Читать книгу Где? – Неважно. Когда? – Все равно - Ирина Зелинская - Страница 5

За дверную ручку пару раз дернули. Лайка фальцетом заливалась в прихожей, пока Кира поверх футболки оборачивала себя пледом по дороге к двери. Родители ушли в магазин, и она было подумала, что они что-то забыли и вернулись – все домашние игнорировали звонок и дергали за ручку. Через мутное стекло глазка она увидела Пашу и поняла, что утро добрым уже не будет.

Вздохнув и морально приготовившись, она открыла дверь.

– Привет. Это опять я. Можно войти? – спросил гость, перетаптываясь на пороге. Грязная лужа из талого снега текла по линолеуму.

– Привет. Вообще ты не вовремя, я только что встала, и у меня еще куча уроков несделанных, – ей ужасно не хотелось общаться с Пашей, памятуя о том, что встречи с ним как правило затягивались на целый день, а наводить порядок в голове после такого общения приходилось еще несколько суток.

– Я ненадолго, мне просто нужно тебе кое-что отдать.

– Что у тебя с рукой? – Кира только сейчас заметила, что одна его рука была в шерстяной варежке, хотя он принципиально не носил ни варежек, ни перчаток.

– Так, ничего особенного. Скучал по тебе, – буркнул он, поправляя кожаные напульсники на руке и придерживая сползающую варежку.

– В смысле? – недобрые мысли начинали стучаться к ней в голову.

– Ты знаешь. Так можно я войду?

– Чай будешь? – спросила она по дороге на кухню и тут же мысленно саму себя отругала: «Чертово воспитание! Что за привычка всем приходящим предлагать чай?»

– Давай, – крикнул Паша уже из комнаты.

Кира принесла кружки и села рядом с Пашей на диван.

– Держи, только не обожгись – очень горячий. Так что с рукой?

– Говорю же, скучал, думал о тебе и понял, что без тебя не хочу жить.

Кира начинала вскипать. Она бы выставила Пашу за дверь, но поскольку тот часто ей рассказывал о своем житье-бытье, моральных сил на это ей не хватало. Причины были довольно серьезными. К восемнадцати годам за плечами юноши висели две неудавшиеся попытки суицида, клиническая смерть и немалый опыт психоделических путешествий. Мотивы к тому были сугубо семейные: бизнес отца внезапно рухнул в самом конце девяностых, отец – в прошлом моряк, а затем неудачливый предприниматель – разочаровавшись в жизни, внезапно расширил свою сексуальную ориентацию, после чего последовали развод и пристрастие матери-художницы к алкоголю. Сын же, как ни парадоксально, остался жить с папой. Главным воспоминанием о доме стали постоянные скандалы и кочевья. Квартира в центре Купчино была продана. Они переезжали все ближе к окраине, потом еще ближе, и еще. Пейзаж из окон, по воспоминаниям Паши, постоянно менялся, дома напротив все время удалялись, свет из их окон становился все размытей, пока не скрылся пульсирующим пятном города где-то далеко. А отец в конце концов перебрался в область и построил дом в Сологубовке, прославленной неизменно урожайными на псилоцибы годами. Этот дом Паша мечтал превратить в подобие сквота, где собирались бы сумасшедшие металлисты и художники для совместного творчества и морального разложения.

– Я долго думал и решил, что это должно храниться у тебя, – парень достал из торбы диск с нарисованной от руки обложкой и надписью: «Love is Death. For my darling with love».

– Ты все-таки решил дать послушать мне свою музыку? – недоверчиво прищуриваясь, спросила Кира. Она без интереса вертела в руках пластиковую коробочку.

– Нет, я уже говорил тебе, что пока ты не станешь моей женой, тебе нельзя слушать мои опусы. Шансов нет, но все равно не слушай. Просто сохрани.

– Да, шансов нет.

В прихожей снова залаяла собака, и кто-то ключом открыл дверь. Родители вернулись.

Мама заглянула в комнату, где между Кирой и Пашей проходил очередной нервный разговор.

– Павел, здравствуйте! Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро! Сырников хотите? Завтракали?

– Здравствуйте! Нет, спасибо.

– Ну и зря, вкусные сырники. Надумаете – говорите, – подмигнула она, закрывая дверь. Маме чрезвычайно нравился Паша, при каждом случае она говорила дочке, что у него невероятно одухотворенное лицо, что с него впору писать иконы и что он похож на Иисуса. Кира несколько раз пыталась объяснить маме, что та сильно заблуждается, поскольку Паша – убежденный сатанист и ничего общего с Христом у него точно нет. Но родители, по преимуществу, глухи и слепы, когда в игру вступает их интуиция и опыт, потому что живут в другом измерении и времени.

Мария Николаевна не была исключением. Она называла Петербург Ленинградом, для нее, скажем, не существовало улиц Большой Конюшенной или Миллионной, вместо них она по-прежнему гуляла по улице Желябова или Халтурина, из-за чего на слух совершенно не ориентировалась в переименованном городе. Все самое прекрасное ассоциировалось исключительно с прошлым. Со смертью обожаемого отца ее жизнь «для себя» словно бы закончилась. Мария Николаевна после развода с Кириным отцом – человеком сомнительных убеждений – осталась с трехлетним ребенком на руках и мамой пенсионеркой. В результате с двадцати восьми лет, на фоне голодных девяностых, главной задачей для нее стало выживание, а стремление дать дочери образование превратилось в навязчивую идею, поскольку без диплома в перестроечном безвременье ей самой приходилось туго.

Паша не переносил Кириного молчания. Раздраженный, словно оголенный нерв, Паша теребил варежку. Он решил во что бы то ни стало пробить оборону и добиться от Киры какой угодно реакции. Она же, напротив, намеренно перестала спрашивать про руку, чтобы не начинать хорошо известный разговор.

– Я соврал, с рукой все в порядке. Хотел посмотреть на твою реакцию.

– Посмотрел? – со всем возможным равнодушием спросила Кира.

– Нет, ты опять себя контролируешь, ты все время это делаешь! Мне кажется, что если ты себя отпустишь, то разнесешь все вокруг! Ты все время о чем-то думаешь и молчишь! А потом выясняется, что тебе жить надоело! Я ни хрена тебя не понимаю, я устал, я хочу быть рядом, а ты уходишь, и эта твоя тяга к смерти! Я там был, я знаю, что там. Там – полная фигня. Надо жить, ловить кайф! – оратор в Паше распалялся все больше и больше. Кира по опыту знала, что он вот-вот потеряет остатки самоконтроля и из него начнет сыпаться нецензурная брань, уже без эвфемизмов – обычный мат, который коробил ее почти на физическом уровне.

– Во-первых, пожалуйста, говори тише. Мне еще родительских вопросов не хватало. Во-вторых, нет у меня никакой тяги к смерти, меня отчасти привлекает эстетика оной, не более того. Я говорила, что жить проще, когда знаешь, что это не навсегда, что это только репетиция перед подлинным выступлением.

– Кто тебе это сказал?

– Он, – она показала на портрет Бродского в деревянной фоторамке, стоящий на стеллаже.

– Кто этот мужик?

– Бродский. Ты бы почитал его стихи. «Памяти Т. Б.», например.

– Сжечь его, если у тебя от него курс на саморазрушение. Ты не слушаешь меня, это плохо кончится! – Паша встряхивал головой, чтоб убрать волосы, падающие на лицо и мешающие говорить, а она смотрела на него и чувствовала, как все дальше отодвигается ее длинноволосый идеал, с которым она когда-то перепутала Пашу, как от него отваливается хвост, косуха… и остаются только стихи.

Пашины упреки автоматически ею пропускались мимо ушей, в стрессовой ситуации она будто покидала тело и уходила вглубь себя. А там, в голове, звучали заученные наизусть строки: «Смерть – это то, что бывает с другими. Смерть – это то, что бывает с другими. Даже у каждой пускай богини есть фавориты в разряде смертных».

Внезапная тишина выбила ее из ритма стиха, звучавшего в голове. Глухое молчание повисло в комнате. Паша закрывал лицо обеими руками, пряди волос падали вперед. Кира ошарашенно смотрела на него, не понимая, что происходит. Время прекратило ход, казалось, даже пыль повисла в воздухе. Почувствовав ее недоуменный взгляд, Паша, не отнимая ладоней от лица, хрипло, с нервным, задавленным смешком, сказал: «Черт, я плачу» – и весь сжался в судорожный, обиженный комок. Она не знала, что делать, пересела ближе к нему, обняла, осторожно уперлась подбородком в его плечо и тихо-тихо говорила что-то успокаивающее.

– Не переживай. Думаю, все пройдет, а еще я думаю, что ты – шантажист.

Отклик последовал незамедлительно:

– И неплохой актер, – он убрал руки от лица, чтобы ее обнять. Лицо было красным, но скорее от прикосновения рук, а не от слез. Его голова лежала на ее плече, а она с тоской думала, что теперь он потерял остатки ее уважения.