Читать книгу Не та жизнь - Иона Фридман - Страница 3

Имя автора на обложке, конечно, не мое. Мне, в сущности, нечего скрывать, кто со мной знаком, легко узнает автора, а остальным это до лампочки. Но я уже издал самиздатом повесть под тем же псевдонимом. Там этот псевдоним был по делу: Иона, потому что герой был заперт один в пустой Москве, как в чреве китовом, а Фридман в честь Александра Фридмана, потому что герой был физик-теоретик – кому бы еще пришла идея, что, выезжая по Можайскому шоссе, можешь вдруг въехать по шоссе Энтузиастов? – и занимался, как и я иногда безуспешно порывался делать, теорией относительности (которая на самом деле – теория абсолютности). Я тогда, правда, не знал, что есть великий архитектор Yona Friedman, великий, хоть ничего не построил. Он умер в преклонном возрасте в самом начале нынешней эпидемии, не знаю, от неё или от старости.

Но вправду повесть была не об этом, и написал я ее в 74-м не из антисоветских побуждений, как подумали бы те, к кому она не должна была попасть в руки, а чтобы прийти в себя после тяжелого развода. Я и в Израиль уехал потому, что не мог вынести, что меня не пускают к дочке, до этого боялся, потому что у меня был допуск. До развода мы с Женей уже собрались к её двоюродному брату, который как раз отъезжал, просить, чтоб прислал вызов. И повернули обратно, не вылезая из метро. В некотором смысле это испортило нам отношения. Она визжала: все уезжают, а мы ребенка завели. Конечно, у нее не было бы няни на том берегу. Но может, как-раз её-то из-за отца не выпустили бы.

Ее отец, С.А., был замечательный русский интеллигент, он и внучку потом вырастил, но дочь избаловал до предела. Даже имя этому способствовало, Евгения, «благорожденная». Они жили в Щукине прямо напротив реактора за оградой Курчатовского института, в доме, построенном военнопленными немцами. Если ей нужны были деньги, она знала, где они у отца лежат. Её даже чуть за тунеядство не прищучили, как более заслуженных людей её круга (например, Бродского). Но с Бродским она была вроде незнакома, это Женя (тоже Женя!) Рейн её трахал, когда заезжал из Питера. Потом она остереглась, поступила заочно в Инъяз, кончила его уже при мне, я месяц не ходил на работу, сидел с младенцем, пока она сдавала выпускные экзамены.

Помню, сижу на «секретном» заседании, даже не слушаю, о чём там говорят, и только думаю: п*здец, тут я и застрял. Мой босс, глава теоротдела, В. Г. Левич, один из первых учеников Ландау, еще из Харькова, меня в это дело втащил, а сам, никого не предупреждая, подал на отъезд. Не мог вынести, что его не выбрали в академики, и думал, что его вундеркинду сыну (тоже Жене!), о котором в свое время в Известиях напечатали статью на целую полосу, и который уже в двадцать лет был кандидат наук, нужен западный простор. Но его, конечно, не выпустили, самый высокопоставленный отказник, единственный членкор. Его через много лет вызволил Тед Кеннеди, а я как раз, против ожиданий, получил разрешение мгновенно. Настоящая причина, почему его держали, это что он был во время войны ученым секретарем Курчатова, понимаете о каком проекте идет речь, хотя, по его словам, он ушел «до раздачи слонов». Он говорил: конечно, они хотели расчистить пространство вокруг меня.

Может быть, и правда. Но я на это не рассчитывал. Мне он, наоборот, говорил: не подавайте, подождите, что меня отпустят. Я пришел оповестить директора института. А. Н. Фрумкин, знаменитый академик преклонных лет (младше, чем я сейчас, а мы еще удивлялись, что он следит за научной литературой), который и наш, и соседний институт в свое время основал, один из двух уцелевших членов Еврейского антифашистского комитета. Он был еще из поколения гениев, выросших в Одессе в её золотой век. В молодости он был женат на поэтессе Вере Инбер, о которой Маяковский писал: «Ах, у Инбер, ах, у Инбер, что за ножки, что за рот! Все смотрел бы на неё б, все смотрел бы на неё б!» Не пробуйте произносить это вслух. К его 75-летию готовили «капустник», где, в одном из эпизодов, я должен был играть самого Фрумкина, а тот, кто его сменит как директор после его смерти – следователя ГПУ или КГБ или как это учреждение называлось, который его допрашивает. Мы уже репетировали, но этот рискованный номер вовремя убрали.

Так вот, академик говорит: Вы знаете, как у нас много евреев. Пожалуйста, прежде увольтесь, а то у нас будет столько неприятностей. А я ему: простите, уволиться не могу, мне надо алименты платить. Вы меня увольте. Но меня так и не уволили. Все со мной были ласковы, как будто я уже иностранец. Иностранцев в покойном Союзе уважали. Вот апрельский субботник, ты, мне говорят, можешь не приходить. Я: как же, обязательно приду, где еще у меня будет такое удовольствие. Начальство опомнилось: указано было собрать наш теоротдел и меня осудить. Парторг, симпатичный пьяница, собрал нас в зале заседаний. Я произнес доклад о моих последних работах. Парторг и все ребята пожелали мне успехов и счастливого пути. Не знаю, что они написали в протоколе. Думаю, написали, как надо.

Тут я забежал вперед. Наверняка это собрание было уже после того, как я получил разрешение из ОВИРа. Я долго не мог официально подать на выезд, потому что Женя не давала разрешения. Она мне еще до этого говорила: ты от меня живой с руками и ногами не уйдешь; и дочь научу, чтобы тебя ненавидела. На самом деле она ничего такого не сделала. Дочери она потом сказала, что ее папа должен был уехать, потому что здесь ему не давали ходу. Кончив Инъяз, она сопровождала иностранных гастролеров, т. е. работала шпионкой, я сам сопровождал ее на свидание с КГБ-шником, ждал в машине, пока она гуляла с ним вокруг «чучела» (памятника Марксу). Поверите ли, что в те времена можно было припарковаться на Театральной площади? К тому же надолго пропадала из Москвы, это тоже портило наши отношения. Она потом говорила: конечно, я тебе изменяла – но ребенок твой. В этом нельзя усомниться, достаточно посмотреть на нашу дочь, даже сейчас. Да и я ей немного изменял. И конечно, она ни на кого не стучала, она любила «Софью Владимировну», советскую власть, так же, как и я, и ее папа, чьего отца расстреляли большевики в 19-м; ему долго пришлось скрывать буржуазное происхождение, и его перестали выпускать за границу после того, как он пообщался с двоюродным братом в Париже.

Так или иначе, по-видимому, было решено, еще прежде, чем я подал, меня выпустить, и её «друзья» с ней поговорили. Вдруг она согласилась. Теперь мне надо было достать денег. Представьте, четверть зарплаты за пятнадцать лет, мне такие деньги и не снились. Да еще девятьсот рублей, три моих зарплаты, за удовольствие отказаться от гражданства. В другой стране, сейчас бы извинились, вернули бы гражданство и деньги с привязкой. Но я все равно болею за Россию, как раньше болел против СССР. Я еще заранее поехал к богатым евреям в Тбилиси. Заказал номер в гостинице. На регистрации очень удивились – что у нас, заграница? – но впустили. Знакомые евреи меня приняли, как родного, я не просыхал дней пять, я и у них мог бы жить, но денег не дали. Они тогда уже поняли, что в Израиле им делать нечего, и были правы. Они мне предложили двенадцать тысяч, считайте, сорок зарплат, чтобы я сделал их отпрыску диссертацию, настоящую, не то что бывший муж одной моей знакомой, который продавал университетские дипломы и угодил за решетку. Нет, натаскать его, чтобы он действительно её защитил. Это не было необычным делом. У нас был руководителем одной из групп симпатичный грузин, и у него были дружелюбные аспиранты, и, бывало, всех нас угощали шашлыком и Киндзмараули. Если кто больше всех проиграл от развала СССР, так это закавказские народы.

Это было мое последнее путешествие по большой Родине, я думал, последнее в жизни. Я позаботился о командировке на конференцию в Цахкадзор, по пути заехал, как сказал, в Тбилиси, полюбовался Араратом, он хорошо виден из Еревана, заехал в Эчмиадзин, увидел волшебные армянские спрятанные церкви. Никогда раньше дальше абхазских пляжей не заезжал, а и в этот раз туда заехал по дороге, устроился зайцем, т. е. не по путевке, а дав кому надо на лапу на месте, в грузинский дом отдыха, где кормили густым супом в миске без ложек, надо было все убирать вкусным размокшим хлебом. Играл там с симпатичной девушкой, помню, мы втискивались с ней голой в дупло дерева. Но играли мы не до логического конца, тогда в тех краях надо было еще девушкой замуж выходить, и у слова был несколько другой смысл, чем сейчас. Я видел даже на каком-то сайте выражение «беременная девушка», и речь шла не о Деве Марии.

В конце концов, я нашел деньги в Москве. Копейки, по нынешним временам. Я отдал им в Израиле четыре тысячи долларов, которые, к тому же, мне одолжил Сохнут без привязки к индексу цен, при тогдашней инфляции почти подарок. Выезжать разрешали для воссоединения семей. Я выдумал папину старшую сестру, которая осталась после Гражданской войны в Польше и вовремя перебралась в Израиль. Все понимали, чего эта история стoит, но таков был обряд. Так я и бросил родителей и сестру, чтобы воссоединиться с отпрысками любимой тети. Мои приехали через год, мы не думали подавать вместе, так как никто не верил, что меня так просто выпустят. А я получил разрешение ровно через месяц после подачи. Что ж, бывало и быстрее. Более важных персон, с некоторыми я был знаком (может быть, и это помогло), практически выставляли. Противная беготня за всякими бумагами, отправка багажа. Симпатичного таможенника заинтересовала одна книга. Пожалуйста, буду рад. Вдруг получаю повестку из военкомата. Ужас! Оказывается, меня повысили в воинском звании, наверно, добавили неизвестно за что маленькую звездочку к одной или двум, что я получил пройдя в институте военную кафедру. Ну, я «забыл» к ним пойти. Хорошо было жить под слегка загнивающим режимом, и уехать до того, как он совсем загнил. Ученые, приехавшие в 90-м спрашивали: откуда вы знали? Но мы не знали. Просто повезло.

Но я опять отвлекся. Я ведь не про отъезд собирался здесь говорить, а про ту псевдонимную повесть, где я вывел и двух жен, и мою первую любовь, и некоторых второстепенных персонажей под их настоящими именами или прозвищами, и где представляющий меня герой, чтоб не держать город таким уж пустым, в какой-то момент растрои́лся, каждый с одной из главных героинь. Одна, конечно, названная Женей, той, что доставляла мне тогда столько хлопот, была даже не белковая, а стеклянная, выросшая из осколков моих очков и под конец разросшаяся так, что можно было пройти по её внутренним коридорам от Пречистенских Ворот (а догадайтесь, какие ворота были у нее пречистенскими) до Лубянки (где было, да и сейчас осталось под другими инициалами, КГБ). В какой-то момент они даже встретились там всем секстетом (даже секс-секстетом) с КГБ-шником домовым, который всем там заправлял. И много там чего еще было, прочтите, если вас не шокирует мат, домовой там очень некультурно выражается.

Мой тогдашний лучший друг, Б.Ш., дал мне идею добавить комментарий, чтобы иностранцы что-то поняли. «Комментатор» постепенно стал как-то враждебным «автору», и эмоционально оказался идентифицированным с Б. Ш. Он женился, на самом деле, а не в повести, на немке, громадной в высоту и ширину, и уехал к ней чуть позже моего отъезда. Его немка перешла в иудаизм, сын хасид, десять внуков, не то, что у меня единственная, сам он не боится ходить по улице в кипе. Мы еще не раз встретимся, в Тюбингене, а потом в Берлине, где он живет, а мы часто наезжаем. Но уже не получается слушать его фантазии как бывало, «без женщин и собак».

Он уверял меня, что он провез мою машинопись под видом копченой колбасы, мы так ее потом и называли колбасой, и здесь я её буду так называть. И действительно, она попала за бугор, но никто её издавать не стал, ни в ФРГ, ни в Израиле. Я помню, как я её подсунул старику издателю. Его старушка спрашивает: что такое п*зда? Я бросил это занятие, но через много лет дал оцифровать и издал в России самиздатом. Все равно её никто не читает. Здесь я расскажу, как всё было на самом деле, без выкрутасов и фантазий, и до моего отъезда, и после. Но перечитав, я чувствую, что в обобщенном смысле эта «колбаса» правдивей, чем реалистическое описание моей жизни до 74-го года, и русский там определенно лучше. Я для того и оставил тот же псевдоним.

А Б.Ш. был и остается большой фантазер. В Шереметьеве был тогда, уже после прохода таможни, балкон, с которого можно было в последний раз помахать ручкой провожающим. Я тогда еще курил, как все курили, и еще можно было везде курить. И вижу, что забыл спички. Тогда мой друг, ничтоже сумняшеся, кинул мне снизу коробку спичек. Потом он всем рассказывал, что передал мне в этой коробке микроплёнку. За такое дело можно было и без микроплёнки угодить. Тем же рейсом должна была лететь семья, с которой я пересекся в ходе бумажной волокиты: старик, бывший американец, из простаков, приехавших в тридцатые годы, жена намного моложе, раньше работала на химическом заводе, за нее и зацепились, и шестнадцатилетний сын. Они оставили квартиру, послали морем багаж, и вот их сняли с рейса в последний момент. Я о них потом читал. Такие были времена.

Б.Ш. вовсе не лгун. Он просто рассказывает о том, что происходит в одной из альтернативных вселенных. А может быть, настоящая суть дела как раз в альтернативных вселенных и лежит. В «колбасе» они представлены предпоследней главкой под названием «Множественные суды», где, «вместо свидетелей, выступающих установленным порядком и, в страхе за свою индивидуальность, изрекающих единственную, словно правда, личную свою ложь, крутится рой безответственных призраков, и каждого надо выслушать, сколько бы раз разное он ни говорил, и каждого, переименовав в обвиняемого, осудить, и снова выпустить на постылую его свободу для новой лжи».

Хватит, попробую всё рассказать по порядку, разве что иногда отвлекаясь. Воспоминания тем и хороши, что, в отличие от реальности, можно путешествовать во времени во всех направлениях. Но прежде, чем начать, скажу, почему я вообще принялся за эти мемуары, не приди эта проклятая корона, у меня бы до них руки не дошли. Было много планов на 20-й год. В мае в Нью-Йорк, к нашему бывшему студенту, сделавшему там блестящую карьеру; уже был билет, расщедрились, купили мне economy premium. Летом, с русскими друзьями и коллегами, тоже мне в дети годятся, и их женами в Иркутск на конференцию, я и в Столбах не бывал, а потом вместе на Байкал. В свое время я все это упустил, дальше Академгородка на, как его там называли, *бском море не залетал. А осенью к китайцам в Ханчжоу, там я даже считался одним из организаторов workshop’а, хотя всю работу делал бывший мой пост-док, теперь профессор в тамошнем филиале моего Техниона, молодым надо набираться опыта в таких делах.

Так вот, сами понимаете, все пошло к чертям. Я не выхожу из дома, не могу дышать через маску, жена приволакивает продукты, готовит она здорово, в обоих смыслах, но что делать? Не все же оперы стримить. Студентов у меня здесь больше нет. Кончил математическую книгу-учебник, половина которой давно валялась в заначке, написал биофизическую книгу-обзор, издал обе, с цветастыми компьютерными иллюстрациями, что дальше? Пытался продвинуть одну «гениальную» идею и, конечно, ничего не вышло, поздно в мои годы. Корона у нас вроде почти прошла, но, если куда лететь, в Нью-Йорк поиграть с внучкой или «на дачу» в Берлин, нужны тесты тут и там, противно. Приглашения пропали, нынче всё по зуму. Вот и взялся я за то, что вы видите. Почему я обо всём этом? Читатель (если ты где-то есть), не закрывай книгу, или окно в браузере, или что там у тебя, будет кое-что поинтересней. Позволь мне писать, что приходит в голову. Получилось так, что о кое-чём из того, что случится, ты уже предупрежден. В зависимости от того, интересует ли тебя наука или интимности, можешь пропускать отдельные куски, если я вообще всё это в конечном счете не сотру. Старики болтливы, но я-то как раз неразговорчив, только компьютеру могу душу раскрыть.

Освежить надо бы мой русский, он наверняка старомоден, помните, как Набоков писал о шкатулке с драгоценностями, оказавшейся пустой, когда переводил Лолиту? Он-то кокетничал, русская Лолита лучше английской, а у мeня разве есть такая шкатулка? Я, хоть и сейчас по-русски про себя считаю, писал почти полвека только по-английски, да и то мне до сих пор copy editor где артикль вставит, где уберет. Отдохну от артиклей, хотя, говорят, они в современном русском тоже появились: «типа» и «конкретно», и всё конают менеджеры с гаджетами и диджеи в джинсах. Мой русский из прошлого века, но он – не мачеха Россия – моя Родина.

А принявшись за эти мемуары, я не мог уже от них оторваться, вроде бы продолжал даже во сне. «На старости я сызнова живу; минувшее проходит предо мною – давно ль оно неслось, событий полно, волнуяся, как море-окиян?» Но кому же это будет интересно? «Не много лиц мне память сохранила, не много слов доходят до меня, а прочее погибло невозвратно». Я не воевал под башнями Казани, не видел двор и роскошь Иоанна. А как я жил? Что видел? «Я был как все. То есть жил похожею жизнью. (…) Пил. Валял дурака под кожею. Брал, что давали». Я опустил фразу насчет «с цветами в прихожую», я не был столь галантен, да и Бродский, думаю, вставил это ради сильной тройной рифмы. Я с ним разминулся, хоть и должны были встретиться у общего друга. Мне все-таки не нравится, что он решил, что, раз уж великий русский поэт, то обязательно креститься в православную веру, хоть и еврей, как исповедовали эту веру русские цари, хоть и были в 19-м веке чистокровные немцы. А сам я и в малые знаменитости не вышел, даже в Википедии меня нет.