Читать книгу Долгая жизнь, короткая смерть. Роман с элементами истории - Галина Хэндус - Страница 7

Хорошее, но сложное чувство. Оно лежит в необъяснимых загадках души, на границе между эмоциональным и рациональным.

Что есть благодарность для каждого из нас? Добродетель, моральный долг или бремя, от которого нужно избавиться?

Большинство видят благодарность, как признательность. Признательность кому-то, чему-то, за что-то. Рано или поздно благодарность возвращается и садится легким облачком нежности на потревоженную душу, успокаивает, приносит нежность и умиротворение. Не будем спорить. Пусть так и останется.

Не бойтесь быть благодарными…

В конце зимы 1910 года, недалеко от столицы Царства Польского, входящего в состав Российской империи, в семье врача Гжинович появился на свет долгожданный ребенок. Февральская непогода зло швыряла в окно заведующего районной больницей заледеневшие капли дождя и противно завывала в печной трубе. Порывистый ветер остервенело стучал собранными в кулак льдинками в дверь стоящего на окраине города дома, и тут же бессильно отступал, собирая силы для следующего удара.

В небольшой спальне супругов Гжинович стояла теперь расписная деревянная колыбелька, купленная хозяином заранее на рынке. Сейчас в ней лежала темноволосая девочка и молча осваивалась с новым для нее миром. Колыбелька стояла вплотную к теплой стене, с другой стороны которой постоянно топилась печь: там была кухня. Над девочкой склонилась голова молодой матери. Ее глаза ласково смотрели на дочь, руки осторожно поглаживали туго запеленутый кокон и то и дело поправляли фланелевую шапочку на мягкой головке. Маленькой Ивоне повезло – с самого рождения она попала в нежные объятия родительской любви.

Добросердечные христиане, супруги Гжинович всегда помогали нуждающимся. Их помощь особенно чувствовали бедные люди Отвоцка, а затем и Тарчина, куда вскоре после рождения младенца семья переехала. Здесь находилось новое место работы главы семейства. Ни на гонорар для доктора, ни на дорогие лекарства у многих местных жителей не было средств: начавшаяся война и откровенная бедность отбирали последние гроши только на пропитание. Сердобольный врач хорошо понимал положение бедняков, нуждающихся в лечении. Никого из пришедших к нему на прием он не отправлял обратно и лечил бесплатно.

В бедных кварталах туберкулез давно стал обычным явлением, прихватывая по пути сопутствующие болезни дыхательных путей. Со временем туда пришли и стали расползаться во все стороны случаи заболеваний брюшным и сыпным тифом. Это болезни, связанные с недостаточной гигиеной и отсутствием элементарных медицинских знаний. Ни того, ни другого в бедных кварталах не наблюдалось. Равнодушно на умирающих беспомощных людей честный врач смотреть не мог, но и помочь каждому из них тоже был не в состоянии.

Местная элита, особенно врачи, смотрели неодобрительно на активную деятельность коллеги-доктора. Им совсем не нравились его бесплатные посещения бедных семей и прием бедняков. Известность доктора Гжинович среди неимущих людей, пришедшая от его бескорыстности, они оценивали, как дешевую популярность и позорное пятно на их профессионализме. Все они придерживались одного мнения: врач – профессия не только нужная, но и благородная и, как всякое благородное дело, должна хорошо оплачиваться. Про клятву Гиппократа, постулаты которой утверждали принципы милосердия, они старались не думать. Благотворительность также проходила мимо их закоснелых, прагматичных взглядов, оседая хрустом денежных знаков в карманах.

Откровенные и порой агрессивные нападки коллег, хроническая усталость от большого объема работы, забота о семье и подрастающей дочери, все вместе надломило силы доктора Гжинович. От одного из пациентов он по неосторожности заразился сыпным тифом. При первых симптомах врач изолировался от семьи, сообщил коллегам о подозрении на тиф и просил помочь. Осторожные до неприличия врачи опасались любой заразной болезни, поэтому ни одного больного с подозрением на страшный диагноз не посещали. Доктор Гжинович не стал исключением из правила. Врачебный долг обязывал лечить любое заболевание, но собственная безопасность оказалась намного важнее моральной обязанности врача. Из-за боязни заразиться смертельной болезнью никто не взялся ухаживать за коллегой. Без чужой помощи у больного доктора отсутствовал даже ничтожный шанс на выздоровление. Самостоятельно от тяжелой болезни даже самый лучший врач вылечиться не в состоянии. Без поддержки коллег-врачей доктор Гжинович тихо и быстро умер.

Семья лишилась кормильца, семилетняя Ивона осталась без отца.

Однажды, ближе к вечеру, в опустевший дом Гжинович громко постучали. На пороге стояли несколько мужчин, представителей еврейской общины. Они пришли выразить искреннее соболезнование вдове из-за смерти мужа. Одетые в потертую одежду люди хорошо знали доктора Гжинович: тот часто посещал их район и оказывал бедным людям бесплатную медицинскую помощь. Как благодарность за врачебное бескорыстие, община предложила вдове оплачивать учебу ее дочери в платных классах, пока девочка не закончит школу. Щедрое предложение, если учесть, что за учебу действительно приходилось вносить пусть небольшую, но плату. Мужчины не торопили с ответом, но просили понять, что более щедрого предложения дать не в силах.

После мучительных раздумий вдова Гжинович с дочерью пришли в еврейскую общину. Вдова еще раз поблагодарила мужчин, предложивших от имени общины материальную поддержку маленькой дочке, но от помощи отказалась. Не только из рассказов мужа, но из собственного опыта она знала о нищете, царившей в еврейских семьях и не захотела обременять их дополнительными расходами.

– Спасибо вам, добрые люди, что ласковым словом вспоминаете мужа. Спасибо за щедрое предложение, но вашу помощь принять не могу. Муж никогда бы меня не понял, если б узнал, что его дочь учится на деньги бедняков. Не в наших правилах вырывать у людей последний кусок хлеба. Не беспокойтесь, мы как-нибудь выживем. С божьей помощью.

Женщина говорила тихим голосом, гладила дочь по голове и украдкой вытирала слезы. Она знала, что тифом муж заразился в этой общине. Ей не пришло даже в голову обвинять людей в том, в чем они не виноваты: даже самые трудолюбивые из них все равно оставались бедными. По малости лет Ивона не поняла тогдашний поступок матери. Только с годами до нее дошла истинный мотив: даже как благодарность за бесплатную работу мужа, вдова не захотела делать бедные семьи еще беднее.

Вскоре после похорон кормильца вдова приняла непростое решение. Они с дочерью собрали небогатый скарб, попрощались с соседями и переехали из небольшого городка, где жили, в Варшаву. В большом городе всегда намного проще прокормиться. Гжинович бралась за любую работу, пока не нашла постоянное место медсестры при госпитале. Жизнь в столице оказалась не такой простой, как казалась вначале. Частая смена работ, поиски дешевого жилья – проблемы жизни в незнакомом городе пришлось пережить матери и дочери. Их стойкость и терпение позволили маленькой семье не умереть с голоду.

Ивона выросла, закончила школу, поступила в Варшавский университет. Еще школьницей она мечтала о профессии учителя польского языка и литературы. Счастье ощущать себя студенткой переполняло ее. Мать Ивоны гордилась дочерью. Гладя по голове, она ласково повторяла, что у нее честный, независимый характер. Девушка всегда старалась помочь людям, открыто боролась за справедливость, во всем старалась походить на отца.

Он был и остался для нее примером во всем.

***

30-е годы в Польше, как во всей Европе, выдались неспокойными. Фашистская партия Гитлера, уже не скрываясь, поигрывала стальными мускулами, заигрывала с народом, активно привлекала в свои ряды новых членов. Правительство Польши вынуждено было подчиняться новым политическим веяниям. Оно чутко прислушивалось к советам сильного и агрессивного соседа, похожих часто не на советы, а приказы. Жизнь поляков теперь зависела от любого самого унижающего окрика из Берлина. Особенно коснулось это польских евреев. Причины понятны: Варшава являлась крупнейшим европейским центром еврейской жизни и культуры. Культурное наследие древней нации и религии оскорбляло чувствительную натуру непризнанного художника, ставшего фюрером Германии. Его ненависть к не арийцам тянулась из далекого австрийского детства и касалась не только евреев. Идеология фюрера строилась на расовой гигиене и другие нации в нее просто не вписывались. Евреев он выделил еще и по другой причине – как ярому националисту и политику, для продвижения своих целей ему нужен был внешний враг.

Только успехи определяют мерило власти.

Любую неудачу можно ловко списать на происки врага. Для этого новой немецкой власти понадобился однозначный агрессор. Один враг против всех ошибок власти. Более удобный предлог для собственных неудач придумать невозможно.

Изменения политического вектора Германии задели все уровни жизни предвоенного времени Европы. Отразились они также на учебном процессе Варшавского университета. Как все учебные заведения столицы, ректорат университета получил циркуляр из Берлина, предписывающий во всех последних рядах студенческих аудиторий установить специальные скамьи, предназначенные для студентов-евреев. Волна возмущения, поднявшаяся после ознакомления с нацистским приказом, быстро улеглась – из-за открытого протеста никто не хотел попасть в тюрьму и лишиться образования. Многие польские студенты восприняли правительственный демарш, как дискриминацию по национальному и религиозному признаку, но из-за страха стали выражать протест не так открыто, как раньше. Приходя на лекции, они демонстративно садились на позорные скамьи, чтобы показать солидарность со студентами-евреями. Не все молодые люди были готовы рисковать будущим, выказывая открыто поддержку товарищам. Многие из них интересовались только учебой, не вникали в политику, придерживались мнения плетью обуха не перешибешь. Их нельзя обвинить в равнодушии – каждый старался защитить собственные интересы.

К числу тихих протестантов относилась и Ивона Гжинович. Она всегда помнила слова отца, которые часто повторяла и мать: «Если человек тонет, его обязательно нужно спасти. Его религиозная или национальная принадлежность не должна нас касаться. Главная ценность – сам человек». Ивона, как некоторые из сокурсников, смело усаживалась на специально огороженные места в аудиториях, на переменах подходила к знакомым евреям-студентам, заводила разговоры с незнакомыми. Она открыто показывала солидарность к гонимым товарищам, продолжала дружить с подругами-еврейками.

В одну из теплых суббот бабьего лета в квартире Гжинович раздался странный звук. Он был похож на громкое поскребывание кошачьих когтей о косяк. С девяти утра Ивона ждала подругу Рину Берман. Девушка начинала нервничать, поглядывая на стенные ходики, стрелки которых показывали уже около десяти. Подруги собирались сходить на черный рынок и попытаться продать серебряную цепочку Рины – той недоставало денег для оплаты следующего семестра учебы в университете.

– Я уж думала, у тебя что-то…, – Ивона улыбнулась на странный звук, ожидая получить от подруги какой-нибудь сюрприз. Она беззаботно открыла дверь и замолчала, не закончив фразу. Плечи разом опустились, ладошка невольно прикрыла рот, придерживая вырывающийся крик. Перед ней стояла малознакомая девушка. В ней сейчас сложно было распознать веселую аккуратную Рину. Нарядное субботнее платье заляпано чем-то дурно пахнущим, рукав оторван, волосы в беспорядке раскиданы по плечам, лицо поцарапано, под глазом расплывался огромный синяк и уже наплывал опасным вздутием на опухшую кровоточащую щеку. Рина прижимала дрожащие руки к груди, не давая упасть вниз разорванной до пояса одежде.

– Боженька ты мой, что за злодеи, разве это люди… Среди бела дня, в центре города… – Ивона тихонько бормотала, одновременно втягивала одной рукой гостью в квартиру, другой закрывала за ней дверь. В неспокойное время взглядов соседей стоило остерегаться. Спрашивать, кто избил Рину, смысла не было. В Варшаве проживало достаточно много головорезов-националистов, полностью разделяющих взгляды новой власти Берлина. Они собирались в группы, ходили по городу, задирали одиноких прохожих или просто поджидали беззащитные жертвы на тихих улицах, переулках, а то и в подъездах. Фашиствующие молодчики специально выискивали людей, обязанных носить белые нарукавные повязки с желтой звездой Давида или с нашитыми на одежду шестиконечными желтыми звездами. Унизить униженных до положения скота людей не представляло им затем большой трудности. Мирные, ничего не подозревающие люди не могли противостоять напору молодых, наглых и агрессивных парней. Полиция смотрела на их выходки снисходительно-равнодушно. Не защищала жертв, не порицала хулиганов. Безучастное отношение власти часто оказывалось сигналом к насилию. Обращение за защитой к полиции в данном случае оказывалось бесполезно. Возможно, даже опасно.

Гжинович аккуратно взяла подругу за плечи, привела к себе в комнату и усадила на стул. Со словами Подожди, я сейчас! она исчезла. Ивона точно не хотела отпускать в таком растрепанном виде Рину назад домой. Опасность опять нарваться на каких-нибудь хулиганов выглядывала из-за каждого угла. О походе на рынок можно тоже забыть: сумочки в руках подруги не было, а цепочка наверняка лежала там. Мысли Ивоны быстро переключились с похищенной бандитами сумочки на дальнейшие действия. Необходимо предупредить родителей Рины и успокоить. Она собиралась сообщить им, что Рина придет из гостей домой не через два часа, как обещала, а только вечером. Ей не хотелось тревожить их раньше времени и рассказывать о происшедшем. Всему свое время. Ивона зашла на кухню, где мать прибиралась в шкафу.

– Мама, сходи, пожалуйста, к Берманам и скажи, что мы придем вечером. Рину избили хулиганы, она еле до нас дошла. Только не говори пока об этом, незачем людей раньше времени расстраивать. Вечером мы вдвоем проводим Рину до самого порога. Бедная, она наверняка не сможет посещать занятия. У нее глубокие порезы и они должны вначале хотя бы затянуться. Пока ты ходишь, я промою раны, переодену и вообще приведу ее в порядок, – Ивона вышла, но на пороге обернулась и добавила: – Спасибо, мама!

Полученные раны оказались не такими безобидными, какими казались на первый взгляд. Рина стянула с избитого тела остатки разорванной одежды, они упали в кучу около ног. Боль стягивала кожу, голова кружилась от пережитого, тело все еще дрожало от страха. Ивона внимательно осматривала все места, нуждающиеся в дезинфекции. После осмотра она принесла в комнату таз с водой и несколько тонких салфеток. Девушка осторожно смывала пятна крови с лица, рук и ног подруги и удрученно покачивала головой. Воду пришлось менять несколько раз: на щеке и левом предплечье порезы оказались глубокие и кровь, хоть не сильно, но постоянно выступала на поверхность кожи. Промокнув промытые участки тела чистым тонким полотенцем, Ивона взяла в руки пузырек с йодом. Теперь уже в ее глазах плескалась боль, боль сочувствия.

– Теперь держись, подруга, будет сильно щипать. Если я не смажу раны, они загноятся, а это очень опасно. Знаю, к врачу ты не пойдешь, поэтому поверь, я все делаю правильно. Мой папа хоть умер рано, мама у него многому научилась и потом научила меня… А теперь ясно представь, больно будет не тебе, а тем гадам, которые тебя избили. И чем больней будет, тем шире ты должна улыбаться, потому что это будет не твоя, а их боль. Ну все, начали!

Через полчаса Рина, обмазанная йодом, в чистом платье подруги лежала на диване, укрытая вытертым байковым одеялом. Одна рука ее была туго перевязана, предплечье и щеку прикрывали влажные марлевые салфетки, на левой стороне лица лежало полотенце, смоченное холодной водой. Оно быстро нагревалось от воспаленной кожи, и Ивона то и дело бегала к крану с холодной водой, чтобы его освежить. Раненая девушка хлопот подруги не видела и не чувствовала. После перенесенного потрясения она провалилась в тяжелое забытье, нервно вздрагивая от мелькавших в затуманенном мозгу картин.

Все воскресенье, до позднего вечера, Ивона провела с больной подругой, успокаивая попеременно то Рину, то ее родителей. В понедельник, еле дождавшись окончания занятий, она пришла на кафедру. С болью и возмущением она поведала сотрудникам, собравшимся после лекций, что случилось в субботу с Риной Берман.

– Нельзя так просто, только за то, что человеку нашили на платье какую-то дурацкую звезду, избивать его на улице. Надо что-то делать! Господин профессор, – обратилась она к руководителю курса, – может быть, Вы разрешите Рине сидеть вместе с нами впереди? Хоть так она почувствует себя не изгоем…

Профессор молча выслушал взволнованную речь студентки, отчетливо чувствуя, как к их разговору прислушиваются двое преподавателей, секретарь курса и лаборантка, находившиеся в комнате. Он недолго подумал и нервно поправил круглые очки в роговой оправе.

– Студентка Гжинович, я бы посоветовал вам лучше думать о своих оценках за семестр. О таких, как Берман, позаботятся другие люди. Вам оказана высокая честь сидеть на занятиях на месте, предназначенном для истинных арийцев. Вот и оставайтесь там, а о своей протеже забудьте. У нее есть законное скамеечное гетто, там она и останется. Пусть будет довольна, что мы ее вообще из университета не отчислили за то безобразие, что с ней приключилось. В следующий раз будет выбирать для прогулок правильные улицы…

По мере того, как профессор произносил напыщенную речь, предназначенную главным образом для присутствующих сотрудников, лицо Гжинович покрывалось от волнения красными пятнами. С последними словами она вынула из школьной сумки студенческий билет, развернула и положила на стол перед профессором. Бросив быстрый взгляд в сторону, она взяла ручку и перечеркнула жирной чертой печать, дающую ей право сидеть на местах для арийцев. После отчаянного жеста студентка также молча положила билет в сумку, сунула под мышку и покинула кафедру. Ни с кем из присутствующих она не попрощалась.

Ивона не жалела о столь дерзком поступке. Она догадывалась, что ее выходка не останется без ответа и с чувством обреченной на заклание жертвы ждала приговор. Ответ на дерзость профессору не заставил себя долго ждать, но пришел с неожиданной стороны. На следующий день у входа в университет ее остановил охранник. Пожилой мужчина в полувоенной форме сидел у входа в специально для него отведенном месте. При приближении Ивоны он поднялся со стула и даже махнул рукой.

– Гжинович, подойдите ко мне!

Та подошла и с любопытством посмотрела на охранника, хотя раньше практически никогда не обращала на него внимания. Девушку просто удивило, что он знает ее фамилию.

– С этого дня Вы не имеете права посещать университет. У меня приказ ректора. Потрудитесь сдать студенческий билет!

Ивона весело покрутила головой и заулыбалась. Слова охранника показались ей глупым розыгрышем. Не успела она открыть рот, чтобы пошутить в ответ, как увидела протянутую руку с листом плотной бумаги. Она молча взяла лист, улыбка исчезла с губ. Четко отпечатанные буквы теперь недвусмысленно впечатывались в мозг. Она читала приказ об отчислении студентки Гжинович из университета за ненадлежащее арийской девушке поведение. Даже последняя строка: с правом восстановления через три года, не добавляла оптимизма. Сердце ухнуло куда-то вниз и остановилось.

– Сдайте студенческий билет! – В голосе охранника звучали металлические ноты. Его холодные светлые глаза не выражали ничего, кроме служебного рвения и равнодушия к судьбе стоящей перед ним студентки. Пальцы левой руки нервно застучали по поверхности стола, правая потянулась к Ивоне. Девушка залезла подрагивающей рукой в школьную сумку, достала студенческий билет, вложенный в плотный конверт, протянула охраннику. Тот взял билет, развернул, проверил имя, положил вместе с приказом себе на стол и отвернулся.

Ивона медленно повернулась спиной к ставшему чужим человеку и побрела прочь, не замечая капавших на кофточку слез. Она думала, как сказать маме о случившейся несправедливости. Ее, сдававшую все экзамены и зачеты с первого раза, исключили из университета только за то, что она вступилась за избитую подругу. Голова Ивоны отказывалась понимать и принимать реальность. Мир для нее перевернулся.