Читать книгу Не та жизнь - Иона Фридман - Страница 9

Я получил гуманитарное и политическое образование не в университете. В 55-м Хрущев реабилитировал политзаключенных. Среди них был и мой дальний родственник, скорее свойственник, через жену упомянутого врача-рентгенолога, Гриша Померанц. Его можно не скрывать инициалами, тем более что все, о ком я буду здесь говорить, мертвы. Процитирую Википедию: «российский философ, культуролог, писатель, эссеист, участник Великой Отечественной войны». Если бы тогда была Википедия, ничего бы там о нем не написали. К нему, как и ко многим воспитанникам Гулага, подходят слова Мандельштама о том «как сутулого учит могила»: придя туда коммунистом, он вышел диссидентом. Ему выделили комнату четыре метра на два в большой коммунальной квартире в двухэтажном доме в Зачатьевском переулке (так названным в честь Непорочного Зачатия, не чего другого), в годы НЭПа принадлежавшем его отцу. Он женился на замечательной женщине, Ирине Муравьёвой, отбив её у лагерного товарища.

До того, как И.М. умерла в 59-м, совсем молодой, от рака легких, я бывал у них, в той самой комнате, где они спали на раскладушке, и где на восьми квадратных метрах, прокуренных до боли в глазах, могли иногда собраться человек двадцать, определенно больше (не считая сна), чем дома, может быть, даже больше, чем там, где официально получал образование. Там я впервые узнал, что были в 20-е годы поэты получше Маяковского. Читали стихи Мандельштама, смутно напечатанные на папиросной бумаге: печатали сразу много экземпляров под копирку. В те годы Мандельштам был мало кому известен, и среди как будто бы его стихов было даже одно, где упоминалась «Бригитта Бардо». Пели интеллигентские лагерные песни, о Толстом, как «скосил фашистов он немало», и его Софье Андревне, которая «была совсем наоборот» и «продалася Труме́ну, теперь в Америке живет», или как «сексуальные движенья обожал Лярошфуко» (тут И.М. протестовала).

Слева: Ирина Муравьёва и Гриша Померанц. Справа: Володя Муравьёв с детьми

Бывал там почти всегда и сын И.М., Володя Муравьёв – опять могу сослаться на Википедию, но тогда он еще писал стихи, как и я, но лучше меня, и был очень красив. Девушки не могли перед ним устоять. Дочь известной народной артистки, в чьей квартире (абсолютный контраст вышеописанной комнате) мы тоже бывали, даже меня, кого её мать определила, как «физика, какого сыграл бы актер с зарплатой девяносто рублей», обхаживала, пытаясь его удержать. Но он женился на очаровательной еврейской девушке, которую все звали «Гатта», кошка по-итальянски, что, именно потому, что по-итальянски, ей очень подходило. А родил детей с совсем другой женщиной, бесцветной внешности, но, надо думать, высвеченной изнутри. В один из моих наездов в нулевых я позвоню им, и она мне скажет: «Разве ты не знаешь?» Старший сын Алексей (тоже в Википедии) потом попросит меня написать что-нибудь для сборника памяти В.М, но я от него больше не слышал, наверно, с публикацией ничего не вышло, а жаль. Но до всего этого тогда было очень далеко. Мое повествование постоянно ускользает в четвертое измерение.

Брат И. М., поэт, погибший в лагерях, был тезкой сына, как поэтов их бы перепутали, оба были, переиначивая слова их титулованного однофамильца, «не из тех Муравьёвых, которые вешают, а из тех, которых вешают». Но нам посчастливилось, уже не вешали, а бывали в комнате Г.П. и такие – как бы их назвать? парни? юноши? – нет, они, чуть старше нас, определенно были взрослыми – которых шестнадцати лет забрали в начале 50-х за контрреволюционные не то собрания, не то разговоры. Бывал там и Александр Гинзбург, мой ровесник, еще не посаженый и не прославившийся, но уже собиравший стихи для самиздатского журнала «Синтаксис». Г.П. говорил: за уроками синтаксиса следуют уроки географии. Предсказать это было нетрудно. Мои стихи должны были появиться как раз в том номере, на котором издательство прикрыли, а издателя посадили, с изяществом новых времен, не за то, что надо, а за то, что сдал за друга экзамен: подлог!

Я уже не нуждался в политическом образовании, мне всё было ясно после той минуты прозрения летом 53-го. Мы жили на оккупированной территории. Оккупантов следовало опасаться, но с ними нельзя было сотрудничать. XX съезд КПСС и oсуждение культа личности Сталина не произвели на нас особого впечатления, мы и так всё это знали. Хотя доклад Хрущева был вроде бы секретным, его все знали, его читали везде на вроде бы закрытых собраниях. «Оттепель», конечно, была приятна, но мы знали, что Московской зимой оттепели перемежаются с морозами. И мы не очень верили и добрым коммунистам. Когда в октябре 56-го Г.П. поднял тост за Имре Надя, один из тех, кто попал мальчиком в Гулаг, воскликнул: за Ференца! Ференц Надь был убран коммунистическим переворотом в 47-м, но был тогда еще жив. Все-таки Имре Надь был коммунист, и у него было кое-что на совести, и, может быть, оставшись у власти, он повел бы себя, как в Польше другой добрый коммунист, Гомулка – но казнь его осветлила: это прекрасно выражено памятником ему в Будапеште, где он стоит на мосту через отражающую его темную воду.

Но мы были не в себе в ноябре, когда Венгерское восстание подавили, хотелось разбить безвинный радиоприемник. Один из наших в МИТХТ, выгнанный за неуспеваемость, попал туда с победоносной Советской Армией. Может быть тогда, а может быть, когда репетировали парад по другой оказии, мы с Володей и его младшим братом, идя от Г.П. к метро по набережной, встретили колонну танков, и, пока нас заглушал их грохот, орали: ненавижу! Много позже, в марте 69-го был бал или что-то вроде в Доме Ученых, и в тот же вечер – матч СССР – ЧССР на хоккейном чемпионате. Мужчины оставили спутниц и собрались в комнате, где был телевизор, и все шумно болели за чехов. Чехи выиграли матч, и празднество этой победы в Праге вызвало реакцию, окончательно погребшую «Пражскую весну». И к тому же они проиграли тот чемпионат.

И я, и Володя перестали быть близки к Г.П. после смерти И. М. Мне, и Володе тем более, было неприятно, что Г.П. скоропостижно (нарочно ставлю здесь слово, обычно относящееся к смерти) женился вновь, причем на женщине, которая была нам неприятна. Не то что бы мы объявили Г.П. бойкот. Он работал на какой-то сторублевой должности в академической библиотеке, располагавшейся прямо напротив дома, где я жил с первой женой, я к нему иногда заходил, был даже – раз, не более – у него дома, Мы с Володей пришли на его пресловутую защиту диссертации, не состоявшуюся из-за «отсутствия кворума в Учёном совете». Я встретился с ним в последний раз много позже, в один из наездов в Москву, когда он был уже «российский философ, культуролог», и т. д.

А Володя продолжил мое гуманитарное образование. Он рано, в шестнадцать лет, поступил на филологический в МГУ. Его однокурсником был, пока не выгнали его за неуспеваемость, Веничка Ерофеев. Это Володя сохранил знаменитую «поэму» Москва – Петушки. Там упоминается, что «первое издание разошлось быстро, благо было в одном экземпляре». Это Володя купил единственный экземпляр у Венички за бутылку водки, а то мог бы и пропасть. Мне выпало пить водку с ними двоими; такого красавца я в жизни не видел, и даже в кино; конечно, до Венички Володе было куда как далеко. Володя входил в круг поэтов вокруг Ахматовой, хотя, в силу географической удаленности, не так тесно, как Бродский и Рейн, но и он был среди тех, кто нес её гроб. Как-то он привел меня в однокомнатную квартиру, где доживала жизнь (наконец-то, в человеческих условиях) желчная старуха, вдова Мандельштама, знаменитая замечательными мемуарами «Надежда вопреки».

Володя, как и я, не стал открытым диссидентом, а писал о Свифте и Толкине, переводил с английского книги, которые нам всем здесь стоило читать, и спокойно работал в Библиотеке Иностранной Литературы, «Иностранке», которая ныне носит имя М.И.Рудомино, её основательницы и тогдашнего директора. К слову сказать, дочь М.И. училась со мной на одном курсе и, хоть сама и непримечательной внешности, была лучшей подругой К.С, в будущем ведущей переводчицы с польского (и она ныне мертва), которая мне в свое время, несмотря на К., нравилась, даже короткий стих ей посвятил. Был у нас такой анекдот: Тарзан, Джейн и Чита встречаются после долгой разлуки, и Чита хвастается: «А я – первая красавица в МИТХТ!» Претендентками на эту честь были у нас К.С. и моя будущая жена Таня, у них были общие поклонники, и они друг дружку терпеть не могли. Как неожиданны и разнообразны были взаимодействия и связи в нашей Москве!

Володя был для меня одним из основных порталов самиздата и «тамиздата». Последний постепенно стал преобладающим. Приятно читать настоящую переплетенную книгу, как я, помню, ночь напролёт читал у него «Архипелаг ГУЛАГ»: надо было передать том дальше по цепи. Но и в старомодном самиздате была своя прелесть. Вдруг, тебе звонят. Говорят: приезжай туда-то, возможно, на далекую окраину, в края, куда эмигрировали в те годы из коммунальных квартир. Зачем – не говорят, понимаешь сам. Едешь, встречаешь там несколько добрых знакомых, своих или знакомых знакомых. Сидим, читаем, передаем друг другу листки папиросной бумаги, литературное собрание перерастает в вечеринку.

Порогом иллюзии свободы слова был, как ни странно, процесс Синявского и Даниэля зимой 65/66-го. Еще до этого писали в газетах, что на Западе публикуются клеветнические опусы под именами Абрам Терц и Николай Аржак (занятно, русский под еврейским псевдонимом и еврей под русским), чьи авторы якобы живут в СССР. Всем было ясно, что будет с этими предателями и клеветниками, если они и впрямь живут в СССР и их поймают. Но почему-то, когда псевдонимы раскрыли, предателей не расстреляли в подвалах Лубянки, а устроили открытый судебный процесс, дали им вволю наговориться и прославиться на весь мир, и ограничились довольно мягкими приговорами. После этого пишущие в стол осмелели и ничтоже сумняшеся передавали рукописи «за бугор», и ничего им за это не было, разве что могли выдворить вслед за их опусами, «бросить щуку в воду».

При Брежневе режим гнил изнутри. Коммунисты, по крайней мере в наших кругах, были гонимым меньшинством. Некий сотрудник Института Философии просил перевести его в другой отдел, потому что в нынешнем он единственный марксист. Мой друг художник-шут И.Г., зарабатывавший иллюстрированием детских книг, отказался взяться за книгу о Ленине, потому что он иначе мог бы подвергнуться остракизму, перестал бы получать другие заказы. В живописи происходило то же, что в литературе. Мы ездили в Лианозово на «помойку», в мастерскую Оскара Рабина (исток клички – серия его картин «Помойка №8»), где собирались художники из его окружения. И в других подвальных мастерских социалистическим реализмом не пахло. На всех магнитофонах крутили шансоны Галича. В редакции журнала «Знание – Сила», куда я зачастил в начале 70-х (об этом позже) главная редакторша была единственной препоной фронде. Тираж этого журнала был максимален в годы гниения режима и коллапсировал вместе с ним.

На определенном этапе Володя стал в Иностранке ответственным за покупку английских книг, которые иногда попадали ко мне в руки раньше, чем на библиотечную полку. Он приучил меня читать по-английски тем способом, каким учат плавать, бросая в воду. Первой книгой, которую он мне дал прочесть была «Человек, который был Четвергом» Честертона (о совете анархистов, все члены которого оказываются тайными агентами полиции). После этой, последующие книги уже казались легкими. Лет десять до отъезда я читал художественную литературу (кроме сам- и тамиздата) только по-английски и слушал только английские передачи ВВС на приобретенном транзисторе (русские, разумеется, глушили). Это помогло мне на другом берегу.