Читать книгу Роман с предположительным временем - Георгий Костин - Страница 10

Я глубоко прочувствовал себя ребенком. Это было удивительное чувство. Душа моя явно была детской. А сознание – умудренного шестидесятилетним жизненным опытом мужчины. При том, состояние сознания было константным, а состояние души – переменным. Я мог по собственному желанию выбрать себе любой детский возраст. Не долго колеблясь, выбрал семь лет. И мне сразу же захотелось покапризничать. Ни то чтобы посвоевольничать (своевольничают – в трудном подростковом возрасте), а как бы показать свои давно уже не молочные зубки: мол, тоже имею полноценное право. Тут следует уточнить – безответственное еще право. Но мой ум при этом оставался быть ответственным: никакого другого ума, настоянного на моем жизненном опыте, не может быть в принципе. На короткий миг возникла задиристая коллизия между умом и душой. В обычной житейской ситуации, не задумываясь, отдал бы предпочтение уму (и соответственно, опыту), а к побуждению души – отнесся бы, как к мимолетной блажи. Но сейчас я был если ни в самом лоне праматери, то точно под сенью её ответственности, а под этой сенью позволительно и покапризничать. И это (опять следует подчеркнуть) было ни в коей мере – не старческое впадение в детство, а, скорее наоборот – прорыв к новой небывалой еще для меня мудрости: праматеринской мудрости. И вход в неё открывался мне через мое семилетнее детство со всеми присущими этому возрасту атрибутами, в том числе и безобидными невольными безответственными капризами.

Надув капризно пухлые губки, мол, не хочу никакого плода, и вообще не хочу еще есть, я, тем не менее, вслепую вытянул правую руку вверх. «Но ежели ты так этого хочешь, то можешь сама положить мне в ладонь свой плод…» И тотчас плод оказался в моей руке. Я опустил его к глазам и увидел огромный, величиной с яблоко абрикос ссочным янтарно-медовым отливом. Такие абрикосы, только раза в два меньше, росли в одном из частных садов в белуджском колхозе, что находился по другую сторону Советского канала. И мы, гиндукушские пацаны, чтобы красть эти самые вкусные в округе фрукты, переправлялись через канал вплавь, когда в нем было много воды, или вброд, когда воды было мало, карабкались вверх по его осыпающимся крутым глиняным берегам. Шли босиком по острым торчкам только что скошенной пшеницы. В чистом, еще синем небе азартно заливались жаворонки. Мы шли во весь рост, не боясь быть увиденными хозяевами чудных и таинственных абрикосовых деревьев. Нас загораживала длинная стена эриантуса, стоящая на краю скошенного пшеничного поля. Длинные стебли с мохнатыми, похожими на пышные султаны, метелками высились в два-три человеческих роста. А сквозь густые длинные и острые по обоим краям, как микроскопические пилки, листья пролезть было невозможно даже зверю. А мы, бедовые гиндукушские пацаны, одетые в одни лишь трусики и майки – пролазили…

Тут же попутно вспомнился и мой первый проход через это же самое поле в школьную библиотеку. Я тогда учился в первом классе гиндукушской четырехлетки и, выучившись читать, решил записаться в школьную библиотеку, которая находилась в центральной школе белуджского колхоза, где преподавание велось на туркменском языке. Но там были книги и на русском, и библиотекарем была приветливая старая русская женщина. Не захотев идти в обход, по мосту (это показалось слишком далеко), я перешел Советский канал вброд, держа над головой нарядную, если ни сказать больше – праздничную по торжественному поводу одежду: черные брючки, новые сандалии с красивыми нейлоновыми носочками, аккуратно выглаженную матерью хлопчатобумажную рубашку, воротник который выглядел как накрахмаленный… Правда, немного замарался, когда голым и не обсохшим поднимался, можно сказать, без рук (в них держал свернутую одежду) по крутому глиняному склону. Но когда поднялся, обсох полностью, и всего лишь стряхнул присохшую к телу глину…