Читать книгу Пересуды - Хьюго Клаус - Страница 19

Его Преподобие Ламантайн, разумеется, до тон костей изучил своих прихожан со всеми их particulalariteiten[37] (если нам позволено использовать этот галлицизм), но не только их, любого из местных жителей: неверующих, богохульствующих, протестантов и бывших коммунистов, обитающих в окормляемой им деревне, он охарактеризует не задумываясь. К примеру, Хьюберт ван Хооф: вегетарианец тридцати двух лет, страховой агент (в свободное время), корреспондент «Варегемского вестника» (в свободное время), женат, но не доверяет женщинам, oenofel[38], но не может позволить себе Grand Cru’s[39]. Что еще? Ногти обгрызены едва ли не под корень. Пользуется одеколоном со слишком сильным запахом. Сидит неудобно, на краешке одного из четырех бочкообразных кресел в гостиной Его Преподобия. Оба смакуют десертное Banyuls[40] (с синей этикеткой). Наша Диана, чистая мумия на вид, вносит серебряное блюдо с орешками и оливками. Наша Диана считает Хьюберта ван Хоофа пустозвоном. Ее князь церкви – святой, если позволяет подобным типам врываться в его частную жизнь. Она всякий раз подчеркивает это, почти резко заявляя, что Его Преподобие утомлен и минеер Ван Хооф не должен слишком долго морочить ему голову.

– Разумеется, – отвечает Хьюберт ван Хооф.

Его Преподобие кивает:

– Никогда в прошлом, исключая годы войны, мне не приходилось так часто совершать таинство последнего утешения. Словно мои прихожане призваны на Суд Божий. Кто мог себе представить, что одним из них станет наш почтальон, истинный христианин и фламандец, веселый, живой, цветущий человек. Нам уже не найти такого письмоносца, как он. Каждый вправе спросить себя: почему? Почему, Спаситель, срезаешь Ты первыми прекраснейшие из роз?

– Да, почему? – кивает Ван Хооф.

– Это должно стать всем нам уроком, мы блуждаем в сумраке, на ощупь, неспособные разрешить загадки, оставляя их неразрешенными, это испытание, посланное нам, дабы всякому стало ясно: мы должны еще более укрепиться в вере.

Он репетирует воскресную проповедь, догадывается Ван Хооф. И проверяет свой пульс. Banyuls его убаюкивает. Приходилось ли Его Преподобию, разволновавшись, принимать снотворное, запивая его вином?

– Ваше Преподобие, – говорит Ван Хооф, – я редко бываю в церкви.

– Никогда.

– Вы правы, никогда. Тем не менее никому, кроме вас, я не могу доверить свою тайну. Собственно, это то, что мне сообщил facteur, чья жизнь несколько дней назад трагически оборвалась.

Его Преподобие опускает голову на руку, заслоняя ладонью глаза, словно находится в исповедальне.

Ван Хооф сует в рот пяток орешков разом. До чего же приторное вино!

– Собственно, Рене Катрайссе вернулся домой.

– Это мне известно.

– А ночи он обычно проводит в Лесу Забвения, в компании мужчины, возможно, такого же дезертира, как он сам. Так вот, надо ли мне, как сотруднику «Варегемского вестника», сообщить об этом своему редактору? И, если редактор сочтет необходимым, написать статью.

– Мы должны быть осторожны со сплетнями. Пересуды легко обретают статус истины, вернее, подменяют собою истину.

– Именно. Потому я и спрашиваю: нужно ли сообщать прессе, что я получил сведения из заслуживающего доверия источника, который, к сожалению, покинул нас? Сведения о том, что в сердце нашей провинции, под самым носом у ничего не подозревающей полиции идут приготовления к терактам?

– Это то, что наш письмоносец видел собственными глазами?

– В их автомобиле лежал пистолет. И картонная коробка с гранатами.

– И наш несчастный друг все это видел?

– Да.

Хьюберту ван Хоофу не нравится самоуверенный, холодный сарказм, с которым Преподобный принял его рассказ. Отстраненность служителя Господня раздражает его.

– Он и еще кое о чем рассказывал.

– Когда?

– Когда лежал в постели. Перед смертью.

– И были свидетели?

– Его смерти? Жена, Мариетта. Держала его руку, он так вцепился в нее, что ободрал до крови.

– А свидетелей рассказа?..

– Не было.

– Ага.

Преподобный разлил остатки и принялся изучать этикетку на бутылке.

– Именно таким должно быть десертное вино. Как аперитив, я считаю, оно тяжеловато.

– Возможно, вы правы, – согласился ван Хооф.

И, чтобы поставить нового Фому Неверующего на место, добавил:

– Наш facteur, упокой, Господь, его душу, сказал мне, что Рене Катрайссе совершал похотливые действия по отношению к другому, чье имя неизвестно.

И подумал, что начинает перенимать у прелата манеру выражаться. Так всякий невольно начинает заикаться, говоря с заикой.

– Рене Катрайссе стоял на коленях, уткнувшись лицом в нижнюю часть живота другого.

– И ты собираешься опубликовать это в газете?

– Я предполагал назвать статью: «Возвращение блудного сына из африканского ада».

Его Преподобие вышел за дверь и вернулся, неся в одной руке бутылку Mont-Redon[41], а в другой – два бокала.

– Не должны ли мы покрыть эту историю плащом любви? – спросил ван Хооф тоном пастыря. – На самом деле я в ней завяз. Человек и себя-то не успевает познать за то короткое время, что нам отпущено, так что лучше оставить других в покое.

Его Преподобие отец Ламантайн остановил его резким движением руки:

– Стоп! – Он отхлебнул немного вина из бокала, просмаковал и только после этого спросил: – Да?

«Хочет ли Его Преподобие сказать этим, что мне надо продолжать свое грязное расследование, – подумал ван Хооф, – или ждет, когда я выскажу свое мнение о вине? Ладно, убьем двух мух одним ударом».

– Отличный год, великолепное послевкусие, – быстро сказал он, – но мне хотелось бы, Ваше Преподобие, исполнить последнюю волю умирающего, просившего меня обратить внимание на этические проблемы нашего сообщества, он говорил: «Ты ведь не хочешь, Хьюберт ван Хооф, чтобы это распространилось?» И мог ли я ему ответить: «Пусть все идет по-прежнему, а я постараюсь, в добрых фламандских традициях, замять скандал»?

– Знаешь что, мой дорогой? – Его Преподобие открыл окно пошире.

– Нет.

– Давай-ка подождем до утра.

Мы не знаем, явилось это решение результатом усталости, или некоторого замешательства, вызванного эпидемией внезапных смертей среди его прихожан (включая и смерть Жоржа), или скорбного состояния его собственного организма; выслушав в «Глухаре» отчет Хьюберта, мы не смогли в этом разобраться. Все было связано со всем, только мы пока не знали как.

Минеер Девос, только что вернувшийся из Брюсселя и заглянувший в «Глухарь», прежде чем воссоединиться с семьей, чтобы пропустить пару рюмочек, сказал:

– Мы должны оставить теории там и освободить дорогу сюда фактам.

– Сюда – в «Глухарь», минеер Девос?

– Сюда. – Минеер Девос шлепнул себя по пузу.

Иногда нам бывает трудно уследить за ходом мыслей минеера Девоса, дважды в неделю он отправляется по делам в Брюссель, но всегда покидает поезд на Северном вокзале, где располагаются все эти кафе под красными фонарями. Верно, именно там находится источник его теневых доходов. Сегодня он приступил уже к своей четвертой рюмочке.

– Когда доходит до дела, прелатам приходится испрашивать разрешения у высшего начальства. В их кругах независимое мышление не поощряется.

Это нотариус Альбрехт высказался. А четырьмя днями позже Люси, невинное дитя Мадлен Ванейнде, около семи утра, когда пошел мелкий дождик, вышла на кухню в ночной рубашке и сказала матери, варившей для нее овсянку:

– Мама, я, наверное, не пойду в школу.

– Ты плохо себя чувствуешь, малышка?

– Нет, мама.

– Ты можешь взять зонтик.

– Я вела себя дурно, мама, я была плохая и за это наказана.

– Ладно-ладно, ешь свою кашку.

– Я думаю, мне придется тебя покинуть, мама.

– Как так?

– Дьявол придет и заберет меня.

– Не говори глупостей, Люси.

– Мама, у меня нет времени все объяснять, но мне очень плохо.

Мадлен сунула градусник ей под мышку и почувствовала странный запах; принюхавшись, она поняла, что этот запах – аммиака – присутствует в доме уже дня три. Она стащила с Люси рубашку. Та стояла безразлично, словно мать примеряла на нее платье, которое ей совершенно не нравилось.

А Мадлен увидела, что нежное, гладкое тело Люси покрыто потом. Пот выступил у нее на носу, на груди и животе и пахнул чистой мочой. Она уложила дочку в постель, простыни немедленно намокли, и даже окна запотели.

– За сто франков, мама, за сто франков, – тихонько пробормотала Люси, – дьявол заберет меня.

– Дьявола не существует, Люси. Даже Церковь это признала.

– Дизурия, – объявил доктор Вермёлен. – Я слыхал про такое, но сам ни разу не сталкивался. Интересный случай, потому что боль локализована в эпигастральной области, а оттуда уходит в подошвы.

– Надо везти ее в Научно-медицинский центр, – сказал он через четверть часа, когда Люси начала блевать мочой.

Мадлен отказалась.

– Оно и понятно, – заметил минеер Девос, – из НМЦ мало кто возвращается домой. Они или разрежут тебя из любопытства, чтобы поглядеть, как выглядит сложное заболевание и показать его студентам, или продержат там как можно дольше, а знаете, сколько стоит один день в их больнице?

– Ох-хо-хо, Люси, бедняжечка.

– Ну, уж если она не попадет прямиком в рай, тогда с нашим миром точно не все в порядке, – это Жюль Пирон говорит, в котором богобоязненность проснулась, едва он вышел на пенсию.

– Ах, я так и вижу ее перед собой как живую, нашу Люси.

– Перед смертью она в клочья разорвала на себе рубашку, как будто обезумела. Рвала их одну за другой.

– У семитских народов принято таким образом выражать свою скорбь, – заметил Учитель Арсен.