Читать книгу Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг - Страница 6

Приблизительно в то же самое время, когда я обзавелся новыми знакомыми, у меня состоялся разговор с родителями, который был так же малоприятен, как дырка в зубе. Я вообще не любил этих разговоров, потому что в такие моменты неизменно чувствовал себя маленьким мальчиком. Последний разговор был особенно неприятным.

Мой отец, до тридцать третьего года бывший членом Рейхсбаннера, союза участников войны[7] и СДПГ[8], сидел в кресле в гостиной, высокий, тяжелый и неподвижный, как древнеегипетская статуя. Напротив него сидела мама, согнувшись буквой «С» над книжками, исписанными листками и потрепанными папками.

Нашей гостиной не хватало уюта. Это было место, где мои родители готовились к занятиям или проверяли работы. В тот день она стала местом, где предстояло состояться воспитательной беседе, в ожидании которой книжные шкафы уже ехидно ухмылялись, хотя еще не было произнесено ни слова.

– Проходи и садись, – изрек отец, хотя я предпочел бы отправиться в противоположном направлении. Я сел. Мама выпрямилась и стала похожей на восклицательный знак с кудряшкой у левого виска. Она не любила красоваться, но это не означало, что она была равнодушна к моде. Ее руки лежали на тетради и напоминали руки пианиста, приготовившегося играть. Она смотрела на меня поверх очков. Папа откашлялся.

– Долгое время мы с мамой были против того, чтобы ты вступал в ряды государственной молодежной организации, – сказал он, подчеркивая каждое отдельное слово.

Противный холодок пробежал у меня по спине. Мои родители не были в партии, правда, от неудобных вопросов их спасало членство в национал-социалистическом союзе учителей. У меня было такое ощущение, что по крайней мере папа на этом не остановится.

– Мы посовещались и решили. Мы разрешаем тебе вступить в организацию.

Увидев, что я открыл рот, отец не дал мне ничего сказать. Он говорил громко:

– Мы должны думать о будущем. Надо приспосабливаться. Идти в ногу со временем. Ты уже слышал, наверное. Мест в университетах мало. Беспартийным и вовсе не пробиться. Мы не хотим лишать тебя возможностей!

С каждой фразой отец все ближе придвигался ко мне. Теперь он снова откинулся в кресле. Неведомый Харро за моей спиной бросил ему в лицо, что он действует только в своих собственных интересах, потому что ему будет стыдно, если его сын не получит места в университете. Настоящий Харро с трудом подыскивал слова, чтобы хоть что-то на это возразить.

– Но вам ведь прекрасно известно, что я передумал и больше не хочу никуда вступать! – ответил я. – Раньше хотел. Потому что все вступали. Теперь нет, с тех пор как… После истории с Паулем!

Имя отозвалось эхом, как будто комната превратилась в склеп.

– Харро, – голос мамы лег мне на плечо. – Пауля больше нет. Ты не должен из-за этого портить себе будущее.

– Должен – не должен, не знаю, – сказал я. – Так или иначе, не собираюсь. Мне это неинтересно.

– Глупости! – закричал отец, вскинув руки. – Слышать ничего не желаю!

У него не хватало терпения, особенно со мной.

– Заявление о вступлении уже заполнено, – бросил он напоследок и раскрыл газету, дав тем самым понять: разговор окончен.

Вопрос, таким образом, закрылся. Продолжать дискуссию было бессмысленно. Придется мне самому побеспокоиться о себе. Как я и без того уже давно делал.

Настало воскресенье, и я благополучно отодвинул в сторону этот разговор, засунув его в маленький ящичек в моей голове, поверх которого уже громоздился другой, гораздо более внушительный и доставлявший мне гораздо больше забот: в этом ящике обитали мои новые знакомые.

Благостный воскресный день залил Конневицкий перекресток спокойным светом. Нарядные платья и торжественные костюмы обрамляли улицы. Перед «Конневицким кинематографом» обнаружилась лишь горстка людей. Ни одного знакомого лица. Я поздоровался.

– А Генрих или Эдгар, они уже были сегодня здесь?

Мрачный тип затянулся сигаретой и выпустил в небо струю дыма.

– А кто это такой любопытный? – его хрипловатый голос напоминал шкрябанье двух листов наждачной бумаги друг о друга, а от его взгляда я чувствовал себя гнилой картофелиной, раздавленной башмаком.

– Харро, – ответил я. – Харро Егер. Я… Я был… Я уже бывал здесь несколько раз. Мы с Генрихом соседи.

Новая струя дыма была отправлена к небу, следом за нею поднялись уголки рта. У моего собеседника не было двух верхних резцов. Из-за этого он выглядел как обезвреженный вампир.

– Церковь, – сказал он. Это прозвучало как любезное предложение отправиться куда подальше.

Наша местная церковь была недалеко, точнее – просто за углом. Свое название – церковь Пауля Герхардта[9] – она получила совсем недавно. Высокие белые стены были обрамлены светло-красным порфиром, вулканической породой, которая часто используется в здешних краях. Притвор был украшен мозаикой. Мощная башня возносилась к облакам. Вокруг церкви был разбит небольшой парк.

На ступеньках позади храма расположились, как ноты на нотном стане, те, кого я искал. Они встретили меня улыбками. Хильма и Эдгар кивнули мне в знак приветствия. Рядом с Генрихом сидела какая-то незнакомая девушка. На голубой ткани, прикрывавшей ее тело, порхали желтые и оранжевые листья. Кудри у нее были мелкими и светлыми, помада – алая, пудра на щеках – нежно-розовая. Она выглядела так, будто сошла с какой-нибудь картины. Ничего подобного я никогда не видел в жизни.

Взгляд девушки был неопределенным. Я не уловил в нем никаких признаков симпатии или неприязни. Хоть бы какое-нибудь легкое движение, как бывает, когда два человека встречаются впервые, – улыбка или еле заметные морщинки на лбу, – ничего. Единственное, что хоть как-то прочитывалось в ее взгляде, – мгновенная оценка, какую опытный экзаменатор дает очередному кандидату. И все же от этого взгляда трава у меня под ногами стала совсем уже мягкой.

– Это у вас воскресное местечко? – спросил я, ища, где бы мне расположиться на «нотном стане».

– Жозефинино местечко, – сказал Генрих и мотнул головой в сторону таинственной разноцветной девушки. – Но ты прав, мы тут по воскресеньям.

– Жозефина, – повторил я и представился: – Я Харро.

Мне показалось, будто я все же уловил в ее лице движение. Она кивнула.

– Я на неделе работаю, – сказала она. – Могу только по воскресеньям. А торчать там перед кинотеатрами неохота.

– Прятаться приходится, – вступила в разговор Хильма. – Родители. Постоянные клиенты. Слишком много публики.

– Постоянные клиенты? – переспросил я.

Жозефина вытащила из сумки пачку сигарет с надписью Eckstein на упаковке. Я выпучил глаза. Ни разу в жизни я не встречал курящих девушек. Тем более на улице.

– Да, постоянные клиенты, – повторила она. Дым от сигареты расползался по рукавам ее платья. – «Торговая компания Рейхардт и Ко», слышал?

– Колониальные товары на Борнаишерштрассе? Конечно. Знаю. Кто ж не знает.

Жозефина снова кивнула.

– Принадлежит моему отцу.

– Шикарное заведение! Лучшая шоколадная лавка во всем Конневице!

Жозефина улыбнулась, для улыбки в ответ на комплимент – слишком сдержанно.

– Знаю, – сказала она. – Мой папенька. Крупный предприниматель.

Она потушила сигарету о ступеньку, не докурив ее до конца. Я вопрошающе смотрел на Жозефину, но и так было понятно, что отношения у нее с отцом плохие. Ясное дело, иначе она бы не пряталась тут.

– Она потом тебе все объяснит, – сказала Хильма, заметив мой взгляд, и усмехнулась. – По крайней мере, если ты решишь присоединиться к нам.

Я только об этом и мечтал.

Остаток дня пролетел незаметно. Черный ящик, патефон Decca, принадлежавший старшему брату Хильмы, крутил нам музыку на каменных ступеньках до самой ночи. Десятки раз мы прослушали попеременно Goody Goody[10] и Sometimes I’m Happy[11] Бенни Гудмена[12]. И все курили. Я тоже. У Eckstein был омерзительный, но потрясающий вкус. Я был счастлив.