Читать книгу Хаос - Илья Чернецов - Страница 10

Подходит ко мне сегодня охранник и без прелюдий, в лоб говорит:

– Ненавижу, когда бабы курят.

Он смотрит прямо на меня, вокруг никого, кто мог бы нас услышать, и он говорит:

– Ненавижу, когда бабы курят.

У охранника седые усы, ему туча лет, у него грубые руки и много морщин вокруг глаз. Интересно – что мешало ему построить жизнь так, чтобы не быть охранником?

– В моей молодости бабы не курили. Если бы я увидел, как баба курит – уебал бы ей сразу. Если бы кто-нибудь увидел, что она курит – уебал бы ей сразу.

Вот ведь насколько глупым может быть человек, которому тонна лет.

– Ты понимаешь, блять, она будущая мать, нахуй. Какого хуя эта пизда вообще курит? Она что, блять, больная? Ебанутая? Нахуй она это делает?

Это был вопрос, возникла пауза, из которой я понял, что это вопрос. Не риторический, а обращённый ко мне вопрос. И я ответил:

– Она получает удовольствие.

– Какое там, нахуй, удовольствие? Где, блять, в сигаретах удовольствие? Я, блять, лёгкими харкаю от сигарет.

Ну как бы… Вот есть еда, так? А есть химические отходы. Вот если хавать химические отходы вместо еды, то не насытишься как минимум. А ещё и умрёшь. Потому что химические отходы вообще убивают. Так вот если хуярить «Приму» или там «Беломор», то ясное дело, будешь плеваться лёгкими к старости. Особенно если фигачить это дерьмо по три пачки в день. Но я курю красные «Мальборо», и это чоткие сиги. Я получаю от них удовольствие.

– Просто, блять, стыдно смотреть на эту шмару. Ебать, она там курит. Пиздец, блять. Стоит, нахуй, и хуярит. Я стою! У меня уже усы седые! А ей похуй! Она хуярит! Прикинь, да?

– Ну так скажи ей: «Эй, ты, шмара, ты охуела при мне курить?»

– Да я уебал бы ей!

– Ну уеби.

– Ты заебал. Я тебе по-серьёзному. Это нихуя не шутки. Это серьёзное дело. Дети, ёбта!

Я молчу. Я, в общем-то, всё сказал. Что ещё скажешь? «Иди отсюда, дебил»? Работаем же вместе.

– Когда я был молодым, совсем по-другому всё было. Если бы, блять, она так курила, ей бы первый же мужик уебал так, что она, блять, маму свою забыла. Чтобы эта дудка её ёбаная в жопу, блять, ушла.

Это он имеет в виду рот. «Дудка» – это, значит, рот, которым она курит. Вроде как она складывает рот дудкой, чтобы сунуть туда сигарету и курить. Поэтому он так говорит – «дудка». Это не про музыкальные инструменты. Про рот.

– Да вообще, нахуй, какой там уебать? Её бы сразу по кругу пустили. Ебали бы во все щели. Её бы, блять, так ебали – она не то что курить, она ходить бы, нахуй, не могла. Шалава ёбаная. Блядина, нахуй. Тварь! Это же, блять, тварь. Тварина. Мусор, блять. Грязь ебаная.

– Слушай, отец, ты вообще жестишь. Она просто курит.

– Нихуя себе, блять!

Он выкатил глаза так, как будто ему в очко сунули раскалённый лом и он охуенно удивлён этому.

– Нихуя ты сказал! Просто курит. Она просто курит, блять. Она просто, блять, курит, нахуй! Нихуя ты! Нихуя себе! Как так – просто курит? Как, блять, можно просто курить? Бабе! Да она швабра ёбаная, курица, блять, ебаная. Тварь, сука.

Серьёзно. Вот именно так он и сказал. Я, конечно, чутка удивился, но с этими люмпенами чему удивляться?

– Ты понимаешь, блять, насколько она вообще скотина?

– Нет. Я её даже не видел.

– Да хуйля там видеть? Там видеть нехуй! Она, блять, стояла там и курила. Передо мной.

Как сказал бы Борат Сагдиев: «Царь во дворца, царь во дворца».

– Ты чего завёлся? Ну курит и курит. Тебе какая разница?

– Нихуя себе. Какая разница. А тебе нет?

– Мне всё равно.

– А…

Тут произошла пауза. И он продолжил:

– Да хуйля, конечно. Вы все, молодёжь, какие-то не такие.

– Какие?

– Понимаешь, в моё время приличные девушки не курили. Если баба, блять, курила, её пиздили, блять, по ебалу. А потом ебли хором.

«Хором» – тут имеется в виду несколько человек по очереди или одновременно. Это не про пение.

– Как так-то? Вот курит она стоит, да? И что, прямо подошёл, уебал да выебал?

– Да. – Смотрит он на меня с мимикой, олицетворяющей уверенность. – Потому что она блядь значит, шалава. Чтобы другие, блять, не смотрели на неё.

– Да вот стопудов так не было. Я не могу себе представить, чтобы стоит баба, курит – и ей раз кто-то ни с того ни с сего, считай, и уебал. А потом взял и выебал.

– Уебал! Я тебе говорю – уебал!

– У тебя такое было?

– Да миллион раз! Я постоянно пиздил этих ёбаных прошмандовок. Поблядушек, сука. Я их на хую вертел!

Вот он брутален, а! Брутальный – в смысле смертельный. Не в жизнь нацелен, а в смерть. Какой-то в корне деструктивный. На словах. На деле-то он молчун. Стоит, палит женские задницы, дует в свои седые усы и по-дедовски внимательно обращается с бабами, сдающими свой шмот в гардероб. А со своими вот разговорчивый. Рассказал бы он эту историю управляющей. Корки.

– Допустим, я тебе верю. Так что? Если бы твоя сестра курила?

– Да у меня нет сестры.

– Если бы была. И если бы курила.

– Я бы вообще убил её нахуй. Нихуя ты говоришь. Сестра. Сестра – это вообще пиздец. Я бы ей и пизду, и жопу отбил бы, нахуй, так, чтобы, блять, вообще сдохла!

Я представил себе на мгновение, что вот этот усатый охранник в годы молодости, без седых усов, идёт по улице. Он комсомолец. Стоит его сестра, курит. Он подлетает к ней и сносит ногой голову. А потом начинает топтать. Подбегают его друзья и мочатся на неё. Но вдруг кто-то одёргивает молодого будущего охранника и говорит: «Постой, это же была твоя сестра». А он отвечает: «Какой, нахуй, сестра?! Она тварь ебаная!» Таким зычным голосом из советских фильмов про комсомольцев и прочее коммунистическое дерьмо.

Звучит бравурная музыка. Занавес.