Читать книгу Не та жизнь - Иона Фридман - Страница 10

Меня не очень занимали занятия в МИТХТ, помимо упомянутого Сыркинского кружка. Не ходя на лекции, я всё же должен был сдавать экзамены на «отлично». Прилежная провинциальная еврейская девушка из другой группы снабжала меня аккуратными конспектами. У неё наверно были на меня виды, но никаких шансов. Однажды она пыталась меня затащить на фильм «Зачем я это сделала», про аборты. Мне эта тема была отвратительна, тем более в компании девушки, и я отбрыкался. А зачем ей нужно было смотреть этот фильм? Однажды моя стратегия дала осечку. Я обозначил что-то на экзамене не той буквой. Смешно и грустно, что обращали внимание на такие пустяки, а не на суть дела. Я по нахальству примерно так и высказался, и еще сослался на лекции, на которые не ходил. Оказалось, что дама, принимавшая у меня экзамен, и была лектором. Откуда мне знать? В конспектах прилежной девушки портрета лектора не было. Вышел конфуз, и я остался с оценкой «хорошо». Если подумать, сколько преподавательского времени тратилось на устные экзамены! На западе (включая Израиль) ничего такого нет, у Faculty есть более важные дела, чем возиться со студентами, undergraduates.

С такими предметами, как физика и математика, проблем, конечно, не было, я знал куда больше, чем было в программе. Я так и остался самоучкой, и очень жаль, что у меня не было в науке настоящего учителя, хоть мне и помогли импульсы, исходившие от Сыркина, а потом Левича. Как ни странно, я любил и органическую химию. Мне нравилась её формальная структура, с четкой номенклатурой, позволяющей воссоздать структуру соединений из их имен и прочертить цепь реакций, ведущих от одной молекулы к другой – нам задавали такие, в сущности, чисто логические, упражнения.

Хуже было с работой в реальной лаборатории. Лабораторию химического анализа вел красивый ухоженный старик, действительно старик, не только по отношению к нам, я его и сейчас назвал бы стариком: он преподавал еще до революции на высших женских курсах. Мы еще шутили, что все курсистки должны были быть в него, молодого, влюблены. С качественным анализом было еще не так плохо, разве что старик иногда шутил: раз он налил мне в пробирку чай: я долго с этим заданием возился, сначала пытаюсь угадать по цвету, потом испытываю другие компоненты, наконец, собрался с духом и говорю: нет ни анионов, ни катионов! Он расплывается в улыбке. Но в следующем семестре, с количественным анализом, это было уже выше моих сил. Так вот, я подходил к симпатичному старику с пробиркой, подглядывал в его журнал, который он держал раскрытым, добавлял разумную ошибку, и объявлял результат. Я все-таки приходил не с пустыми руками, я мог достичь точности до второй цифры после запятой, а четвертая была уже неважна: только третью цифру надо было подглядеть.

В 59-м нам продлили курс обучения на полгода, два последних семестра были посвящены дипломной работе. По западным понятиям, нас выпускали уже со степенью магистра, и все, кроме последних бездарей и лентяев шли в исследовательские лаборатории. Я помню, как наш профессор всем указывал на одного из таких: представьте, он не знает принципа Ле Шателье! Неважно если и ты, читатель (если ты где-то есть) не знаешь, что это за зверь. Не думаю, что многие из выпускников факультета химической технологии в Технионе, где я буду тридцать лет работать и преподавать, а теперь, уже шестнадцать лет, professor emeritus, знакомы с этим фундаментальным принципом термодинамики. Звучит как стариковское ворчание: образование становится всё хуже, уровень современного университетского выпускника куда ниже уровня выпускника дореволюционной гимназии. Зато, конечно, компьютеров сто лет назад не было в помине, а теперь они умнеют и умнеют, на них и надежда.

Но здесь речь не об этом. До меня впервые дошло, что, помимо неразделенной любви, стихов и чтения самиздата в около-диссидентских кругах, есть реальности системы высшего образования в СССР. Надо было думать о будущем. Я все-таки был уже не самоуверенным золотым медалистом, ни о чём не имеющим понятия. Оказалось, что не всё равно, где учиться, и что в большие поэты я вряд ли выйду. Тогда выпускников вузов еще «распределяли» на работу, правда, в мое время по моей специальности москвичей никуда не посылали, был достаточный спрос в Москве; наоборот, иногородние срочно женились, дабы обеспечить московскую прописку. Но надо было выбрать род деятельности, делать дипломную работу. Единственный центр притяжения, где к тому же будет дипломницей, потом аспиранткой моя любовь, был, как уже упомянуто, недосягаем. Наша группа была приписана к кафедре технологии основного органического синтеза (почему я попал в эту группу? или судьба меня направила в сторону моей любви?), а там самым привлекательным персонажем был Р. М. Флид (догадайтесь о национальности), заведовавший лабораторией катализа. Глянув сейчас на его страницу в Википедии, я узнал о нем куда больше, чем знал тогда. Он только что защитил докторскую, ему было 44 года, но ему осталось жить лишь 15 лет. Опять рывок в будущее: через полвека заведовать той же кафедрой будет его сын, мы подадим с ним на Российский мегагрант, но ничего не получим.

Флид меня всё же при кафедре не оставил, а направил к своему другу И. И. Вот мы трое на фото, Флид справа, на столе рюмки, я выгляжу пьяным. И.И. был тоже хороший человек, но у него оказался большой недостаток. Хоть его институт и располагался в центре Москвы, на Маяковской, лаборатория была у черта на рогах, в Долгопрудном, к тому же на территории химического завода. Забытая деталь: в Долгопрудном и сейчас располагается ФизТех, в физике на уровне МГУ, но с уклоном в серьезные секретные исследования. Когда они объявили прием студентов из других вузов на третий курс, я решил туда поехать, уже сел в поезд на Савеловском вокзале, но испугался и вернулся, мне было легче и спокойней возле дома в МИТХТ. Теперь я был за это наказан. Началось мое изгнание. Мне придется четыре года тащиться через всю Москву к вокзалу, к которому еще не протянули метро, и топать от станции через вонючий завод. Я был изгнан и из моей любви.

Слева: с И.И. и Р.М.Флидом. Справа: на Селигере

Послать меня к И.И. было, однако, разумным решением, т. к. Флид был больше в химию, а И.И. – в процессы. Он дал мне тему, а об остальном я заботился сам, с некоторой помощью лаборанта. Я потом хвастался, что моя первая публикация была экспериментальной. Она же была и последней, не считая совместных с кем-то, кто действительно делал опыты. Но эксперимент был не химический: я продувал воздух через песок, засыпанный в стеклянную колонну. Песок бурлил: это называлось «кипящим слоем». В таких аппаратах действительно проводились химические реакции, с катализатором вместо песка, было удобно отводить тепло. Работа эта мне подходила, я тогда любил теорию вероятности (Левич еще скажет: «видно по глазам») в её более интересных приложениях, чем игра в карты. Я соорудил теорию, долженствующую предсказать шансы струй провести столько-то времени среди песчинок и, конечно, я так устроил, что эксперимент её подтвердил. Наступил 60-й, я защитил дипломную работу, моя первая статья была опубликована. Последняя – через шестьдесят лет, будут ли еще? Вряд ли, я потерял вкус к статьям, и они мне ни к чему. Я остался при И.И., формально не аспирантом, а младшим научным сотрудником (действительно, как иронизировала народная артистка, с зарплатой девяносто рублей), но направление было – работать над диссертацией.

Читатель (если ты где-то есть), не соскучился ли ты по чём-либо не столь серьезном? Там тоже были вокруг юноши и девушки, и летом мы, пара несколько постарше, я, и не очень мне знакомая невзрачная девушка, вроде бы чуть младше меня, собрались в поход на озеро Селигер. Девушку все звали «Опель», аббревиатура красивой немецко-еврейской фамилии, из тех, про которых говорили, что немцы невзлюбили евреев из зависти к таким фамилиям. Приехав на Селигерскую турбазу, мы взяли напрокат лодку и, так как мы не были настоящими туристами, как, скажем, К., и нам было лень грести, мы натянули одеяло на импровизированные мачты, и ветер унес нас на противоположный конец озера. Мы разбили палатки, несколько беспокоясь о том, как мы отсюда выберемся, но наутро ветер переменился, и мы полетели тем же способом обратно. По пути пристали к острову, где была еще группа парней и какие-то бесхозные гуси. По инициативе парней, гусям скормили хлеб, вымоченный в водке, и каждый участник этого безобразия, включая нас четверых, нес своего гуся к палачу с большим ножом. Трупы ощипали и сварили лапшу, но гусятина была так жестка, что её едва можно было разжевать. Всё это заняло остаток дня. Надеюсь, вы меня оправдаете за давностью преступления.

Назавтра мы вернулись на базу, сдали лодку, и наша квадрига разделилась пополам. Надо полагать, у старшей пары были более тесные отношения, чем у нас с Опелем – или Опелью? – в том-то и дело, что пол был несущественен. Мы пошли своей дорогой по лесам, спали вместе в палатке, как дошкольники, у нас было масло, была сковородка, дров было вволю, а лисичек, собранных на месте, расчищенном для палатки, хватало и на ужин, и на завтрак. Так и прошел поход, и мы вернулись в Москву. Между нами всё же остались детскосадные дружеские чувства. Вроде бы она жила где-то близко к Савеловскому вокзалу, и я заходил к ней домой. А летом или ранней осенью 61-го года мы собрались поехать вдвоем к Черному морю, и уже купили билеты на поезд. Мы должны были понимать, что этот поход будет уже серьезней, мы будем вместе не в палатке, а в постели.

Виделись ли мы с К. в этот 61-й год? Не помню. Провал в памяти, но я определенно помнил бы памятные встречи, а вы знаете, какие встречи были бы памятны. Но вдруг что-то кликнуло, и мы встретились, за день до той поездки на юг. Это в ней вдруг что-то кликнуло – я еще скажу о том, как неуместно это выражение. Был поздний вечер, мы шли по волнистым переулкам моего любимого (не из-за неё ли?) уголка Москвы, где она жила, сели на скамейку в темном скверике. Мы целовались, как никогда раньше, я ласкал её грудь. К нам даже предупредительно подошел мент. Да, пик поцелуев, перед пропастью. Их больше никогда не будет. Она знала, что я завтра уезжаю с кем-то вдвоем. Сообщил ли я ей это при встрече или до того? Не помню. Я сказал ей: я сдам билеты, поедем в Абрамцево. Мне ведь некуда было её привести, мы всё еще жили в той же комнате шестнадцати квадратных метров. Но она сказала: ничего, поезжай.

Почему она не взяла меня с собой в Абрамцево в тот же вечер? Хотела ли она избежать финального решения? Мы были бы тогда вместе всю жизнь. Но понимала ли она, что и противоположное решение будет финальным? Да и могла ли она взвешивать и рассуждать в том скверике, среди поцелуев? Конечно, чтобы она ни сказала, я не должен был никуда уезжать. Но знаете, что у меня, идиота, было в голове? Ведь мы были оба девственники. Я думал, ладно, потренируюсь с Опелью. Разве можно в этом потренироваться, тем более с другой девственницей, к которой ко всему тому не чувствуешь физического влечения? Нет, я не мог так рассуждать, не мог рассуждать вообще, а просто шел по инерции, как в той несостоявшейся поездке в ФизТех. Было сказано в главе о любви, что мы постепенно перерастали в брата и сестру. Нет, мы постепенно летели над пропастью несколько лет, пока не оказались по ту сторону, где мы могли стать братом и сестрой, но ближе, чем брат и сестра. Разве всё было так мило и спокойно, как в её письме 94-го года? У меня это было ездой по ухабам, тряской самолета, попавшего в турбулентный слой. А у неё? Мы с ней действительно были очень разными, а я этого не понимал.

И вот я и Опель, дурацкая пара, приехали в Пицунду и сняли комнату. Тогда там еще не было многоэтажных отелей, да они нам были бы и не по карману. Я со стыдом и отвращением купил в аптеке презервативы, и мы неуклюже совершили определенные движения. Через год или около того, когда у меня уже будет своя комната, она зайдет на неё посмотреть, ляжет со мной, и, после подобных движений, скажет, что ей было несравнимо лучше с другим парнем, и вообще тот парень удивился, когда она ему рассказала обо мне, так как он не ощутил в ней никаких от этого следов. Не думайте, что со мной было что-то не в порядке, необходимые видимые признаки и физиология были налицо. Но К. меня околдовала, мне нужна была она одна.

Насытившись Пицундой, мы решили посетить Новый Афон, где меня интересовал монастырь, давно закрытый, и которому еще долго было ждать воскрешения. Дорога туда была непростой, и мы вышли на шоссе голосовать. Нас подобрали двое грузин в легковушке. Это был самый интересный эпизод нашего путешествия. Грузины заезжали по дороге к знакомым, нас угощали шашлыком, пили вино. Последнее, что я помнил – это пьянка в ресторане на горе, не знаю, где. После провала в памяти я проснулся вроде бы в раю, под пальмами, и рядом нагая одалиска. Мы могли бы и впрямь проснуться в раю или ниже. В те годы была популярна серия анекдотов про Ленина. В одном из них Ильич бреется, а рядом играют дети. А Ильич бреется и бреется – а мог бы и полоснуть! Так и грузины, вместо того чтобы полоснуть, сгрузили нас у матери одного из них, и вроде бы аккуратно взяли из кошелька десятку на расходы по дороге, а может, я и сам им дал в отключке, а может, обчелся.

У меня был в свое время на спиртное четкий выключатель. Сейчас я, разумеется, не пью больше, чем бокал красного вина на ужин, но в Москве нельзя было не пить, интеллектуальная беседа неизменно сопровождалась бутылкой, иногда и не одной. Я мог приятно опьянеть, но на определенном этапе вкус спиртного становился отвратительным, тело его больше не принимало. На этот раз выключатель не сработал. Это был второй и последний такой случай в моей жизни, пытаюсь вспомнить, по какому случаю был первый – ускользает, да и неважно. В обоих случаях, по рассказам очевидцев, никаких видимых признаков отключения не было, кроме как я начинал говорить по-английски.

За завтраком хозяйка дома под пальмами глядела на нас, особенно на Опель, с осуждением, и мы, поблагодарив, поспешили ретироваться. Мы уже были южнее Нового Афона, в Сухуми, и не стали туда возвращаться, а решили отправиться в горы. Поехали на аэродром, оттуда десятиместный самолетик летел в Псху. Оставался один билет, я дал пятерку пилоту на лапу и втиснулся тоже. Как спонтанно можно было путешествовать до интернета! Долетев, мы пошли через перевал в Красную Поляну, где ныне фешенебельный горнолыжный курорт, а тогда ничего не было и, разумеется, не надо было по пути пересекать государственную границу. На воле, среди лесов и скал, наши движения были более уместны и не столь неуклюжи. Помню её слова: «он овладел ею на вершине горы». Мы спустились на открытом туристском автобусе в Адлер, улетели в Москву, и на том путешествие было покончено, вместе с «интимностью» или как это можно назвать.

Но с К. всё было потеряно. Пошел 62-й год. Я выпросил у И.И. командировку в Вильнюс на конференцию по квантовой химии, ко мне никак не относившуюся, кроме как там была К., тоже никак ко мне не относившаяся. Она отводила от меня глаза, и я, оставив никчемные лекции, гулял по городу. В этот год умер мой дед. Ему было не то 75, не то 79 лет, паспортные данные и его утверждения расходились. Он был абсолютно здоров, замыкал круг Садового кольца для моциона, его братья, кроме рентгенолога, жили до девяноста. У него, как у всех мужчин старше шестидесяти или около того, был простатит, какой я нейтрализую ежевечерней таблеткой. Но тогда таблеток не было. Его положили на операцию, тоже не очень сложную, и он умер в больнице от воспаления легких. Такова была медицина, а ведь у этой больницы была репутация чуть ли не лучшей в Москве, даже приписанные к привилегированной академической больнице ложились туда, если у них было что-то серьезное.

Мальчику нужно куда приводить девочек, и мне отдали девятиметровую комнату, а бабушке устроили в нижней комнате в углу матрац, который подымался утром в вертикальное положение у стены. Отцу, в те годы уже заведующему лабораторией, давно уже должны были дать квартиру, каждый раз обещали, когда строили ведомственный дом, и каждый раз квартира растворялась в воздухе. Мама, после Инъяза не работавшая, устроилась школьной учительницей английского, когда сестра немного подросла, а потом и на особые курсы при МИДе в Сталинском небоскребе на Смоленской, учить детей дипломатов. Она перестала надеяться на обещания отцу, и записалась в строящийся МИДовский кооператив на Кутузовском. К концу 60-х ситуация с жильем переменится: бабушка умрет, у родителей будет «роскошная», по тем временам, квартира, две больших комнаты, в «гостиной» широкий эркер с видом на Сталинский небоскреб гостиницы «Украина», они там на фото в главе о семье, уже близко к моему отъезду. Шестнадцати- и девятиметровую комнаты обменяют на хрущобу с комнатами еще меньшими, где в спальню влезут лишь матрас на ножках и старинный скульптурный зеркальный шкаф – зато отдельная квартира! Мы с сестрой будем её делить – там будет жить тот из нас, кому она в тот момент больше нужна.

Пока ничего этого еще не было, та же мебель стояла в девятиметровой комнате. Купили чешские книжные полки и модерный письменный стол, будущую обстановку трущобной «гостиной», а полкам предстоит и дальнее путешествие: они и сейчас включены в композицию книжной стены в моем домашнем кабинете. Жаль, не увез шкаф: он уже рассыпа́лся, и я еще не уважал старину. Сестра, ей уже пятнадцать, разрисовала грубый холст, закрывавший не только окно, но и всю стену, значит, метра три длиной; она сидит у этого холста на фото в главе, ей посвященной, но узор там плохо виден.

Тем временем, я отнюдь не бездельничал, и девушки не были главной заботой (а о К. мне надо было забыть). Планировалось, что я продолжу эксперимент, заказали новое оборудование, и, пока оно не пришло, я занялся другими делами. У И.И. был договор на книгу с издательством «Химия», и он вовлек в это дело юнца, что было очень необычно, и еще более необычно, что ввел на равных, не как «негра». Ой-ой-ой, в Америке сейчас за это слово расправились бы, как в Союзе за крик «долой КПСС!», но тогда так и говорили: слова «негр» и «раб» были взаимозаменяемы, но что же тут расистского, если и белый может работать негром, лучше ли быть духом, как ghostwriter? Мы поделили работу: я писал о теории химических реакторов, а он – о практических приложениях. Книгопись и книгоиздание – долгий процесс, книга выйдет в 65-м, когда мы уже не будем работать вместе, а второе расширенное издание – в 72-м. Она будет иметь некоторый успех в СССР, и её даже переведут в ГДР на немецкий – не сообщив нам, но информация попадет ко мне в руки, когда приеду в Израиль. Я напишу им сердитое письмо, они испугаются и мне что-то заплатят. Но на английский книгу не переведут.

Но самое интересное в том, что я взялся за книгу на совершенно новую для меня тему, такой я был самоуверенный юнец! Я изучал предмет в ходе писания глав, кое-что придумывал сам, и это определило и главное направление моей работы. Заказанное оборудование не приходило, я забыл об эксперименте, поставил себе задачу по расчету и оптимизации реакторов, даже программистку мне придали – в то время нужно было расписывать, какое число послать в какую ячейку, и то, что сейчас заняло бы минуты, растягивалось на недели. В итоге я опубликовал штук шесть абсолютно бесполезных статей и защитил диссертацию в 63-м, первым в нашем выпуске. Я торопился, не понимая, что торопиться было некуда.