Читать книгу Где? – Неважно. Когда? – Все равно - Ирина Зелинская - Страница 4

Время, казалось бы, текло как обычно, в жизни Киры ничего нового не происходило, кроме очередного перехода в другую школу – уже четвертую за последние два года, поэтому это событие воспринималось как должное и не заслуживающее особого внимания. Выходные посвящались Боженьке и встречам с остальными немногочисленными друзьями, написанию писем, чтению всего, до чего дотягивались руки: от Апулея до Павича. Стихи и читались, и писались потоками, свои и чужие строки наслаивались друг на друга, перемешивались, порождая рифмованных монстров, сплошь состоявших из гиперцитат.

Каждый вторник и четверг были для Киры особыми – два главных дня в неделю, которые она с нетерпением предвкушала. Самой отвратительной была пятница, поскольку ожидание вторника становилось наиболее долгим и мучительным: во вторник она не только могла видеть Федю, но и слушать будоражащие воображение лекции по литературе. Но одно обстоятельство раздражало и болело, как ссадина, – Федор ее почти не замечал. Ей не удавалось с ним пообщаться, интереса к ней он не проявлял, а она искала повод для контакта, но не находила. Досадуя на саму себя, она с тупым упрямством продолжала попадаться ему на глаза где-нибудь на улице, по пути к метро после занятий или в аудитории на лекциях, но тщетно. Его взгляд соскальзывал с ее фигуры, и внимание переключалось на более важные предметы. Единственное, что радовало Киру в этой ситуации, это то, что теперь Федор почти всегда был один. Блондинка же, с которой он поначалу постоянно общался, перестала появляться на занятиях.

В очередной вторник Кира, как всегда приехала раньше положенного и листала сборник современной поэзии, сидя в старом советском кресле, периодически отвлекаясь на проходящих мимо по коридору студентов, время от времени задевающих своими вещами ее расположившееся на коленях пальто.

Лекция должна была вот-вот начаться, ребята из группы подтягивались к аудитории, что находилась в самом конце узкого коридора. Кира оторвалась от книжки и посмотрела на обозримый кусочек лестничной площадки, откуда тянулась вереница студентов, забивающих собой тесный коридор. Среди них в ее направлении протискивался запыхавшийся Федор. Она подняла голову и, смотря на него в упор, поздоровалась. Ответа не последовало, и он прошел мимо, ближе к дверям аудитории. Кто-то из соседнего кресла быстро вопросительно глянул в ее сторону, и Кира осталась сидеть с малиновыми ушами, желая провалиться под землю. И хотя мозг успокаивал рациональными доводами вроде ее тихого голоса, людского гама и задумчивости Федора, но лицо по-прежнему наливалось пунцовой краской.

О чем была лекция, как прошли занятия – Кира не помнила. Тело стало мало и неудобно, воздуха не хватало. Хотелось сбежать в неизвестном направлении, вынести свою истерику в город, чтобы выходить ее и наконец получить спокойствие.

Демоны рвали ее на части, подбрасывая поленья в разгоревшийся костер в клетке ребер, требовали сбежать из себя, чтобы вернуться в уже выгоревшее и омертвевшее сознание, без эмоций и чувств. Молодость склонна все преувеличивать и слишком близко принимать к сердцу.

С трудом досидев до конца литературы, даже не поблагодарив мага-профессора, она как пробка от шампанского, вылетела из аудитории, забыв придержать дверь и грохнув ею на всю аудиторию. Только на углу набережной Фонтанки и Невского, продуваемая всеми февральскими ветрами, с опрокинутым на нее мрачным холодом, Кира начала потихоньку приходить в себя и будто бы наблюдать ситуацию со стороны. А это означало, что город снова ее пожалел и назначил своим персонажем, велел впитаться в гранит парапетов, стать человеком-невидимкой в толпе прохожих.

Она наконец ощутила холод и, зажав коленями рюкзак, неуклюже промахиваясь мимо рукава, попыталась надеть пальто, что удалось далеко не с первой попытки. Намотав поверх воротника вязаный шарф и растирая замерзшие пальцы в серебряных кольцах, она пошла пешком на Васильевский. Человек-мотор внутри не унимался и единственным способом не сойти с ума в таком состоянии было заставить себя смертельно устать физически. Набрав крейсерскую скорость, она прошла остаток Невского на одном дыхании, но, как только вышла на Дворцовый мост, ветер злобно отхлестал по щекам, лицо закололо иголками, а в глаза, казалось, с размаху сыпанули песка. Стуча зубами, Кира пыталась разминать в карманах заледеневшие пальцы. Оказавшись на Острове, она тут же втиснулась в отъезжающий от остановки троллейбус, и путешествие завершилось самокопанием и рассматриванием своего отражения в грязном стекле окна.

Было так тоскливо и одиноко, что хотелось выть. Взгляд скользил по лицам пассажиров и не находил ни одного, за которое можно было бы зацепиться. Навязчиво лезли в голову строки Маяковского: «Когда все расселятся в раю и в аду, земля итогами подведена будет – помните: в 1916 году из Петрограда исчезли красивые люди».

Одиночество, мучавшее Киру, было особого рода, оно не было связано с недостатком близких людей или понимания. Оно вызревало оттого, что любовь, росшая внутри нее, не имела предмета и обычно распространялась на все вокруг, а теперь, как, впрочем, случалось во время многочисленных влюбленностей и раньше, была направленна на конкретного человека, но ему была абсолютно не нужна и не интересна. В результате, чувство накапливалось внутри до критической массы и взрывалось в самый неподходящий момент. Эти всплески гормонов она станет называть демонами. Так было и Пашей. Три года к ряду она была безответно влюблена в молодого человека на несколько лет старше себя. Он больше успел прочесть, обдумать и приобрел полный разочарования взгляд на мир. Об этом юноше можно было грезить, за ним хотелось идти на край света и внимать ему, ловя оттенки интонации. Но их общение с Кирой, всегда эпистолярно-телефонное, прервалось: юноша заскучал. В одну из бессонных летних ночей все вернулось на свои места: Кира поняла, что любовь последних трех лет – надуманный ею самой мираж. Стало горько и обидно из-за собственной глупости. Следующим вечером она ехала на дачу на последней электричке. Кира была так морально измотана, что плохо понимала, что происходит. Все, что она запомнила, так это то, что по железнодорожному мосту в сторону ее платформы стремительной походкой шел молодой человек с длинными темными волосами и перекинутой через плечо торбой. Помнила, как, сама не зная почему, сказала себе: «Все, это за мной» – и как этот человек, спустившись с моста, остановился рядом с ней и предложил помочь занести в электричку ее сумку, а потом всю дорогу развлекал ее беседой и просил оставить номер. И он написал свой телефон на обложке ее ежедневника, и, спустя несколько дней, она все-таки позвонила по этому номеру, и ее безадресная любовь потихоньку потекла в направлении Паши. Но, вскоре, узнав этого человека лучше Кира поняла, что они не то, что не имеют общих точек соприкосновения, кроме той злополучной электрички, но и являются полными противоположностями во всех отношениях. Она увидела, что общение с Пашей ее разрушает, а любовь принадлежит не ему, а тому образу, который жил в ее голове и который она по неразумию перенесла на Пашу. По сей день ее мучило это дурацкое знакомство, приправленное судьбоносной мистикой. А теперь неожиданно появился Федор. И что-то подсказывало, что это и есть настоящая судьба. Вот он, тот самый идеал, только живой, настоящий. И в чем-то такой же непутевый, как и она сама.

Думая об этом, она смотрела, как ее отражение сливается с городским фоном – уносящимися домами, плечом к плечу стоящими по берегам Большого проспекта, как болезненно ветвятся черные руки деревьев, контрастно подсвеченные воспаленным фонарным светом, как растет энтропия лихорадочной суеты улиц.

Придя домой, Кира с трудом сняла кольца с распухших от мороза пальцев и нырнула в горячую ванну. Казалось, она смотрит на себя со стороны и не понимает, для чего это тело, как оно может носить в себе столько чувств и переживаний. Она смотрела на полки с шампунями, кремами, бальзамами, расческами и бритвенными станками на фоне белых, как тетрадный лист в клеточку, квадратов кафеля, а взгляд уходил сквозь них, во вселенную. В голове начинали пульсировать строки: «Может, вены себе перерезать? Ночка станет короче на нас… За тобою таскаюсь, как челядь, хватким татем ловлю блики глаз». Навязчивая пляска слов вывела ее из оцепенения. Кира нашарила мокрой рукой на стиральной машине тетрадь со стихами, которую брала с собой всегда и везде, за исключением разве что туалета, и начала записывать. Стихотворение получилось из тех, что и не стихотворения вовсе: безотвязные повторения образов и мыслеформ, работающие как заклинания, не имели никакой художественной ценности, но зато вполне вмещали в себя мрачные настроения. На этот раз желание дезертировать из жизни вместе с утекающей из ванны водой не ушло в рифмы, а начало преломляться в какое-то истерическое настроение, где главной мыслью становилась известная формула «чем хуже – тем лучше».

На беду, ближе к ночи ей позвонил Паша, и она, не задумываясь о последствиях, поделилась с ним своим настроением. Телефонный разговор обернулся философским диспутом о том, стоит ли жизнь того, чтобы быть прожитой. На фоне подросткового максимализма, неразделенной любви, скачущих гормонов и притягательности темы смерти такие разговоры не могли пройти бесследно. После этой беседы Кира несколько дней пыталась понять, почему нельзя накладывать на себя руки, старалась ответить на вопрос о том, что может быть противовесом для человека, примеряющего на себя смерть.

Пара дней чертовни, когда из рук валилось все: лампочки взрывались, а посуда билась, лифт сходил с ума, а слова во рту перемешивались в зажеванные абырвалги – дали ответ на этот вопрос. Решившегося на последний шаг не напугаешь короткой физической болью, его не напугаешь и адовым котлом в окружении чертей с шумовками, проверяющих грешников на готовность. Единственное, что может остановить от последнего шага – это возможность повторного сценария, и не просто повторного, с потенциальным исправлением ситуации, а поставленного на вечный repeat в той самой, последней, предрешительной точке. Мысль эта подействовала как отрезвляющая пощечина, выбившая из головы желание сбежать из несовершенного мира. Среди удручающего контекста вроде проблем в школе, грозивших недопуском к экзаменам, маминых красочных пророчеств о том, как Кира будет работать на заводе, дворником, проституткой (нужное подчеркнуть), утомительной настойчивости Паши, вечных цейтнотов, недосыпов, усталости и авитаминозов, оставалось единственное обстоятельство, которое действительно было несовместимо с жизнью – безответная любовь, которой Кира мучительно захлебывалась.