Читать книгу Крещение Руси: мифы и реальность - Иоанн Курмояров - Страница 6

Логическим завершением вышеописанного «духовного» кризиса, постигшего русское общество в девятнадцатом и двадцатом веках, была революция 17–18 годов, когда большинство православного населения Российской империи, в том числе, и интеллигенция, прямо отказались от христианства, признав его (как, впрочем, и другие формы религиозной жизни) историческим анахронизмом и пережитком прошлого. Именно по этому пути и пошло дальнейшее развитие советской исторической науки, и именно тогда были заложены основы господствующих сегодня в массовом и научном сознании исторических мифов о Крещении Руси.

Впрочем, в связи со всем вышесказанным у читателя может возникнуть вполне справедливый вопрос: а как же тогда быть с теми фактами, что на протяжении всего этого периода в Православной Церкви появилось целый сонм великий святых, таких как свт. Дмитрий (Ростовский), прп. Серафим Саровский, свт. Филарет (Дроздов), свт. Феофан (Затворник), свт. Игнатий (Брянчанинов), оптинские старцы и т. д.? Как быть с тем, что история того времени знает сотни тысяч богомольцев, из года в год посещавших святые места и монастыри? Как быть с тысячами и тысячами христиан, принявших мученическую смерть во время большевистских гонений на Церковь (многие из которых были впоследствии канонизированы)? И потом, как быть с результатами переписи 1937 года, когда большинство сельского населения России и значительная часть городского населения явно признали себя верующими людьми, чем и засвидетельствовали провал большевистской политики насильственного насаждения безверия и воинствующего атеизма[55]?

К сожалению, несмотря на все вышеперечисленные факты вряд ли можно утверждать, что описанная нами трагедия пришла откуда-то извне, со стороны и т. д. Как это ни прискорбно признать, но она зрела внутри российского общества (о чем и предупреждали своих современников цитируемые нами святые). Причем зрела она практически во всех его социальных слоях, от простолюдинов до высшего сословия.

Так, например, после отмены в армии обязательного причащения военнослужащих (результат февральской революции 17-го года) к добровольному причастию приступило всего около 10 % личного состава (и это в условиях военного времени, когда смерть наиболее близка и каждая минута в жизни солдата или офицера может стать последней минутой его жизни).

После той же февральской революции в провинции простой (номинально – православный) народ бросился разграблять дворянские усадьбы и поместья (в том числе, не брезгуя и убийством лиц дворянского сословия). Так что тысячи паломников, и переполненные по праздникам Церкви не есть еще показатель верности христианским идеалам, любви ко Христу и Его Церкви.

Подтверждением этому могут служить многочисленные воспоминания очевидцев тех кровавых событий. Например, будущий духовник армии Врангеля митрополит Вениамин (Федченков) вспоминает о времени февральской революции в России: «…так начиналась «бескровная» революция… Сначала по улице шли мимо архиерейского дома еще редкие солдаты, рабочие и женщины. Потом толпа все сгущалась. Наконец, видим, идет губернатор в черной форменной шинели с красными отворотами и подкладкой. Высокий, плотный, прямой, уже с проседью в волосах и небольшой бороде. Впереди него было еще свободное пространство, но сзади и с боков была многотысячная сплошная масса взбунтовавшегося народа. Он шел точно жертва, не смотря ни на кого. А на него – как сейчас помню – заглядывали с боков солдаты и рабочие с недобрыми взорами. Один солдат нес в правой руке (а не на плече) винтовку и тоже враждебно смотрел на губернатора… Толпа повела губернатора по той же улице обратно. Но кольцо ее уже зловеще замкнулось вокруг него. Сверху мы молча смотрели на все это. Толпа повернула направо за угол реального училища к гауптвахте…

Толпа требовала смерти. Губернатор, говорили, спросил:

– Я что сделал вам дурного?

– А что ты нам сделал хорошего? – передразнила его женщина.

Рассказывали еще и о некоторых жестокостях над ним, но, кажется, это неверно. И тут кто-то, будто бы желая даже прекратить эти мучения, выстрелил из револьвера губернатору в голову. Однако толпа – как всегда бывает в революции – не удовлетворилась этим. Кровь – заразная вещь. Его труп извлекли на главную улицу, к памятнику прежде убитому губернатору Слепцову. Это мы опять видели. Шинель сняли с него и бросили на круглую верхушку небольшого деревца около дороги красной подкладкой вверх. А бывшего губернатора толпа стала топтать ногами… Мы смотрели сверху и… молчали… Наконец (это было уже, верно, к полудню или позже) все опустело. Лишь на середине улицы лежало растерзанное тело… Так открылся первый день революции в нашей Твери…»

То, что большинство из этих людей (толпы народа, убившей губернатора) формально причисляли себя к православию, становится видно из следующего эпизода, описанного епископом Вениамином: «Когда я проезжал Харьков и задержался там, то был очевидцем следующей сцены. На центральной городской площади, где помещались и кафедральный собор, напротив него присутственные места, а справа – университет, собралась огромная толпа народа, которая стояла к собору спиной, а к губернскому управлению лицом и смотрела вверх, на крышу этого здания. Я обратился туда же. Вижу, что по железной крыше карабкается солдат в шинели. Куда он?.. Потом взбирается осторожно на самую вершину треугольного карниза, лицом к собору. Смотрю: у него в руках дубина. Под карнизом же был вылеплен огромный двуглавый орел с коронами и четырехсаженными распростертыми крыльями. Это – символ собственно России, смотрящей на два континента – Европу и Азию, где ее владения. Но обычно его считали символом царя и его самодержавной власти. Разумеется, революционному сердцу данного горячего момента было непереносимо видеть «остатки царизма». И решено их было уничтожить, насколько возможно. Кто же будет препятствовать?.. Теперь – свобода и угар. Но дело было опасное: вояке легко было слететь с трехэтажного здания и разбиться насмерть. Однако дело серьезное, государственное – революция, есть за что рисковать и жизнью… Приловчившись, солдатик встает во весь рост и на виду у всего честного народа, не спеша, снимает военную фуражку, истово кладет на себя три креста, покрывает голову, берет обеими руками дубину и двумя-тремя ловкими ударами сбивает и корону, и головы орла»[56].

Безусловно, в то страшное время, были среди людей тысячи и тысячи тех, кто не поддался общему психозу революции, кто сумел сохранить в чистоте свою веру и человеческое достоинство, кто без тени смущения шел на смерть за Веру Христову и т. д., и т. д. И все-таки даже большинство из тех, кто всегда старался строить свою жизнь по Евангелию, жить в соответствии с основными христианскими истинами, фактически не проявляли да и не могли проявить сколь-нибудь заметной социальной активности, достаточной для того, чтобы остановить надвигающуюся угрозу[57]. Да и в среде духовенства, наряду с тысячами исповедников веры Христовой, нашлось немало таких, чья жизнь и деятельность была не примером истинной христианской жизни, а соблазном для ближних и поводом к тому, чтобы возненавидеть все, что связано с христианством и православием: «во время самих гонений на Церковь – в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. М. Новоселов, по некоторым сведениям, сам в начале 20-х годов ставший епископом гонимой катакомбной Церкви, утешал несладкими словами: «Не будем смущаться и неверностью множества пастырей и архипастырей, как явлением неожиданным: это не новость для Церкви Божией, нравственные потрясения которой, исходившие всегда от иерархии, а не от верующего народа, бывали так часты и сильны, что дали повод к поучительной остроте: «Если епископы не одолели Церковь, то врата адовы не одолеют ее»[58].

Одним из ярчайших фактов, показывающих реальную духовную обстановку того времени, является так называемый обновленческий раскол, совративший с истинного пути многих мирян, священников и даже архиереев: «В обстановке террора половина епископов признала обновленческое ВЦУ единственной канонической церковной властью. Одни при этом действовали в состоянии растерянности, другие – подогреваемые честолюбием, третьи – надеясь ввести обновленческое движение в русло церковной законности и возглавить ВЦУ… 29.04.1923 в захваченном у православной Церкви храме Христа Спасителя в Москве открылось обновленческое собрание, названное «Поместным Собором»… В лжесоборе участвовало 476 делегатов, которые разбились на партии: 200 живоцерковников, 116 депутатов Союза общин древнеапостольской Церкви (СОДАЦ), 10 – из «Церкви возрождения», остальные – беспартийные обновленцы и депутаты, называемые «умеренными тихоновцами», – православные по убеждениям епископы, клирики и миряне, малодушно подчинившиеся обновленческому ВЦУ»[59].

При этом большинство обновленцев были вовсе не самозванцами, а отколовшимися от Православной Церкви клириками. Так, например, организаторы обновленческого движения А. Введенский, А. Боярский, Е. Беляков были петроградскими священниками (вошедшими в сговор с ГПУ) И хотя впоследствии многие представителя обновленческого духовенства покаялись и воссоединились с Православной Церковью (даже сам Введенский в конце жизни искал повода вернуться в Церковь), все же, сам по себе этот раскол является ярким катализатором духовной остановки того времени.

Между тем, обновленческий раскол был не единственой попыткой раскола в это смутное время. Так, например, в конце 1925 года 10 архиереев образовали (при поддержке ОГПУ) Временный высший церковный совет (ВВЦС) под председательством архиеп. Григория (это был так называемый Григорианский раскол в РПЦ) Что же касается переписи 1937 года, в которую был включен вопрос о вероисповедании, то по этому поводу можно сказать следующее: не является секретом тот факт, что после глобальных социальных потрясений и войн в разные эпохи, у разных народов наблюдается вполне прогнозируемый всплеск религиозности. Нет ничего удивительного в том, что многие из тех, кто пережил первую мировую войну, революцию, ужасы гражданской войны, репрессии, разруху и голод, либо обратились к Богу либо вернулись к вере после многих лет богоборчества и неверия. И действительно в этом нет ничего удивительного, т. к., с точки зрения христианства, смысл страданий именно в том и состоит, чтобы человек, забывающий Бога в своей повседневной, суетной жизни, вспомнил о Творце в трудную минуту.

Попуская страдания и беды, Бог как бы напоминает нам о суетном и преходящем характере нашего земного бытия. Он напоминает нам о том, что жизнь человеческая слишком мимолетна, а последствия этой жизни слишком серьезны для того, чтобы мы тратили основные силы своей души на достижение призрачных целей земного существования. Более того, страдания часто заставляют нас задуматься и о том, что без Бога, вне Истины невозможно и достижение счастья уже здесь, в этой – временной жизни. Однако, как это уже было показано выше, столь большой процент верующих людей совсем не означает того, что все они были истинными, церковными христианами. Как и в прошлые века истории Российской империи, верующие люди 30-х годов 20-го столетия в отношении веры во многом были предоставлены сами себе, поэтому и нет никаких гарантий, что это была именно вера в Истину, а не суеверность.

И все же мы далеки от того, чтобы делать здесь окончательные оценки и выводы, навешивать ярлыки на тех или иных исторических персонажей и, тем более, выносить осудительный приговор кому бы то ни было (суть данной работы состоит вовсе не в этом).

Цель данной главы – показать, в какой непростой духовной атмосфере формировалась российская церковно-историческая наука, в какой непростой атмосфере воспитывались лучшие представители духовного сословия и интеллигенции, и как в этих сложных условиях формировались их взгляды и исторические предпочтения.

Что же касается до «осуждения» тех, кто волей или неволей способствовал разразившейся в начале 20-го века трагедии, трагедии, последствия которой мы до сих пор ощущаем в жизни пост-коммунистического общества, хочется сказать следующее: знакомясь с жизнью людей 19-го – начала 20-го века, нельзя пройти мимо того факта, что большинство населения Российской Империи находилось в невыносимых, часто просто нечеловеческих условиях существования, практически не живя, а что называется, – выживая. Мало того, что простые люди чаще всего были предоставлены сами себе в отношении религиозного воспитания, но и в своей внешне-бытовой жизни большинство простого российского населения вынуждено было терпеть всяческие лишения и страдания. Читая о том, как жил простой люд того времени (а также несколько предыдущих веков), становится ясно, что люди фактически были доведены до предела своих нравственных, физических и духовных сил. Убедиться в этом легко, если внимательно прочитать произведения таких классиков русской литературы как Л. Н. Толстой, А. П. Чехов, Ф. М. Достоевский и т. д., а также многих других очевидцев тяжкой жизни простого народа[60].

Только сегодня (в конце 20-го – начале 21-го века) в исторической науке начали появляться первые незаидеологизированные, объективные исследования причин кровавой трагедии начала 20-го века. Так проф. А. Б. Зубов, в своем исследовании, посвященном анализу причин русской революции, описывает, в каком ужасном, фактически рабском состоянии находилось подавляющее большинство населения Российской Империи. В частности он отмечает, что уже:

«В. Петровское царствование, не потеряв еще всех элементов личной свободы, крестьяне продавались помещиками оптом и в розницу, переводились из имения в имение, подносились в подарок, отдавались в приданое. «Продажа крестьян в начале XVIII века практиковалась в громадных размерах», – отмечает один из лучших исследователей этой эпохи Матвей Кузьмич Любавский. Императорский указ 1721 года с негодованием отмечает: «Обычай есть в России, что крестьян продают как скотов, чего во всем свете не водится»… Тот же Петр, возмущаясь продажей крестьян и написав в конце своего царствования только что упоминавшийся указ (который, впрочем, так и не вошел в жизнь), одновременно «содействовал развитию работорговли»: в 1717 и 1720 годах он позволил людям всяких чинов, кроме шляхетства, покупать людей для поставки вместо себя в рекруты. Тогда же крестьяне утрачивают безусловные права на свое движимое имущество. Закон предусматривал, что за долги помещика отвечает своим имуществом не только он сам, но и его крестьяне. Если имущество помещика продавалось с торгов и не покрывало суммы долга, выставлялось на продажу имущество его крестьян…»[61] А уже в первой половине XVIII века крестьяне и вовсе лишились и гражданской, и личной свободы: «Власть помещиков над крепостными была более власти самого государства, так как простиралась даже в сферу семейных отношений. Помещики разделяли родителей с детьми, устраивали по своему усмотрению браки… руководясь соображениями заводчиков рысистых лошадей и породистых овец… Помещики судили своих крепостных крестьян и наказывали их по собственному усмотрению, доходя иногда до ужасающих примеров жестокости»[62].

Точно так же правовое положение крестьян ухудшалось непрерывно в XVIII веке: «В 1765–1766 годах помещики получили право ссылать своих крестьян не только на поселение в Сибирь (это разрешено было уже Елизаветой Петровной), но и в каторжные работы за «дерзости» помещику. Помещик во всякое время мог отдать крестьянина в солдаты, не дожидаясь времени рекрутского набора. При этом в 1767 году крестьянам императорским указом было запрещено жаловаться государю на помещиков… Права самоуправления, данные в 1775 году всем сословиям империи, не были распространены на частновладельческих крестьян. В 1783 году были закрепощены православные крестьяне Украины. За 35 лет просвещенного правления Екатерины более 800 тысяч лично свободных черносошных крестьян были розданы с землями в рабство фаворитам императрицы. Не следует забывать при этом, что все население империи к концу царствования Екатерины достигало лишь 37 млн. человек, то есть вновь порабощенным оказывался каждый сороковой гражданин России, а доля крепостных в населении империи, постоянно возрастая в течение всего XVIII столетия, достигла к 1795 году максимальной величины – 54 процента… Пока было возможно – крестьяне жаловались на свое положение в Сенат и иные «высшие инстанции». А на запрет подавать жалобы ответили Пугачевским бунтом… Призыв Пугачева «истребить проклятый род дворянский» вызвал огромное воодушевление среди крестьян. «Всему миру известно, – говорилось в одной из прокламаций Пугачева, – сколь российские дворяне обладают крестьянами, и хотя в законе Божием сказано, что с крестьянами надо обходиться как с детьми, они обращаются с ними хуже, чем с собаками своими». В своем манифесте от 31 июля 1774 года Пугачев жаловал «всех, находившихся прежде в крестьянстве и в подданстве помещиков, вольностью и свободой вечно казаками». Совершенно не важно, сколь серьезен был Пугачев, провозглашая эти принципы, главное, что они находили живой отклик в народе. Казаки-старообрядцы Яика шли к Пугачеву, боясь, что и их обратят в крепостных, а крепостные пополняли повстанческое войско, надеясь обрести свободу и свести счеты с дворянами. Подавление бунта 1773–1774 годов превратилось в настоящую гражданскую войну, предвосхитившую войну 1917–1922 годов. Уже в крестьянских бунтах 1762–1766 годов, поднятых мужиками против «Матушки Императрицы», участвовало до 150 тысяч человек. Пугачев, по приблизительным расчетам, поднял на борьбу до 400 тысяч… Пугачевская война стала предзнаменованием будущей российской кровавой Смуты…Наши современные ученые, пройдя вместе со всем обществом страшный опыт коммунистической несвободы и человеконенавистничества, также склонны в большой степени оправдывать крепостничество, объясняя его хозяйственной и государственной целесообразностью, особенностями русского менталитета или доказывая мягкость самого крепостного состояния. Очень близкие аргументы выдвигаются и сторонниками советского строя – или советский режим был не так жесток, или он был хоть и жесток, но необходим. В действительности рабское состояние всегда нравственно предосудительно, экономически ущербно, государственно опасно и по определению жестоко»[63].

Таким образом, если учитывать все приведенные факты (и еще большее количество фактов, не вошедших в данный обзор), можно с уверенностью сделать вывод о том, что в русском обществе начала 20-го века произошел некий надрыв, и связан этот надрыв, в первую очередь с отступлением людей от норм христианской жизни в угоду либеральным, имперским и другим ценностям, а с другой стороны – с тяжелейшими условиями существования для большинства населения Российской империи. В противовес этому мы осмеливаемся утверждать, что подобная ситуация не могла бы возникнуть в обществе, где доминирующими являлись бы евангельские ценности. Вот почему в этой связи будет очень полезно сравнить нравственно-религиозную обстановку Древней Руси периода ее Крещения князем Владимиром с тем состоянием российского общества, о котором шла речь в данной главе.

В заключение, перефразируя свт. Игнатия (Брянчанинова), писавшего о соблазнах мира сего и невозможности осуждать соблазнившихся, можно высказать лишь сожаление о случившемся в нашей истории (в том числе, о сложившейся ситуации в области церковно-исторической науки, речь о которой пойдет в следующих главах).

«Христианской мысли всегда было присуще историческое видение, истоки которого заключены в библейских повествованиях. Благодаря Священному Преданию исторический подход к церковной жизни прослеживается на протяжении всего времени существования христианства. Именно поэтому осмысление процессов, происходящих в религиозной жизни, всегда оставалось одной из главных задач церковной науки. Однако эта задача стала решаться в России очень поздно. Еще в 1734 г., когда Российская академия собралась издать хронографы, Святейший Синод сделал следующее замечание: «Рассуждаемо было, что в Академии затевают истории печатать, в чем бумагу и прочий кошт терять будут напрасно…» Такое отношение к истории определялось все тем же схоластическим подходом, который вместо живого восприятия истины довольствовался формально-школьным к ней отношением» (Карташев А. В. Очерки по истории Русской Церкви).