Читать книгу Пересуды - Хьюго Клаус - Страница 16

Почтальоны принадлежат к категории госслужащих, а значит, служат интересам общества, поэтому я стараюсь узнать о нашем районе все, от состояния почвы до названий каждого из растений в Лесу Забвения. По воскресеньям я занимаюсь цветной фотографией. Так много всего, что будет позабыто, порушено, проклято, продано. Кто-то должен если не остановить процесс распада, то хоть запечатлеть, что возможно. Альбомы, заполненные исчезнувшим наследием, лежат в моем подвале, ожидая, пока я займусь ими и все разложу в хронологическом порядке. Вот выйду на пенсию…

В понедельник я выехал довольно рано, туман еще стлался над лугами.

Помню, я подумал, что надо бы заняться изучением причин, по которым моя сумка с почтой по понедельникам легче, чем в другие дни недели. Вот выйду на пенсию…

Помню, я довольно громко пел, перекрывая шум мотора своего мопеда, последнюю песню Адамо[31], которую теперь часто крутят по радио, хотя она – по-французски, а мы не для того платим налог на радиовещание, чтобы поддерживать пропаганду языка враждебного государства. Я пел, чтобы улучшить свой французский.

Помню, какая почта лежала в моей сумке. Автомобильная страховка для Учителя Арсена, который всегда слишком поздно ее платит. Открытка: Брижит Бардо в купальных трусиках, текст: «Здесь было бы отлично, когда б ты прибыл лично», подписано: Д.

Д. значит Дора, которая, бросив своего аптекаря одного дома, отбыла на Ибицу, как она утверждает, «с подругой». Письмо из налогового управления вдове Арианс с требованием заплатить 34 500 франков, я лично считаю такой налог чрезмерным. Любовная записочка к маленькой Люси из Германии. Хитроумное письмо Р. Тибергхайна, в котором он предлагает тестю вложиться в «Ткацкие фабрики Торибас», разъясняя, вернее, пытаясь разъяснить (меня ему убедить не удалось), зачем это нужно, а ведь Р. Тибергхайн должен и сам знать, что текстиль сейчас в полной жопе.

Ну вот, туман поднялся, и я подумал: наберу-ка я грибов, мою Мариетту это порадует, а почту после разнесу, и отправился в Лес Забвения, где, среди серебристых стволов берез, услыхал звуки классической музыки. Я, вы и сами знаете, любознателен от природы, моя Мариетта зовет меня Эдмон Любопытный, и я подумал: ага, видно, какой-то дерьмовый турист пакостит природу своей палаткой, газовой горелкой, окурками, радио и подружкой, которой нравятся скрипки в большом оркестре, но тут я увидел пикап и аккуратненько положил мопед в кусты, а сам укрылся, насколько позволяли мои девяносто пять килограммов, за деревом и увидел двух парней, они спали, обнявшись.

Помню, я сразу подумал: это чужаки, наши так себя не ведут. Прямо вам скажу: на такое мне даже смотреть противно. Всякий знает, что оно существует и среди аристократов, и в нашем кругу, а уж я, как почтальон, чего только не навидался, конечно, надо мыслить шире, и все-таки, несмотря ни на что, когда оно происходит, вот так неприкрыто и напоказ, посреди леса, это не может не вызвать беспокойства. И не потому, что они были голые, чтобы не сказать сильнее, а лица одного из них я даже не смог разглядеть, но – как бы поточнее сказать? – в самом романтическом месте, гордости нашего округа, в Лесу Забвения, прелестнейшем уголке живой природы, происходило оскорбляющее природу противоестественное явление.

Я осторожно поднял свой мопед, отвел его подальше, на тропинку, и только тогда запустил мотор. Я просто съехал с катушек, даже грибов забыл набрать.

Помню, солнце пробивалось сквозь листву. Девственное солнце над изуродованной планетой, так я подумал про себя. И от расстройства не заметил, как заехал на территорию поместья Фелисьена. У меня не было ни поручений к нему, ни писем или открыток, словно все забыли о его существовании. Да и Фелисьен, он ни разу не предлагал мне выпить, так что я решил попытаться.

Ирма, его служанка, возилась с сепаратором. Я спросил:

– Ну что, Ирма, как поживает хозяин?

Она пожала плечами. У нее пятеро детей, из которых трое – от Фелисьена. Один гидроцефал и один косоглазый, его звать как меня, Эдмоном. Этот, последний, самый противный.

– Сегодня исповедовался, – сказала Ирма. – Будь его воля, перечислял бы свои грехи до вечера. До смерти боится забыть какой-нибудь грешок. Так что если хочешь поглядеть на него живьем, лови момент.

В доме никого. Все рабочие на полях. Я нашел его на кушетке в низкой, тесной комнатенке в халате; щеки блестят от пота.

В комнатке не было окон. И чем-то жутко воняло.

– Как дела, Фелисьен?

– Права не имеешь так со мной говорить, – буркнул он.

Я нагнулся, и шепнул в его покрытое коростой ухо:

– Сколько процентов ты получаешь?

Дело в том, что недели две назад я прочел письмо из Банка Рузеларе, в котором ему предлагали 3,7 процентов ренты. С какой суммы капитала, не было сказано, а может, я впопыхах не обратил внимания. Надо бы ученым заняться исследованием нервной системы почтальонов, результаты будут пугающими, ручаюсь.

– Четыре процента, – отозвался Фелисьен. – Четыре.

Его ясные, хитрые глазки потускнели. У ног его, среди старых рубашек, трусов, рваных штанов лежал, свернувшись, мертвый Жорж. Мухи роем вились над его навек умолкнувшей мордой. Фелисьен отвернулся от меня, натянул край простыни себе на лицо. Я отодвинул простыню. Снизу слышно было гудение сепаратора под рукой Ирмы.

– Четыре процента, – сказал я, – более чем достаточно для такой скупой скотины, как ты. Но вряд ли ты успеешь насладиться этим!

– О, Жорж, Жорж, – простонал Фелисьен. В его подстриженной бородке застряли остатки еды – крошки яйца, листики петрушки.

– Ты уже одной ногой в могиле, Фелисьен, я точно знаю.

– И ты тоже, – прорычал он, – ты тоже, пузан.

Я обрадовался, что смог его разозлить. Я пощупал ладонью его лоб.

Помню, меня поразил небывалый жар, исходивший от его кожи. Я снял кепи. Смесь влажной вони тела Фелисьена, протухших от старости простыней и мертвого Жоржа была непереносима. Пора было уносить ноги из этого зловещего помещения.

– Ладно, Фелисьен, – сказал я, – если больше не увидимся, счастливого пути.