий. Прямо Штирлиц среди врагов, а не маленькая девочка перед утренником в детском саду в окружении детишек.

Мое короткое детское счастье с любящими папой и мамой закончилось лет в пять. Да, в нем царила любовь. Там меня осыпали игрушками, нежностью, заботой. Там меня звали Натулей. С получки папа покупал маме подарки, чулки, духи, мы с ним ехали на такси в центр города в главный «Детский мир», я выбирала игрушку. И у меня их было много! Отец со мной играл. Я его «лечила», «подстригала», «кормила». Терпел безропотно, читал детские книжки, таскал на плечах. Сам купал дочку в большом пластиковом корыте. Потом он так же будет возиться с моими детьми, своими внуками, несмотря на невыносимый для окружающих характер, будет самозабвенно нянчиться с малышами, как будто извиняясь, как будто наверстывая.

Что случилось тогда в молодости с отцом, не знаю. Он запил, стал скандалить, отдавая маме получку, отбирал назад, распускал руки. Позднее к пьянке присоединится болезненная ревность. Случится расставание, и закономерно у мамы появятся другие мужчины. Но то будет после нашего возвращения с Кавказа. Ревность – еще одна причина папашиной никудышней жизни. Я его не оправдываю, размышляю, почему начавшееся за здравие оканчивается за упокой?

Мама к спиртному тогда не притрагивалась, и подруг у нее в те времена не помню, ни плохих, ни хороших. Работа, дом, ребенок – все, как у нормальных людей. Дошло до того, что жить с отцом стало невмочь, и мы ушли к ее родному дяде Шуре. Меня продолжали водить в садик напротив старого дома, мама по-прежнему работала в столовой номер одиннадцать по улице Ильича. А дядя Шура с женой тетей Лелей (так мы ее звали) жили в центре города на Сакко и Ванцетти около колхозного рынка, в сталинском доме. Их огромная однокомнатная квартира поражала благоустроенностью, высотой потолков, затейливым орнаментом невиданных половых покрытий. А ванна какая! Хоть дельфинчиков запускай! И горячая вода! И двор что надо! С детскими забавами, фигурками зверей и пионеров.

Надо сказать, дядя Шура, Александр Андреевич, родной и единственный брат моего дедушки, был редкий навозный жук, а вот жена его Ольга Ивановна (тетя Леля) – ангел небесный. Учительница младших классов. Ох, и боготворили мы ее! Маленькая, хрупкая, всегда собранная, подтянутая, приветливая, спокойная. Она с нами, детьми (часто мы бывали у них с моей двоюродной сестрой), занималась. То читала, то объясняла, то чаем поила с печеньем и конфетами. Нам было лестно, что мы интересны такому важному человеку! Да, интеллигентка в лучшем смысле слова.

Волею судьбы спустя несколько лет после ее смерти я попала учиться в ту же школу на Уралмаше, где большую часть жизни проработала Ольга Ивановна. И там ее помнили и чтили. Помню, как к ней приходили ее взрослые ученики, профессора с бородками, приносили букеты цветов. Своих детей бог не дал, тетя Леля сердце отдала чужим.

Дядя Саша – богатырь-красавец, громогласный, грубоватый, любитель гулянок, выпивки и женского пола. Простой работяга, да не совсем простой – рабочий-универсал, отбарабанил на оборонке как положено! Танки собирал, за что и бронь от призыва получил. А после войны еще и квартиру в центре города получил за доблестный труд во время Великой Отечественной. Они замечательно жили, такие разные люди.

Мы прожили у стариканов несколько месяцев, зиму точно. Помню долгие морозные переезды в трамвае и беспросветную ночь за окном. И как лечили мои обветренные руки на большущей тети-Лелиной кухне. Мне распаривали кисти в теплой воде, мазали кремом «Янтарь» и заматывали до утра тряпками. А вечером из корост опять струилась кровь.

Пришла весна, отец активизировался, он и так беспрестанно уговаривал вернуться и просил прощения, клялся завязать с пьянкой. Мама видела, как я скучаю, как мне его жалко. И квартира у родственников хоть и большая, но однокомнатная, мы, понятно, лишние. За наше отсутствие отец побелил комнату и украсил ее трафаретами в виде кленовых листьев, протравленных зеленкой. Весело и чисто! Уговорил приехать посмотреть. В общем, сердце мамы дрогнуло. Вернулись.

Отца хватило ненадолго. Скоро все началось сызнова. Пьянки до зеленых соплей, скандалы, игра у подъезда на баяне и вечный стыд перед соседями. Даже о дровах не заботился. Как-то мы с мамой пошли в дровяник – холод, зима, на небе звезды, дров нет. Она стала отрывать доски от пола и встала в потемках на гвоздь. Мы плакали, слава богу, обошлось без заражения крови, только похромала какое-то время. Став постарше, желая успокоить маму в похожих ситуациях, я говорила словами Карлсона: «Пустяки, дело-то житейское!», и она улыбалась сквозь слезы. С раннего детства хотелось ее защитить.