Читать книгу Банда из Лейпцига. История одного сопротивления - Иоганнес Хервиг - Страница 8

Запах кофе в квартире Хильмы был таким сильным, что его можно было бы, наверное, собрать в коробочку и взять с собой домой. Родители Хильмы, похоже, тратили на кофе больше денег, чем на все необходимые продукты питания вместе взятые. В кухне я с удивлением обнаружил уменьшенную копию Хильмы, девчонку с поджатыми губами и двумя корзинками из кос на голове. В остальном же она как две капли воды была похожа на Хильму. Девчонка сидела за маленьким столом, на котором были разложены кучки лоскутков.

– Моя сестра Цита. Харро – друг, – представила нас друг другу Хильма без особых церемоний.

Девчонка вперила в меня свой взгляд, как пригвоздила.

– Поможешь мне потом? – спросила Цита Хильму. Та ответила «да» и выпихнула меня из кухни, чтобы провести в соседнюю комнату, где стояло несколько кроватей.

– Ох уж эти младшие сестры, – вздохнула она и наморщила лоб.

Затем она принялась рыться под одной из кроватей, опять подставив мне на обозрение свою попу. Я старательно отводил глаза. В результате раскопок на свет божий были извлечены стопки книжек, тетрадей, брошюр. Судя по всему, у нее там скопились гигантские бумажные залежи. У меня в руках оказалась тоненькая книжица небольшого формата с надписью на обложке «Азбука героя». Я принялся листать ее, а Хильма все еще копалась под кроватью.

– Это ты правильную вещь выбрал, – сказала она приглушенным голосом из-под кровати. – Любимая книга Конрада была.

Я почитал переписку между неким взрослым учителем и молодым матросом. После каждого письма матроса следовала какая-нибудь история или притча, рассказанная учителем в качестве иллюстрации к описанным эпизодам из жизни молодого человека. Сила и добродетель сквозили в каждом слове, сверкая между строк, как благородная сталь. Рассуждения учителя о героизме, храбрости и морали пробудили в моей груди неведомое мне до сих пор чувство гордости, и эта гордость обжигающим мощным потоком изливалась из слов, проникая в каждый мускул.

Моя вторая половина, вникая в смысл всей этой воинственной риторики, окрашивавшей философское мудрствование относительно самовоспитания и безусловного подчинения общей идее, постоянно находила на это возражения. А где терпимость, где свобода в этом элитарном героическом существовании, главная заповедь которого – преодоление себя? Пока я предавался этим размышлениям, Хильма выбралась из-под кровати. Она принялась перебирать книги, то и дело погружаясь в чтение, и как будто совершенно забыла о моем присутствии.

В середине «Азбуки героя» я наткнулся на картинку с изображением карпа. Он преподносился как символ силы, способности плыть против течения – так, по крайней мере, говорилось о нем в предыдущей истории о самурае. Картинка понравилась мне. Но потом я подумал: а как быть с теми, кто хотел бы плыть против течения, но не может по слабости? Эти вопросы остались открытыми и после разговора с Хильмой.

– Сила и самоопределение – что в этом плохого? – спросила она. У нее на коленях лежал какой-то текст. Ее голос звучал так, как будто она выступает на сцене с художественным чтением. – В этом-то и заключается сегодня главная проблема. Вся молодежь при государстве, все делают одно и то же. Как бараны! – Она отложила листок в сторону и встала. – А члены «Союзной молодежи» служат одному общему делу, а не вождю. Хотя Туск, основатель «Союза немецкой молодежи 1 ноября 1929 года» и автор «Азбуки»[16], был для многих таким вождем. – Хильма меряла комнату шагами. – А для кого-то остается по сей день. Говорят, он сейчас в Англии живет, этот Туск. – Она остановилась и посмотрела на меня. – Лично мне в «Независимых» не нравится совсем другое.

– Что?

– Что-что… А то, что они девушек не принимают.

Она подмигнула мне. Я не стал углубляться в тему и принялся проглядывать выпуски журнала «Ледокол»[17]. В ноябрьском номере за 1932 год мне попалась статья, на которую я обратил внимание из-за формулировок, оставлявших неприятный привкус. В ней говорилось о «вредном влиянии либерализма в школе» и о важности «учителя, не ведающего жалости». Главная мысль, насколько я понял, сводилась к тому, что необходимо строго разграничивать две сферы жизни – школу и досуг. В школе нужно беспрекословно подчиняться, досуг посвящать общению с товарищами, объединенными духом причастности к общему делу. Мне показалось все это чистой глупостью. И словно в подтверждение этому я наткнулся в одном из следующих номеров на ответную статью, в которой излагались контраргументы, доказывавшие порочность системы жесткого воспитания.

Самым острым мне показался материал, помещенный в апрельском номере за 1933 год; дальше все шло по нисходящей и тексты выглядели всё более беззубыми. В апрельском же номере была опубликована заметка, в которой говорилось об одном пожарном отделении в Берлине, дежурившем в тот вечер, когда загорелся рейхстаг[18]. Один из пожарных пришел к выводу, что такой масштабный и эффективный поджог невозможно осуществить в одиночку. От своих родителей я знал, что многие люди считали поджог рейхстага делом рук самих нацистов, устроивших эту инсценировку для того, чтобы иметь повод для преследования своих политических противников. При этом мне, тогда двенадцатилетнему мальчишке, было строго-настрого велено держать язык за зубами и ни о чем таком вслух не говорить. Теперь же передо мной был текст, в котором эта версия была изложена черным по белому, – как тут не разволноваться.

Вернувшись домой, я ожидал, что получу выволочку. Начитавшись запрещенной литературы, воодушевленный разговорами на все эти запретные темы, я думал, что огонь бунтарства, опаливший меня изнутри трепетным пламенем, будет явственно виден всем окружающим и вызовет недовольство. Но я ошибся.

– Если ты считаешь, что теперь так надо наряжаться… – только и сказала мама. Мысли ее были где-то в другом месте. Отец вообще никак не отреагировал.

Но были другие, кого мой новый наряд не оставлял равнодушным. Я научился обходить стороной гитлер-югендовцев, если шел один. Вместе с тем благодаря моей новой одежде я чувствовал себя полноправным членом дружеского сообщества, с которым я теперь сблизился. Генрих выдал мне одну из своих старых клетчатых рубашек, чтобы у меня было что-то на смену. Рубашка висела на мне мешком. Хильма ушила мне ее по размеру.

А еще был Пит. Беззубый вампир. Я почти забыл о нашей недавней встрече. Но в один прекрасный день я увидел его сидящим вместе с другими на ступеньках церкви. Невозмутимый, хмурый, он возвышался монументом, утверждавшим его право на присутствие здесь. Я протянул ему руку.

– Харро. Кажется, мы уже встречались.

– Пит.

Рука, которую я пожал, была из той же наждачной бумаги, что и его голос. Как и его глаза, в которые я теперь смотрел.

Я предпочел сесть от него по возможности подальше.

– А мы как раз говорим о походе, – сказала Хильма. – Мой брат все никак не может забыть, как жил в палаточном лагере под Любшюцем. Этого лагеря уже нет, года три как нет, но само место еще существует. Мне хочется туда. Я только что предложила.

В голове у меня что-то щелкнуло. Я вспомнил статью в «Иллюстрированной республиканской газете», которую издавал Рейхсбаннер и которую раньше читал мой отец. Я был тогда еще маленьким, и воинственные картинки на первой полосе притягивали меня к себе как магнитом. Частенько я открывал шкаф, в который мой отец складывал газеты.

Мне было, наверное, лет девять-десять, когда я прочитал о вылазке коммунистов на природу где-то под Лейпцигом. В памяти всплыл целый веер фотографий, сопровождавших текст: люди, греющиеся на солнце в шезлонгах или сидящие на траве, занятые разговорами, и островерхая палатка с навесом-козырьком, в которой могло поместиться человек двадцать, не меньше, настоящий дворец. Конечно, я мало что тогда понял. Но если в те годы все это никак не соотносилось с моей жизненной реальностью, то теперь тогдашние картинки вернулись ко мне запоздалым ярким эхом.

– А что произошло три года назад? – спросил я, хотя уже и сам догадывался, что услышу в ответ.

– Что-что, – сказала Хильма и прочертила каблуком линию на земле. – Как обычно. Полиция, штурмовики, эсэс явились скопом и все сожгли.

– Твой брат там тоже был?

Хильма кивнула.

– Он любит поговорить о тех временах, наш Конрад. Только о том дне ничего не рассказывает.

Повисла пауза. Даже движение транспорта на Конневицком перекрестке, шум от которого обычно был слышен и тут, у церкви, на несколько мгновений как будто остановилось.

– Ну здорово! – сказал я, чтобы заполнить тишину. – Я с вами. Смогу, наверное, и палатку добыть. Нужно будет только договориться с родителями.

Пит, сидевший на другом конце ступенек, затянулся сигаретой и с шумом выпустил дым из ноздрей. Он даже особо не пытался скрыть, что мои слова его изрядно позабавили.

– Палатки не проблема, – быстро ответила Хильма, сглаживая неловкость. – Возьмем «коту»[19] моего брата. Там все мальчики поместятся. Для нас с Жозефиной есть обычная палатка. – Хильма кивнула в сторону Жозефины, которая сидела, вперившись застывшим взглядом в стволы каштанов, будто глазами сдирала с них кору. – А вот чего нет, так это припасов. Хлеб, сыр, чего-нибудь вкусненького для поднятия настроения. Можешь что-нибудь такое сообразить?

– Наверное, – сказал я. – Попробую организовать.

– Молодец! – воскликнул Генрих. – Тогда на выходных отправляемся в поход! – Он хлопнул в ладоши.

– Ну а ты как? – спросил я Жозефину.

Два голубых глаза посмотрели на меня. Пелена, застилавшая их, рассеялась, как дымок от потушенной свечи. Красные губы пришли в движение.

– Попробую организовать.