Читать книгу Истеричка (сборник) - Ирина Крицкая - Страница 9

Аллочка потянулась и начала растирать себе шею. У нее хронический офисный остеохондроз, иногда она крутит головой и прислушивается, хрустит у нее внутри или не хрустит.

– Вот вы меня перебили, – она закряхтела, – а я хотела рассказать, когда у них на самом деле все началось. Все эти сказочки про руку, про живот, это все, Бражник, твои фантазии…

– Я видел! – Бражник обиделся. – Я прекрасно помню, как он положил свою лапу…

– Фантазии, – Аллочка вредничала и медленно вращала головой, – до родов у них ничего не было. Вы не знаете, а я знаю. По-настоящему Синицкий заарканил Лизу в тот день, когда мы все ходили на концерт «Наутилуса»…

– Я не была, – Чернушкина умыла руки.

Она принюхалось, где-то совсем рядом воняло тухлятиной. Я тоже услышала неприятный запах, но не сразу сообразила, откуда эта вонь.

– На концерте не была, – Чернушкина повторила. – Не люблю Бутусова.

– А я была! – говорю. – Прощальный тур! Кормильцев! «Крылья»! Весь город был заклеен афишами…

– Я помню, я хотел пойти. – Бражник пролез, но сам не знал, зачем, – хотел пойти, но у меня не получилось…

– Ну, во-о-от… – потянулась Аллочка, – а Лиза пошла-а-а.

Аллочка продолжала гимнастику, двигала подбородком вперед и назад, как восточная красавица. И я за ней начала повторять. Дай, думаю, разомну головенку, чтоб время зря не пропадало.

– А после «Нау» все собрались в общаге. Взяли водку и пошли на крышу. Я еще говорила: «На какую крышу? Сейчас дождяра ливанет», – но все захотели пить на крыше, там был такой концерт, похлеще «Наутилуса»! Синицкий в этот вечер очень много пел, потому что Гарик не пел…

– А где сейчас Гарик? – Я просто так спросила.

– Откуда я знаю? – Аллочка на секунду задумалась, видимо, в позвонках у нее что-то хрустнуло. – Гарик был в хлам, – она сосредоточилась, – а Синицкий пел. И все время пялился на Лизу…

– Пел он неплохо, – заметил Бражник, – по-моему, неплохо пел…

– Я тебя умоляю!.. – Чернушкина перекосилась.

– Нет, зачем же! У Синицкого был вполне выразительный голос…

– У Сани? Выразительный?

– Нормально пел, – я не хотела отвлекаться и быстро, как стишок, пробубнила: – «На небе вороны, под небом монахи, и я между ними в расшитой рубахе».

– Не знаю я, как он там пел… – Аллочка показала язычок. – Он как завыл «Я белая птица-а-а-а-а», мне чуть плохо не стало. Я сразу поняла, что он выделывается перед Лизой. Поет и смотрит на нее… Поет – и только на нее и смотрит!

Я тоже была на крыше, я слышала голос Синицкого, но смотрела в другую сторону. Пел не только он, другие парни тоже пели. Я слушала не Синицкого, а там одного, черненького, не к ночи будет помянут. Я смотрела, как его руки ложатся на струны, и мне очень нравилось, как этот парень прижимает лады, как он держит, ласкает гитару, мне все это нравилось, я запомнила его руки и поэтому совсем не запомнила Синицкого.

– Что потом? – я спросила. – Что было потом?

– А потом водка кончилась. – Аллочка на меня посмотрела с упреком: как же я, глупая, не могла об этом сама догадаться. – И все пошли вниз, к тебе, пить твою водку и есть твою картошку… Ты жарила картошку, помнишь?

– О, мама! – простонала Чернушкина. – Как я сейчас хочу обычной жареной картошки!

Перед ней стояла миска с куриной соломкой, она вытряхивала эту соломку из красного перца и обмывала в уксусе, прежде чем проглотить.

– А Синицкий спустился позже, – продолжила рассказ Аллочка, – через час, я точно не помню. И говорит: «Мне нужно почистить куртку». Он зашел к тебе в ванную…

– Ко мне? – Я удивилась, потому что этого не знала. – Я его не видела.

– Ты ничего никогда не видишь, – махнула рукой Аллочка, – а я видела Синицкого и куртку его видела. Она была грязная, на спине особенно. А я что, дурочка, что ли, совсем? Я что, не поняла, что он свою куртку на крыше стелил? Выглядываю в коридор, а там у нас, в потемках, где лампочки вечно не было, стоит Лиза. И улыбается. У нее глаза тогда были – невменяемые…

– Да! – Бражник выкинул руку. – Да! Однажды в книжном магазине Лиза увидела репродукции Сальвадора Дали. И у нее глаза так зажглись! Моментально зажглись! Я увидел и сразу понял – сейчас пойдет и отвалит за этот альбом кучу денег.

– А ребенок? – Я вспомнила про своих детей и поэтому спросила: – С кем был ребенок?

– С мамой, – сказала Чернушкина, – я точно знаю, ребенок был с матерью. Мать с дитем, мать с кастрюлями, с пеленками, мать с коляской…

– Лиза говорила, – перебил Бражник, – что эта помощь ее очень сильно…

– Мать старалась! – воскликнула Чернушкина. – Мать хотела как лучше. Она откуда знала, что Лиза попрется на крышу? И будет мужу изменять с первым встречным идиотом!

– Какая разница? – я буксанула. – С идиотом – не с идиотом?

Мне, если честно, все это очень быстро надоело. Если бы не окно, точнее, если бы не вид из окна, я бы придумала срочное дело и сбежала. Но вид был чудесный. Собор стоит в парке, а в парке осень, и листья падают, листья кружатся, и белая церковь сквозь эту завесу стоит как в золотом конфетти…

– Что значит «какая разница»? – Чернушкина выкатила очи. – Что значит «какая разница»? У Лизы был муж! Богатый! Высокий! Всё в дом! Я не могу понять, откуда такая безответственность? Какая-то крыша, какой-то Синицкий, ребенок у матери, куртка грязная…

– Да что тут понимать, – Аллочка хмыкнула, – все были пьяные, на крыше грязь, он куртку снял…

– Не понимаю! Я этого всего не понимаю! Я никогда не изменяла мужу!

Чернушкина объявила это так громко, что за стеной, в соседнем кабинете, ей похлопали.

– Хотя предложения поступают регулярно, – добавила она чуть тише.

– Дорогая! – Бражник поймал ее за руку и крепко пожал. – Я восхищен! Передай мои сердечные поздравления своему мужу. Как он, кстати, себя чувствует?

– Он здоров.., – Чернушкина вырвала руку. – Здоров и безмерно счастлив.

– Ну, слава богу! – выдохнул Бражник. – Другой бы на его месте давно умер от такого счастья.

Бражник был очень хорошо знаком с мужем Чернушкиной. И пару лет назад, как обычно, проездом, он зашел поболтать к старому другу. Нет, болтать они начали где-то в кафе, а потом решили продолжить дома. А время было позднее, как водится. Чернушкина ложилась спать, открыла дверь, в халате, в бигудях, уставшая, увидела Бражника и не выдержала, что, в общем, понять несложно.

Потом, конечно, как у нас всегда бывает, ее тирада гневная облетела весь город. «Ты кого сюда привел? – закричала она на мужа. – Мне только Бражника на ночь глядя не хватало! А ну-ка спать! Мне утром на работу».

Бражник убрался, муж вышел за ним. Проводил немножко, по дороге всплакнул, говорил, что женился по глупости, что терпит это все из-за детей, но когда еще они вырастут… «Не обижайся на нее, – он попросил, – ты же помнишь, она всегда была дурой». – «Да, я помню, – ответил Бражник, – только раньше дураки были маленькие, и мы не обращали на них внимания. А теперь они стали большие, и мы уже ничего не можем с ними поделать».

Вот этот вот многозначительный ответ, не без моей, уж извините, помощи, был по городу растиражирован. Но не в личном, да что вы?! Не в личном, а в социальном контексте.

– А ты совсем не изменился, – Чернушкина принюхивалась то ли к Бражнику, то ли к тарелкам. – Тебя как заморозили! Ты все такой же… нимфоман. Пишешь докторскую по садизму?

– А что еще мне остается делать? – улыбнулся Бражник. – Солнце мое, не повезло мне, не сложилось – у кормушки не пристроился…

– Заткнись! – Чернушкина задергалась. – Я не пойму… Откуда так воняет?

Воняло блюдо, фирменное. Говядина в оригинальном соусе. Чернушкина наклонилась к большой тарелке с мясом, занюхнула и очень удивилась. Мясцо на вид было вполне приличное, рубленное мелкими кусочками, с кунжутом или еще с какими-то семечками, но соус оказался оригинальным, как просили. Из чего он был сделан, узнать никто не рискнул, но мясо воняло тухлыми потрохами. Чернушкина посмотрела на эту говядину с великим разочарованием.

– Никто не хочет? – спросила она.