Читать книгу Холодная комната - Григорий Александрович Шепелев - Страница 5

Солнечным, сентябрьским вечером тысяча девятьсот девяносто второго года к одному из подъездов пятиэтажки на улице Молдагуловой подкатила черная « Волга»– ГАЗ 31 02. Ее номера указывали на то, что она принадлежит государственным органам. Три старухи, галдевшие у подъезда, при виде «Волги» разом умолкли и пристально проследили, как она втиснулась между милицейскими « Жигулями» и Скорой помощью.

– Персоналка,– определила одна из них, прищурив глаза на номер. Вторая бросила:

– Подполковник какой-нибудь, высокое руководство нынче на мерседесах гоняет.

Третья молчала. Пассажир «Волги» , вылезший еще до того, как водитель заглушил двигатель, не тянул и на подполковника. Это был мужчина лет сорока или чуть за сорок, среднего роста, худой, небритый, стриженный по-мальчишески: челка длинная, сзади-коротко. Вышел он с «дипломатом», то есть с портфельчиком из разряда тех, которые стало модно называть кейсами. Темно-синий костюм сидел на нем, как сшитый по спец заказу, но он был точно сшит не за один год до того, как его носитель стал разъезжать на казенной «Волге». Интеллигентов в таком костюмчике, куда проще представить где-нибудь в электричке, с двумя батонами колбасы под мышкой и газетенкой перед заспанными глазами, чем в персоналке, с кейсом. А вот кейс был хорош. Именно с таким ходил тогдашний премьер-министр, взахлеб проклинаемый всей страной за то, что вытаскивал её из смертельной пропасти как-то очень бесцеремонно. Аккуратно захлопнув дверь персоналки, интеллигент достал сигарету и закурил. Потом скользнул взглядом по окрестным домам с ярко отражающими багровое солнце окнами, по спортивной площадке, кишащей юными футболистами, по забору профтехучилища, по машинам, по гаражам, по притихшим бабкам, и– зашагал к подъезду. Одна из бабок– та самая, которая никак не прокомментировала его приезд, решительно преградила ему дорогу. Он попытался столь же решительно обойти её, но она успела схватить его за рукав.

– Скажите, вы следователь?

– А что?

Взгляд у интеллигента был ледяной, голос – хрипловатый. Сигарета торчала из уголка его рта как-то по-шпановски: не то торчала, не то свисала.

– Могу вам кое-что сообщить,– прошипела бабка, скосив глаза на приятельниц, затаивших дыхание,– но сперва скажите, как вас зовут и кто вы по должности.

– Я – следователь районной прокуратуры. Зовут меня Алексей Григорьевич Хусаинов.

Старуха подняла брови.

– Татарин, что ли?

– На четверть. А теперь вы представьтесь, пожалуйста.

– Вероника Валерьевна, – отрекомендовалась старуха, и, недоверчиво оглядевшись по сторонам, перешла на шепот,– сегодня ночью сижу я, стало быть, под открытой форточкой у себя на кухне…

– Где вы живете?– перебил Хусаинов.

– В семидесятой квартире.

– Третий этаж?

– Да, третий.

– А вы живёте одна?

– Одна. Дочка у меня весной замуж вышла, а сын с племянником…

– Всё понятно. Я к вам зайду. Будьте дома.

выдернув руку из цепких пальцев старухи, следователь вошёл в подъезд, и, пристально озираясь, поднялся по лестнице с расшатавшимися перилами на четвертый этаж. Идя от второго к третьему, погасил окурок о подоконник. Деревянная дверь семьдесят четвертой квартиры была открыта. В тесной прихожей сидел на стуле щупленький капитан с седыми усищами. Это был участковый. Он козырнул Хусаинову, приподнявшись, и протянул ему руку. Квартира была двухкомнатной. Алексей Григорьевич оглядел её из прихожей. В маленькой комнате, на тахте, поверх одеяла лежал труп женщины, абсолютно голой. Рот её был не просто открыт, а дико распялен. На подбородке и шее запеклась кровь. Глаза смотрели на потолок с таким выражением, что семнадцатилетний стаж сыщицкой работы не помог Хусаинову сохранить на щеках румянец. В соседней комнате, на диване лежал мужчина– живой, одетый, в сознании. Рядом с ним сидел, делая ему внутривенный, врач скорой помощи.

– Я могу с ним поговорить?– спросил Хусаинов, обращаясь к последнему.

– Через пять минут. Девушка с ним уже поговорила, и вот чем кончилось.

Хусаинов прошел на кухню, где весело пила чай вся следственная бригада– два дактилоскописта, судмедэксперт Перинский и лейтенант Кременцова– двадцатипятилетняя длинноногая стерва с бешеными глазами, великолепным французским, идеальным английским и черным поясом по дзю-до. Её многочисленные достоинства и таланты не впечатляли лишь одного человека, а именно– Хусаинова, её шефа. Как-то раз он за попытку сделать ему без его согласия массаж плеч сделал Кременцовой такой массаж задней части тела, что все её столкновения этой самой частью с татами при смертоносных бросках показались ей не более чем шлепками войлочным тапком. С этого дня она зареклась прикасаться к шефу, но поклялась при каждом удобном случае отравлять ему жизнь различными способами. Фантазия у неё была богатейшая.

– Кофе, чай?– мяукнула Кременцова, вручая следователю акт осмотра места происшествия. Промолчав, Хусаинов пробежал акт глазами и обратился к судмедэксперту:

– Так что, реально язык отрезали?

– Вырвали,– уточнил Перинский, хрустя печеньем. Следователь вернул бумагу помощнице.

– Это – как?

– Судя по отсутствию повреждений на нем– без помощи каких-либо твердых предметов. Очевидно, руками.

– Разве это возможно?

– Да, для гориллы. Но не для каждой, а лишь для склонной к припадкам бешенства и лет пять занимавшейся силовыми видами спорта.

Вряд ли судмедэксперт сказал это с умыслом, но лицо Кременцовой изобразило такую злобу, что усмехнуться посмел один Хусаинов. Если бы речь шла не об оторванном языке тридцатисемилетней интеллигентной женщины, он бы даже и рассмеялся, после чего услышал бы от помощницы просьбу подойти к зеркалу и расплакаться. Но сейчас ему было очень не весело и без зеркала.

– А когда наступила смерть?

– Да часов семь-восемь назад,– ответил судмедэксперт, – около полудня.

– Юлька, за мной,– скомандовал Хусаинов, и, взяв из вазы конфету, направился к входной двери. Проходя мимо усатого капитана, бросил ему:

– Ты – тоже.

Плотно прикрыв за собою дверь, которая от нажатия затрещала, три офицера спустились к почтовым ящикам над заплёванной межэтажной площадкой, и закурили– каждый свои.

– Ну, что у тебя?– спросил Алексей Григорьевич участкового.

– Десять лет они тут живут,– сказал капитан,– ну, точнее, жили. Квартира досталась им от какой-то родственницы Артемьева, уж не помню, какой. Жили вполне тихо, хотя и пили. Ни от них, ни на них никаких сигналов никогда не было.

– Она тоже квасила что ли?

– Да так, слегка, по интеллигентному. Тем не менее, год назад из школы её поперли. Она там русский язык и литературу преподавала.

– А муж её где работает?

– На Туполевском заводе, мастером. Вечерами пашет в фирме «Заря», неофициально. Начальник ему-заказы, а он ему-половину денег.

– А что он делает?

– По квартирам ходит– карнизы вешает, люстры, зеркала, полки и всё такое.

Кивнув, Алексей Григорьевич строго глянул на Клеменцову.

– Что он тебе сказал?

– Что он ушел на работу в семь или даже раньше. Жена спала. Вернулся в семнадцать тридцать. Дверь была заперта. Ключ жены-на месте. Ничего, вроде бы, не пропало.

– Он хорошо смотрел?

– Какое там-хорошо! В истерике бился.

– А третий ключ у них был?

– Он точно не помнит.

– Она ждала кого-нибудь?

– Он не знает.

– Он точно был весь день на работе?

– Да, я проверила.

Дверь семьдесят четвертой открылась. Вышел врач с саквояжем. Спускаясь, он произнес:

– Можете продолжить допрос. Но только сначала труп уберите. Я полагаю, он вам больше не нужен.

– Организуй,-велел Хусаинов своей помощнице. Та направилась вниз, стуча каблуками. Врач пошел следом. Капитан с Хусаиновым докурили молча. Гася окурок о стену, следователь спросил:

– А что за старуха в семидесятой живет?

– Фамилию знаете?

– Нет, не знаю. Зовут ее Вероника Валерьевна.

– А, Мартынова!– сплюнув, проговорил участковый,– что она вам наплести успела?

– Пока еще ничего. А что она может знать?

– Ровно ничего она знать не может– кроме того, кто с чьей женой спит, кто на детских площадках собак выгуливает и кто квартиры сдает, налоги не платит. Раньше она ко мне каждый день таскалась, бубнила, какие все кругом сволочи. Как-то раз у меня было дел по горло, я ей об этом прямо сказал. А она– как будто не слышит, сидит, мозги компостирует. Я и рявкнул: « Ты расскажи, как при Горбачёве все Вешняки твоей самогонкой были заблёваны! Праведница нашлась! Пошла вон отсюда!» С тех пор ко мне– ни ногой. Сейчас она вам расскажет, какой я взяточник и охальник!

– А ты сегодня с ней говорил?–  спросил Хусаинов, спускаясь к третьему этажу. Капитан шел рядом.

– Возле подъезда столкнулся с ней, когда шёл к Артемьевым. «Что, говорит, случилось, Сергей Сергеевич? Да Ленку Артемьеву, говорю, убили». Она заахала. Вот и весь разговор.

– А не рассказал, как убили?

– Я сам не знал. Да если б и знал– с какой пьяной радости стал бы этой лохудре оперативку выкладывать? Идиот, я что ли? Вот её дверь. Мозги мылом смажьте, если нет вазелина. Я вам больше не нужен?

– Спасибо, нет.

Милиционер, козырнув, вразвалочку удалился. Следователь нажал на кнопку звонка. За дверью заулюлюкало. Никаких других звуков не раздалось. Алексей Григорьевич ещё раз нажал кнопку, потом– ещё и ещё, держа с каждым разом дольше. Если бы он занимался этим сознательно, размышляя над тем, почему старуха не открывает, а не над тем, что случилось этажом выше, то ограничился бы, пожалуй, одной попыткой. Его размышления оборвал стук шпилек по лестнице. Это шла Кременцова. Два санитара тащили за ней носилки.

– Что вы здесь делаете?– поинтересовалась она, поравнявшись с шефом. Её большие, синие, хитровато-бешеные глаза под длинными, тонкими, вскинутыми до самой челки бровями, смотрели уничтожающе,– я не вижу на этой двери таблички с надписью « Если ты мудак – позвони»!

Санитары разом заржали, продолжив путь к четвёртому этажу.

– Твоё голливудское чувство юмора начинает меня бесить,– сказал Хусаинов, отпустив кнопку, – скажи-ка лучше – там, у подъезда, бабка в зелёной кофточке не маячит?

– Бабка маячит, но не в зелёной кофточке, а в оранжевом плащике,– промурлыкала Кременцова, вспомнив, как Хусаинов обозвал ее утром сопливой, глупой девчонкой,– бабка ничего, умная. Если вам её плащ не очень понравится, я схожу в магазин и куплю зелёную кофточку.

– Сходи в задницу,– предложил Хусаинов и устремился вниз. Кременцова бросилась вслед за ним, видимо, давая этим понять, что она вполне доверяет его практическому знакомству с маршрутом.

Престарелая дама в странном оранжевом одеянии, помнившем, вероятно дожди и бури сороковых годов, одна из двух собеседниц Вероники Валерьевны, ошивалась по двору не одна. Десятков пять– шесть жителей района столпилось там, ожидая выноса тела молодой женщины. Подойдя к старухе, громко рассказывавшей о том,как она пол жизни пыталась вернуть покойницу на путь истинный, Хусаинов с помощью Кременцовой, нежно отвел её от толпы и тихо спросил:

– Мартынова где?

– Вероника-то?– хлопнула глазами бабулька,– так она дома сидит, вас ждёт. Вы в подъезд вошли, и она за вами шмыгнула сразу.

– Нет её дома!– жестко насела на старушенцию Кременцова, мигом вкурившая, что к чему,– полчаса трезвонили без толку! Она слышит то хорошо или точно также, как ты мозгами ворочаешь?

– Хорошо,– обиделась старушонка,– лучше, чем надо.

Вынесли труп, упакованный, к огорчению публики, в непрозрачный пакет. Старуха перекрестилась. Достав платок, утерла глаза.

– Горе то какое! Тридцать семь лет! Красавица, умница!Никому отродясь ничего худого не говорила… А что пятёрку тогда взяла у меня да не отдала, так Бог ей простит.

Тело погрузили и увезли. Толпа стала расходиться.

– А вы не знаете, что она собиралась мне сообщить?– спросил Хусаинов. Старуха высморкалась. Сложив, убрала платочек.

– Кто? Вероника?

– Да.

– Ерунду. Она, дескать, слышала, как Виталик Артемьев ночью Ленке орал: «Язык бы тебе оторвать за эти слова! Язык оторвать бы!» И про икону какую-то. В общем, нечего её слушать. Мало ли что орал! Они ведь всегда орут, когда пьяные.

Алексей Григорьевич очумело взъерошил волосы. Кременцовские брови ушли за чёлку. Догадавшись по выражению лиц своих собеседников, что её сообщение потрясло их до глубины души, старушка пробормотала:

– Да, про икону. А про какую– не знаю. Вы у неё у самой спросите! Дома она сейчас. Хотите, дам ключ?

– Так у вас есть ключ от её квартиры?

– Да, есть. Она когда уезжала в мае на дачу к дочке своей, дала мне его, чтоб я у неё цветы поливала. Вчера приехала. А он, сволочь, позавчера у меня упал за комод, и я его вытащить не могу. Комод надо сдвинуть, а он тяжелый, как…

– Вы живёте где?– перебил Алексей Григорьевич.

– Вон в том доме,– махнула бабка жёлтой рукой на многоэтажку за магазином,– десятый год уж там я живу. А раньше жила…

– Юлька, за ключом!– скомандовал Хусаинов и со всех ног побежал к подъезду. Кременцова гневно тряхнула своими черными, ниже плеч кудрями и поплелась с оранжевой бабкой ворочать её дореволюционный комод.

Впервые услышав менее частый, чем стук отбойного молотка, стук юлькиных шпилек, Алексей Григорьевич ощутил внезапную жалость к своей помощнице. Приближаясь к подъезду, он уловил оттенок этого чувства, знакомый с детства. Однажды, будучи совсем маленьким, он сломал своего любимого заводного мишку и горько плакал, жалея даже больше себя, чем этого мишку. Как только стук каблучков затих вдалеке, Хусаинов снова стал взрослым и мысленно обругал себя. Вот придурок! Как будто больше подумать не о чем!  На Москву опускались сумерки. Хусаинов шёл вверх по лестнице не спеша, размышляя, о чем и как говорить с Артемьевым, безобидным сорокалетним пьянчугой, который ночью кричал жене, что ей нужно вырвать язык, а вечером обнаружил её с оторванным языком. Относительно его алиби никаких сомнений быть не могло– если Кременцова сказала, что он весь день провёл на работе, значит звонила и начальнику цеха, и на контрольно-пропускной пункт, она очень въедливая особа. Перинский также не мог дать маху– если сказал, что смерть наступила примерно в полдень, значит– смерть наступила между одиннадцатью и часом. Бабке Мартыновой нет резона сочинять сказку именно про такой ночной Артемьевский крик, если ей, конечно, действительно неизвестно, какая смерть постигла её соседку. Если б она хотела Артемьева засадить, не зная об обстоятельствах этой смерти, то врала бы иначе, например: «Голову проломлю!» ,или «Задушу!» значит– либо знает, либо не врет. Пока Хусаинов даже и не пытался составить из этих фактов какую-либо картинку. Он просто их отмечал.

Дактилоскописты уехали вместе с трупом. Артемьев пил на кухне коньяк с Перинским и плакал. Густой, прокуренный бас Перинского Хусаинов услышал еще с площадки.

– Я тебе говорю– она умерла от разрыва сердца, а не от кровопотери и не от боли! Ты понимаешь? Твоя жена умерла еще до того, как этот мерзавец, кем бы он ни был, схватил ее за язык!

– Да какая разница, отчего она умерла?– проскулил вдовец,– она умерла, и точка! В тридцать семь лет!

– А ты что, хотел, чтоб она состарилась на твоих глазах и стала тебе противна? Чтоб ты при ней глазел на молоденьких, и она от этого мучилась? И чтоб вы, в конечном итоге, друг-друга возненавидели? Этого ты хотел? Дурак ты, Виталик! Просто дурак! Давай еще выпьем.

– Мы были с ней духовно близки! Духовно! Ты понимаешь? Да как тебе такое понять? Ведь ты всю жизнь в падали ковыряешься, как стервятник! Ты трупы знаешь, а не людей! Стервятник и есть.

– Духовно близки!– хихикнул судмедэксперт, икнув,– да что вас сближало то, кроме водки? Она– учительница, а ты– кто? Шуруповёрт!

– Я стихи пишу!– завизжал Артемьев, топнув ногой, – послушай, тупица!

Пока он читал стихи про цены на водку и сигареты, Хусаинов разглядывал сквозь очки единственную в квартире икону, точнее– то, что можно было принять за оную лишь в потёмках. Это была доска в иконном окладе– древняя, прокопчённая чёрным масляным дымом. Она стояла в маленькой комнате, на шкафу, заставленном книгами и тарелками. От иконы этот предмет отличался тем, что на нём отсутствовало какое-либо изображение, кроме контуров церкви в правом верхнем углу.  Хусаинов тёр копоть пальцами, подносил к ней лупу, но ничего так и не увидел под этой копотью, кроме церкви.

– Ну а рифмы то где?– зевая, спросил Перинский, когда Артемьев кончил читать. Тот опять взорвался.

– Тебе что нужно? Рифмы или глубокий смысл?

– Перинский, исчезни,– попросил Хусаинов, придя из комнаты.

– Ухожу, ухожу, Порфирий Петрович,– рявкнул судмедэксперт, и, опорожнив рюмку, стремительно удалился. Дверью он хлопнул так, что всё на столе подпрыгнуло.

– Идиот,– прошептал Артемьев, беря бутылку,– а вы кто? Следователь?

– Так точно.

Дёрнув шнур выключателя, в результате чего под жёлтым, с разводами, потолком загорелась лампочка, Алексей Григорьевич сел за стол и открыл свой кейс.

– Я – следователь районной прокуратуры. Зовут меня Алексей Григорьевич Хусаинов.

– Как– Алексей Григорьевич?– изумился вдовец, звеня горлышком бутылки о рюмку,– ведь этот кретин сказал– Порфирий Петрович!

– Он пошутил. Порфирий Петрович– персонаж романа «Преступление и наказание», сыщик.

Артемьев сильно смутился.

– Ах, да, да, да! Как я мог забыть? А меня зовут Виталий Васильевич. Вам налить?

– Не надо, я вина выпью,– произнес Хусаинов, достав из кейса бутылку красного.

– Вы всегда с собой вино носите?– удивленно спросил Виталий Васильевич.

– Да, всегда. До смерти люблю сухое вино.

Закрыв и поставив между ног кейс, Хусаинов придвинул к себе граненый стакан и до половины наполнил его своим любимым напитком. Чокнувшись, выпили.

– Да, с Парфирием-то Петровичем промашка у меня вышла,– с досадой сказал Артемьев,– а ведь читал, сотни раз читал! Так что уж не думайте, что я– быдло. Я– человек культурный.

– Никто и не думает, что вы– быдло,– возразил Хусаинов,– Абсолютно понятно, что вы не поняли шутку лишь потому, что вам сейчас – не до шуток.

– Да,да, вы правы,– посерьёзнел Артемьев,– потеря близкого человека– это, знаете ли… Ведь мы четырнадцать лет с ней прожили! Представляете? Да, ругались конечно, но кто с любимыми не ругается? Не ругаются только те, кому плевать друг на друга!

– А то, что вы – человек культурный, подтверждается тем, что всё из квартиры продано, а икона стоит на месте, как будто даже и не мешает.

Артемьев в крайнем недоумении заморгал.

– Что значит, как будто даже и не мешает? Я вас, признаться, не понимаю. Как, вообще, икона может мешать?

– Не знаю, не знаю. Вы никогда с женой не ругались из-за этой иконы?

– Из-за иконы?

– Да.

Некоторое время Артемьев смотрел на следователя без всякого выражения, а потом вдруг прижал ладони к лицу и громко заплакал. У Хусаинова рвотно защекотало желудок. Погасив окурок, он взглянул на часы и нетерпеливо забарабанил по столу пальцами.

– Что вы меня терзаете?– пропищал, наконец, Артемьев, выплюнув слезы,– как будто вам неизвестно, что я весь день с работы не отлучался! Орал я ночью Ленке, орал, что ей язык оторвать бы надо, и что с того? Неужели ж я такой идиот, чтоб после этого крика, который весь дом услышал, язык и выдрать? Я никогда не пью до беспамятства, это каждый вам подтвердит!

– Да вы расскажите, как было дело,– предложил Хусаинов,– но только коротко, внятно.

Артемьев вмиг успокоился и предельно внятно всё рассказал. Накануне вечером он халтурил– ходил по вызовам. На Шестнадцатой парковой был заказ на врезку замка. Заказчицей оказалась женщина средних лет, по имени Ольга. Врезав замок, Артемьев исполнил ещё одно её пожелание, высказанное взглядом и поведением. Восхищённая Ольга сделала ему за это подарок в виде иконы– судя по всему, древней и очень ценной, изображающей сказочной красоты молодую женщину с ярко рыжими волосами и костяным гребешком в руке.

– А вы ничего не путаете?– перебил Хусаинов.

– Насчет чего?– не понял Артемьев.

– Ну, насчет изображения на иконе.

– Нет, ничего не путаю. Да вы можете сами удостовериться– она там стоит, на шкафу.

Алексей Григорьевич промолчал, и рассказ продолжился. Возвратившись домой, Артемьев застал жену свою слегка выпившей. Тем не менее, она догадалась, что муж её напаскудил, и учинила страшный скандал. Когда Виталий Васильевич попытался к ней подлизаться, она его оттолкнула и заорала, указав на икону: « Пусть эта тварь с тобой спит!» Тогда он и крикнул : « Язык тебе оторвать за эти слова!» После этого разошлись по комнатам и легли спать.

– А дальше вы знаете,– завершил Артемьев,– утром я ушёл на работу. Она храпела. Вечером прихожу, и– глазам не верю: язык отдельно, Ленка отдельно– всюду кровища!

– А на икону не посмотрели?

– Да вроде нет. А зачем?

– Взгляните сейчас.

Недоумевая, Артемьев встал и поплёлся в комнату. Хусаинов ожидал крика, но прозвучал лишь возглас:

– Ого!

Вернулся Артемьев с вытянутым лицом. Плюхнувшись на стул, налил себе коньяку.

– Это та икона?– спросил Алексей Григорьевич.

– Да. А может быть, нет. Ведь её могли подменить!А? Как вы считаете?

Хусаинов молчал. Артемьев осушил рюмку и прохрипел:

– Это невозможно! Куда она могла деться?

– Дайте мне адрес женщины средних лет с Шестнадцатой Парковой,– попросил Хусаинов, вытащив записную книжку и авторучку. Артемьев вспоминал долго. Наконец, произнес:

– Дом десять, корпус три, квартира семьдесят пять. Десятый этаж.

– Это точно?

– Да!

Хусаинов записал адрес и выпил полстакана вина.

– Виталий Васильевич, нужно будет ещё раз внимательно посмотреть, не пропало ли что-нибудь из квартиры. Любая мелочь важна.

– Чему пропадать то?– отмахнулся Артемьев, скорчив презрительную гримасу,– вы сами видите, как мы жили. Интеллигенты, ****ь!

– Тем не менее.

– Твою мать!– донеслось вдруг с лестницы. Вслед за этим раздался грохот двери, с размаху ударившейся о стену, затем ещё один, от удара в пол пятидесяти семи  килограммов. Вскочив и выбежав в коридор, Хусаинов увидел там Кременцову. Она лежала ничком, широко раскинув длинные ноги в черных колготках. Обуви на них не было. Пахло кровью. В одной руке лейтенант сжимала бинт в упаковке, а в другой– ключ.

– Юлька, ты почему лежишь на полу?– спросил Хусаинов,– и где твои английские туфли?

– В жопе,– хрипло ответила Кременцова, вставая на четвереньки,– я триста метров скакала на одной ножке, как оловянный солдатик, потом– по лестнице этой сраной! Хотела тут постоять, отдышаться малость, да прислонилась сдуру к двери!

Отдав шефу ключ, Кременцова поползла в ванную.

– Да ты где поранилась то?– вскричал Хусаинов, только теперь заметив, что лейтенант оставляет кровавый след.

– Сейчас расскажу!

В ванной Кременцова сняла колготки и показала подошву правой ноги с пятью глубокими ранками. Хорошенько промыв их с мылом, распаковала бинт и стала обматывать им ступню, взахлеб тараторя:

– Сраный комод! Уж не знаю, что она в нем хранит– наверное, кирпичи! Толкая его, я сломала шпильки, сперва– одну, а потом– другую! Естественно, психанула, швырнула туфли в мусоропровод. Иду обратно с ключом босая, сшибаюсь с какой-то девкой– чтоб ей, паскуде, с поносом в лифте застрять– она роняет мне под ноги гребешок! Гребешок-изогнутый, упал, сука, зубцами кверху, и я на них наступила. Острые-жуть! Боль-адская, кровь херачит тремя ручьями! Девка– в истерике: извините, простите. Я ее матом!

– А как она выглядела?– взволнованно перебил Хусаинов.

– Длинная, рыжая! К морде я не присматривалась, но, кажется, неплохая морда.

– А одета во что?– спросил, прибежав из кухни, Артемьев.

– Меньше всего мне хотелось запоминать, во что эта тварь одета! Кровь, говорю, хлестала, как из свиньи! И до сих пор хлещет.

Завязав бинт, Кременцова поставила ногу на пол и обратилась к Артемьеву:

– Дайте тапки вашей жены!

– У нее, по-моему тапок не было…

– Твою мать!

Прихромав босиком на кухню, Кременцова цапнула со стола бутылку вина, присосалась к горлышку и зачмокала.

– Ты где бинт взяла?– спросил Хусаинов.

Его помощница не спешила с ответом. Лишь осушив бутылку, утерев рот рукавом мундира и плюхнув попу на стул, промямлила:

– У Андрюшки, шофёра вашего. Что же мне теперь делать?

– Я донесу тебя до машины и отвезу в травмпункт,– сказал Хусаинов,– но только сначала загляну к этой… как её…

– Загляните,– буркнула Кременцова и потянулась к стоящему на другом конце стола коньяку. Этакое дело Артемьеву не понравилось. Он прищурил глаза, заскрипел зубами, однако этим и ограничился, рассудив, что если глупая кукла с фарфоровыми глазами годам к двадцати пяти получила звание лейтенанта– значит, её могила исправит. Понаблюдав, как она сосет прямо из бутылки его любимый коньяк за полторы тысячи, он не то вздохнул, не то застонал и уплёлся спать к себе в комнату. Алексей Григорьевич, хлопнув дверью, пошёл на третий этаж.

Было без пятнадцати девять. От коньяка, а также из-за того, что день выдался тяжёлым и нервотрёпочным, Кременцовой сделалось грустно. Закинув ноги на газовую плиту, она закурила. Потом зевнула, рискуя вывихнуть челюсти, и– как будто глотнула еще тоски. Захотелось плакать. Двадцать пять лет! Почти двадцать шесть. Ни мужа, ни жениха. Ещё бы– с таким характером. Мать с отцом давно умерли, положив здоровье на то, чтоб она кое-как окончила и спец школу с углублённым изучением французского языка, и курсы английского, и спортивную школу, и музыкальную– по классу гитары, и юрфак МГУ. Вдобавок они оставили ей двухкомнатную квартиру на Октябрьском поле. Лучше других наук пошло у неё дзюдо. Упорные тренировки не отразились на привлекательности её фигуры. Мускулы развились стальные, но не объёмные. Её вряд ли можно было назвать красавицей из красавиц, но ни один здоровый мужчина, даже самый капризный, не погнушался бы её обществом. Тем не менее, что-то всё же не клеилось– там, внутри, откуда лезла к глазам тоска, давя из них слёзы. Причиной тому был секс, всегда вызывавший у Кременцовой серьёзнейшие душевные потрясения.Она начинала либо сильно любить, либо до смерти ненавидеть каждого человека, с которым у неё происходил половой контакт. И то, и другое было мучительно– потому она относилась к сексу, как к операции, а точнее– как к ампутации: не отрежут– умрёшь, отрежут– измучаешься. Видя поздними вечерами стоящих на Тверской девушек в мини юбках, Кременцова кусала губы от лютой зависти к ним. Для них секс– работа. Да, мерзкая, но ведь мерзость не растворяется в их крови! Она, в худшем случае, липнет к коже. Ополоснулась под душем, и снова хочется жить. Ах, если б у неё всё было так просто! Если б у неё всё было так замечательно!

Кременцова опять зевнула и, чтоб развеять мрачное настроение, принялась разглядывать окружающие предметы. Все они были старые и облезлые, от солонки до холодильника. Всюду– грязь, окурки, обрезки сыра. В раковине– гора немытой посуды. Стол весь прожжен, линолеум-продран. На холодильнике, поверх кипы журналов, лежит том Гоголя. Первый том– «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород». Он заложен окурком, где-то уж на последней четверти. Виден жёваный фильтр. Интересно, кто из них читал Гоголя– этот тощий ханурик или его жена? Попытавшись представить их за этим занятием, Кременцова свесила голову и уснула.

Поднял её– да, сперва поднял, затем разбудил, голос Алексея Григорьевича. Слетая со стула, лейтенант Кременцова ногой задела стоявшие на плите кастрюлю и чайник. Те, с адским грохотом полетели на пол. По всей кухне разлился прокисший борщ. Раздражённо глянув на очумело моргающую помощницу, Хусаинов крепче прижал телефонную трубку к уху и продолжал:

– В этом же подъезде, этажом ниже. Мартынова, Вероника Валерьевна, задушили. Она была свидетельницей по делу. Я тут один, с Кременцовой. Жду.