Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 2

– У Вас есть зубная паста с уайтенингом? – странный вопрос в деревенском чипке, но привычка всюду вставлять иностранные слова, выдававшая в нём полиглота, засела так глубоко, что и заброшенный колхозный пейзаж не стал помехой. Языков, кроме русского, он, впрочем, не знал никаких, с детства отличаясь ловкостью и физической силой – традиционно в ущерб академическим знаниям, зато уж по деревьям лазал так, что позавидовал бы и Маугли. Поджарый, как борзая собака, Дима напоминал греческого атлета, но лицом, однако, не вышел, а без этой последней детали всё остальное в мужчине безрадостно второстепенно, равно как и наоборот – коли смазливая мордашка в наличии, всё, что ниже, может благополучно пребывать в изрядном запустении. Некоторой выразительностью могли похвастаться в нём лишь глаза – чистые, без капли привитой излишествами мутноты, пошло-картинные два озера странного тёмно-зелёного, почти чёрного, цвета. Таким бы зеркалам – да идею наподобие всеобщего равенства, и полыхающий в душе огонь легко оживил бы тусклый образ, но порядок вещей казался чересчур незыблем, а детство, прошедшее в тесноте двухэтажного, топившегося и в двадцать первом веке дровами барака, вместо томительного чувства несправедливости привило ему любовь к открытым, не занятым многочисленной роднёй пространствам, со временем превратив хилого мальчика в бесстрашного юношу.

Вопреки логике взросления среди безнадёги и нищеты, Дмитрий вырос жизнерадостным и совершенно не завистливым человеком. Он охотно уважал и даже готов был преклоняться перед чужой образованностью, раз сам не прочитал за жизнь и десяти книг, радовался предприимчивости бывших друзей, продолжая заниматься квартирным ремонтом, и даже в личной жизни довольствовался малым, искренне полагая, что безупречная красота создана не для него. Парадоксальный, невозможный и в безнадёжно просветлённом буддисте набор качеств укрепился ещё в подростковом возрасте, чтобы, успешно преодолев бесчисленные ломки и переломы, сформировать поистине уникальный характер. Страх Дима оставил на заброшенных стройках разлагавшейся советской империи, когда восьмилетним пацаном вместо опостылевшей школы исследовал бесконечные лабиринты, куда более опасные, чем жилище голодного Минотавра. Ибо населены они были на излёте перестройки наркоманами, осоловевшими от ментовского бессилия педофилами-убийцами, бомжами и прочими милейшими завсегдатаями всякого процесса распада. Эти заброшенные очаги анархии напоминали картины ежедневного быта редких выживших после недолгой ядерной войны, уничтожившей излишне самоуверенное общество бесконечного научного прогресса, столь же мнимого, как и большинство достижений цивилизации, его породившей. Среди этих руин, с завидной регулярностью спасаясь бегством от ставшей уже привычной смертельной опасности, бесстрашный первооткрыватель чувствовал себя куда комфортнее, нежели за партой – его натуру влекло к свершениям, а не к однообразному крючкотворству правописания.

Удел личности в океане посредственности, вопреки мнению большинства, – никак не повелевать инертными массами, но прозябать в унизительной безвестности. Вершителями судеб народов движут жажда самоутверждения или мести, низкие эмоции на службе подходящего естества, ибо всякое стремление к величию и есть убожество. Провидение ревностно охраняет границы дозволенного, и на его весах честолюбивое желание завоевать мир, попутно изрядно сократив чересчур расплодившееся население, гораздо безобиднее иной реплики, проповедующей тихое одинокое самосовершенствование. Просчёты, впрочем, случаются и у высших сил, но в данном случае налицо было знание предмета, и Диму заботливо избавили от малейшей дозы опасного яда познания, в результате чего он вырос глуповатым добрым увальнем, легко поддающимся влиянию там, где не затрагивалось нечто для него заветное. Последнего, к слову, оказалось не так много: всего-то одна лишь банальная порядочность да неприятие насилия как средства самоутверждения, но и эти мелочи успешно отпугивали почти всех сверстников. Его непрактичность по части эффективного использования физической силы можно было принять за трусость, но нужно было видеть, с какой яростью и остервенением, невзирая на любое превосходство противника, бросался он отстаивать то, что полагал важным. Местная шпана, по мере продвижения к старшим классам перетекавшая в низовой костяк организованной преступности, и та обходила его стороной, по опыту зная, что связываться с бесноватым одноклассником опасно – того ни нож, ни кастет остановить не могли. Он был боец, что называется, от бога, его неоднократно пытались записать в ряды, но безуспешно – мир криминала и вся сопутствующая романтика всякий раз натыкались на смехотворные, недостойные мужчины нового времени принципы, но брешь в обороне пробить так и не смогли.

Как таковых друзей у него не было. Да и откуда им взяться у самодостаточного одиночки, умевшего находить развлечения там, где сверстники видели лишь страх и опасность? Круг хоть какого-то общения, начиная уже с подросткового возраста, состоял у Димы из взрослых соседских работяг да их коллег по работе. Сантехники, электрики и прочие строители привлекали его бесхитростной простотой и открытостью, к тому же послушать их байки всегда оказывалось интересно. Они не жили иллюзиями, не страдали рефлексией, чётко зная, что ждёт их впереди и, о величайший, впрочем, далеко не ценнейший, дар провидения, всем в этой жизни оказывались довольны. То есть их, безусловно, раздражала дороговизна, куча нуворишей за рулём дорогих авто и их фешенебельные шлюхи на пассажирских сиденьях, но всё это были мелочи, не менявшие главного: жить стало лучше, жить стало веселей. Страна богатела, народ строился или хотя бы ремонтировал свои обшарпанные халупы, и пролетарий, пережив краткий период упадка на заре девяностых, снова оказался востребованным чуть ли не всюду. Ремесло ценится всегда, а народ подобрался, почитай, что малопьющий, в том смысле, что банка не сказывалась отрицательно на квалификации, и хорошо оплачиваемый рабочий за день сделал то, что не удалось и сухому закону, – низверг поллитру с векового пьедестала.

Порой Дима вызывался кому-то из мужиков помогать, за что те платили дисциплинированному подростку полную ставку, и молодой пацан таким образом заимел карманные деньги, существенно превышавшие заработную плату матери. Ему нравилось делать что-то руками, видеть, как из груды строительного хлама появляется ровная, симметричная красота, и унылая хавира очередного счастливца превращается в уютный дом, куда не стыдно пригласить и красивую девушку. Новые технологии поражали его бесчисленными вариантами самовыражения – от тёплых полов до галогенных светильников и тройных стеклопакетов. Человеку теперь доступно было всё, только плати. Этот новый формат взаимоотношения с окружающим миром поражал юношу одновременно простотой и сказочной недоступностью – даже внушительных доходов подмастерья не хватило бы и на десятую долю того, что составляло с некоторых пор в его понимании смысл жизни. Вместо фантазий о далёких странах и прекрасных незнакомках он грезил о трёхэтажном кирпичном коттедже с массивными решётками на окнах и огромной железной дверью с закреплённой над ней видеокамерой. «Стильно», – говаривали о подобных хоромах всезнающие работяги, и Дима понимающе кивал, глядя на тихий уголок безмятежности и замок могущественного феодала под одной крышей. В эдаком-то доме принимать гостей, хвастать дорогой отделкой и демонстрировать привлекательным девушкам финскую сауну… Искренне удивляло, как владельцы столь очевидно бесконечного счастья не сходят с ума под тяжестью нескончаемых ярких впечатлений. Он представлял, как подъезжает на машине с водителем, уверенной рукой открывает дверь и что есть силы кричит на весь дворец: «Милая, я дома». И тогда по мраморной лестнице спускается к нему со второго этажа прелестная супруга – в вечернем платье, на каблуках и с завивкой, нежно целует в губы и тут же опускается перед своим господином на колени, чтобы помочь тому снять усталость перед ужином.

Фантазии эти, вполне типичные для всякого, кто вырос на смеси первых мыльных опер и относительно качественной порнографии, оказывались столь сильны, что временами он залезал на высокое дерево в соседнем дворе и, скрывшись в густой листве, открывал банку импортного пива, чтобы при помощи горьковатого допинга грезить как можно натуральнее. Бывало, он так увлекался, что сваливался после второй вниз, но цепким пальцам нипочём оказывались и неожиданное падение, и затуманенный алкогольными парами мозг – не пролетев и треть пути, Дима повисал на спасительной ветке, чтобы тут же вскарабкаться к прежним высотам. Там, наверху, скрытый от докучливых глаз обывателя, наедине с собой он мог быть, наконец, откровенен. Разыгрывать яростные сцены ревности, после чего менять проштрафившуюся подругу на новую: помоложе, посвежее и, конечно, с силиконовой грудью – эротическое кино диктовало свои законы. Вести переговоры с партнёрами, уверенно продавливая свою линию, отдавать указания подобострастным подчинённым, реагировать на биржевые кризисы, шлёпать по заднице аппетитную секретаршу, снова приказывать, снова шлёпать…

Заокеанская иллюзия подчиняла себе юный мозг не хуже умелой пропаганды Демократической Кампучии, заставляя его жаждать не свершений, а семяизвержений. Впрочем, в этом возрасте если кто и мечтает о Нобелевской премии, то исключительно в компании пышногрудой едва одетой принцессы. Подвиги ему не снились, новая жизнь диктовала реальность удовольствий, справедливо полагая остальное за блажь на грани сумасшествия. Хотелось успеть попробовать всё, но заработать столько денег честным путём было вряд ли возможно, а грабить или хотя бы красть он не мог – сказывались воспитание и природная стеснительность. То есть на само преступление Дима, может, и готов был пойти, если таковое разом обеспечило бы воплощение многочисленных грёз, но при мысли о том, как пришлось бы смотреть в глаза жертве, ему становилось прямо-таки физически нехорошо. Он охотнее исполнил бы роль служителя закона, тем более что многие из построенных недавно шикарных домов принадлежали, если верить коллегам, именно «силовикам» – это обозначение только начало входить в обиход, но то были генералы или, как минимум, полковники, а тянуть четверть века лямку даже во имя поистине небесного благополучия казалось ему чересчур.

Ему и так всё нравилось. Шоколадные батончики, видеофильмы, свободная любовь с витрин газетных киосков, скандалы и расследования на телевидении, разборки на улицах, футбольные фанаты и, конечно, скинхеды. Импортные армейские ботинки, серый камуфляж, чёрные бомберы с мишенью на рукаве, короткая стрижка, нацистская свастика и чувство принадлежности к силе – разве этого не достаточно, чтобы вскружить голову малолетнему пацану?! Последний, впрочем, от соблазна всё-таки удержался, во многом благодаря купленной у приятеля по дешёвке коллекции «взрослого» кино – парняга толкнул родительский архив, чтобы собрать на дозу, но отчасти и потому, что в могущественную организацию стали брать всех подряд, так что и знакомые дворовые хлюпики, которых лупили все кому не лень чуть не с первого класса школы, вдруг стали козырять в характерном наряде. Честь мундира была раз и навсегда дискредитирована, да и мужики его поддержали. «На кой вентиль тебе, Димас, сдалась эта великодержавная хренатень, если можно подзаработать бабок, затариться двумя ящиками пива, вызвать смазливую шлюху и заселиться на все выходные к нам на объект в баню. Отделки пока никакой, водопровода тоже, но печь работает исправно, полки черновые мы давно смастерили, а в бассейн нальёшь воды из уличного шланга. Житуха выйдет – как по ящику, а что тебе, молодому, спрашивается, ещё надо».

Но Диме надо было куда больше. Он с детства не терпел компромиссов, а потому предпочитал или только мечтать, или безгранично владеть, но уж точно не ютиться в недостроенном храме наслаждений, всякую минуту боясь случайно нагрянувшего хозяина. Ибо таковым хотел сделаться сам, а пока до вожделенного статуса было ещё далеко – вынужденно предавался мечтам. В какой-то момент, однако, он осознал, что фантазия его ушла много дальше допустимых и для вполне богатого человека пределов, попахивало уже сверхспособностями, а костюм супермена и за очень большие деньги не купишь. Игра во вседозволенность привела к тому, что реальности начавшегося третьего тысячелетия стало уже не хватать, особенно в том, что касалось взаимоотношений с противоположным полом. Молодой, напичканный тестостероном физически развитый парень видел дальше узколобых порнографов, лишь трусливо прощупывавших границы дозволенного. В результате образовался существенный разрыв между желаемым и возможным; ведь хорошо известно, что женщина готова в постели на что угодно, если только это что-то прошло сертификацию телевизором. В противном случае – и поцелуй в щёку объявлен будет немыслимым попранием норм морали, да так, что и коленом в пах схлопотать можно. Членовредительство, особенно в буквальном почти значении опасно двусмысленного слова, в планы юного покорителя сердец не входило, а потому во весь рост вместе с физиологией встал и вопрос дальнейшего существования в границах оказавшейся чересчур щепетильной реальности.

Так он и стал жить: одинокий, но не злой, плохо образованный, не амбициозный рассеянный добряк, готовый помочь ближнему, то есть буквально всякому, оказавшемуся на пути. Дорога, к счастью, не изобиловала жаждущими вспоможения, и червь разочарованности ещё не точил молодой цветущий организм, когда его непритязательная жизненная платформа вступила в открытую конфронтацию с отечественным уголовным кодексом. В лучших традициях жанра, повод был столь незначительным, что немногие, слышавшие об этой истории, отказывались верить в подобную околесицу, справедливо полагая её не заслуживающей внимания выдумкой. Служители пера, в недалёком прошлом уважаемые служители культа, и правда заполняли вверенные колонки более домыслами, чем фактами, но в данном случае на удивление воздержались от привычно снисходительной аналитики и даже просто комментариев – уж больно незначительным казался пишущей братии повод. Зачищенное поле информационного пространства жаждало новостей ярких, посадок громких и дел резонансных, а всякие там провинциальные разборки на почве безудержного пьянства обрыдли народу ещё со времён плакатов «Они мешают нам жить». Нынче всякий искал удовольствий более тонких, так что и едва грамотный пропитой слесарь под банку вещал клюющему носом соседу о международном положении, ястребах из Вашингтона и поджигателях войны у границ суверенной демократии – до боли знакомая риторика, на удивление хорошо прижившаяся там, где ещё поколение назад всякое слово из ящика воспринималось не иначе, как с затаённой ухмылкой. Пипл хавал шитую белыми нитками ура-патриотическую бурду, душой болел за оставленных на растерзание врагу русских, попутно шмаляя в тех же соотечественников из травмата по всякому мелкобытовому поводу, при всём том полагая себя носителем новой русской идеи, заключавшейся в интуитивно воодушевляющем призыве: «Наших бьют». Бить, впрочем, должны были непременно чужие, желательно по национальному признаку, но и всякие там межгосударственные распри тоже находили отклик в истосковавшихся по объединяющему начала душах – вакуум требовалось срочно заполнить, а потому брали то, что лежало на поверхности, брезгливо отмахиваясь от редких сомневающихся. Их стало принято называть предателями и люмпенами, поощрялось осуждать, негласно рекомендовалось чуть прижать; особенно преданным сторонникам генеральной линии мерещился намёк на совсем уж линчевание, но чересчур благородные сердца и их горячие головы до поры решено было остужать, ссылаясь на всякие там права – безусловный атавизм в обстоятельствах необъявленной войны, но кто ж выкладывает на стол все козыри разом. В раже борьбы планетарного масштаба внутренние дела казались мелочными недостойными склоками, позорящими облик нового гражданина – прямого как стрела, выпущенная всезнающей машиной государственной пропаганды по целям, ей одной ведомым. За несколько лет нация эволюционировала от десятков тысяч несогласных до миллионов согласно кивающих, и впору было цементировать основу здания нового благополучия – какие уж там нежности со всяким отребьем далёкого захолустья. Страна на перепутье, не до деталей.

Тюрьма поначалу не сказать, чтобы его прямо-таки шокировала, показавшись чем-то даже знакомым. Ведь как всякое замкнутое пространство стимулирует попавшего туда искать впечатления за границами привычного спектра, ибо поблёкшие надолго, а часто и вовсе навсегда, краски требуется чем-нибудь, да освежить. Путей и способов довольно – от воинственного мужеложства до приобщения кодексу неписаных правил, быть может, и созданных лишь затем, чтобы было, над чем поломать голову, но, так или иначе, отмеченный природной смекалкой там уж точно не пропадёт. Дима, впрочем, оказался явно не из таких. Узколобый, до наивной прямоты добрый работяга в духе жизнерадостных позитивистов позапрошлого века, разве что без налёта разрывающей аорту поэзии и остальной едва ли применимой в хозяйстве умелого ремесленника метафизической дряни, столь успешно развращающей иные нетвёрдые на основы умы. Нормальный парень с нормального района, хорошей провинциальной закалки инструмент построения надёжного крепкого общества. Без «Б», спокойный уравновешенный травоядный, вполне, тем не менее, умеющий за себя постоять и отродясь не искавший опасностей или ещё каких приключений, благо ему ни к чему было доказывать себе, что он не трус. «Ты ж, млять, не Печорин», – подвыпив, говорила ему в детстве мать, и, в общем-то, была права – какой там, к чёрту, Печорин.

Да и попал-то он в одиночку – редкая привилегия в СИЗО, обычно доступная лишь маньякам и стукачам, но в его случае сделано было исключение, поскольку требовалось свести к минимуму любые контакты с поднаторевшим в уголовном законодательстве контингентом. Один дельный совет – и подготовка материалов дела могла запросто растянуться на долгие месяцы, что, по понятным причинам, не входило в планы молодого амбициозного следователя. Нельзя сказать, чтобы ему было прямо-таки лень, но уж больно очевидной оказывалась суть произошедшего, а потому и лишнего времени тратить на детали не хотелось. Которые, по совести говоря, не содержали в себе ни дьявола, ни даже мелкого шкодливого чертёнка – обычная бытовуха районного масштаба, от коих ломятся шкафы любого участкового уполномоченного, вынужденного удерживать беспокойный люд от сползания в окончательное скотство.

Таким образом, времени у Димы оказалось слишком много – и без малейшей возможности чем-нибудь себя занять. Невнятные попытки спорта быстро прогрессировали до интенсивной утренней зарядки, а после и вовсе свелись к одной лишь мастурбации, отвращение к литературе привилось ещё в детстве, телевизор отсутствовал, информация снаружи не поступала, и сделалось до остервенения скучно. Именно тогда он с удивлением обнаружил, что нет ничего страшнее предсказуемости. Трагедия ничто в сравнении с отсутствием интриги, генерирующей тоску со скоростью, много превосходящей возможности психики по адаптации к новым условиям. Но если вокруг пустота, значит, нужно искать внутри, и, удобно разместившись на верхней полке – для удобства восприятия Дима представил себя единственным пассажиром дешёвого купе, коротая, лёжа без движения, ставшие ненужными часы, он погрузился в воспоминания, начиная с того момента, когда на горизонте появилась она – та самая интрига с традиционно женским именем. С неё проснулось и разрослось это новое чувство, узнав её, перестало хватать ему подручного времени и, особенно, пространства, на ней споткнулась его доселе неприхотливая жизненная платформа. Что ж, наверное, она того стоила, но идеализирование кого-либо весьма чревато. Будь то герой рейтингового сериала, лично Спаситель или соседка по лестничной клетке. Последнюю звали Милой – приятное слуху сокращение от грубого имени Людмила, неизменно вызывавшем в Диме богатый ассоциативный ряд из домохозяйки с тучным обвислым задом, небритыми подмышками и характерным запахом изо рта. Такой некогда была их общая семейная Немезида – агрессивная, крикливая баба, вечно чем-то недовольная и готовая скандалить буквально часами, покуда не хрипли от истошного крика все жильцы их милой коммунальной идиллии. Люда побеждала во всяком споре так же неизменно, как нетривиальны были её доводы в пользу собственной правоты, выливавшиеся в один решающий аргумент: «Я одинокая несчастная женщина, которой не дают, – здесь бы и замолчать, открыв соседям первопричину застойной ненависти и получив если не желаемое, то хотя бы сочувствие, но гордость, чрезвычайно глубоко уязвлённая перспективой столь откровенно попрать оберегаемое для мифического единственного целомудрие, тут же прибавляла, – хотя бы умереть спокойно». Следуя нерушимому закону жизненной иронии, принцем, открывшим заветные врата, оказался ненавистный ей старший сын Крольчихи, как окрестила она Димину маму за нездоровую в условиях тридцати квадратных метров страсть к деторождению, который один способен был противостоять её воплям, банально не опускаясь до перепалки. Более того – Дмитрий, прозванный ею за высокий, в отличие от улыбавшегося с фотографии папули-сморчка, рост самозванцем, однажды вообще зарёкся разговаривать с бесноватой фурией и успешно держал сей обет до четырнадцати лет, когда, рано оформившийся в мужчину и повзрослевший, решил хлебнуть пивка в компании старшеклассников. Окосев буквально с одной бутылки, он покинул место возлияния, движимый, вопреки миролюбивой до тех пор философии, благородным желанием избавить мир от одного из наиболее отвратительных его проявлений. Знакомый отечественный каприз в духе известной сентенции «Зачем живёт такой человек», хитрой казуистической уловкой открывающий путь к безусловному злодеянию под маской спасательной операции. История страны знала успешные примеры эволюционирования данного порыва до уничтожения целиком некоторых прослоек веками сложившегося общества, но какой уважающий себя индивид опустится до уроков истории?

Ударом ноги выбив, а точнее, открыв – оказалась незаперта, дверь, вершитель правосудия зашёл в спальню, она же гостиная, кабинет, холл, гардероб, каминная и столовая, чтобы традиционно без слов поучить бесноватую скандалистку домостроевскому уму-разуму. Однако вместо орущей мегеры увидел там безнадёжно заплаканную, несчастную женщину, глядевшую на него испуганным молящим взглядом. Дима был не злой; не добрый, ибо доброта за ради надуманного благополучия подчас творит такие мерзости, что ужаснётся и серийный убийца, но попросту неспособный на искреннюю злость, чуждый ненависти, то есть по нынешним временам – бесхребетный. Потому как сломать подлюге челюсть так и не смог, но, сев с ней рядом на краешек дивана, положил её голову себе на плечо и молча гладил измученные бесчисленными завивками волосы, покуда хмель, свет уличного фонаря и перешедшие в уютные всхлипывания рыдания не составили прелюдию к тому, чего так горячо, хотя и тайно, желала назначенная в жертвы пьяного разбирательства. Она знала, что некрасива, а может быть, даже уродлива, а потому включила неизвестно на какие сбережения купленный видеомагнитофон, и на голубом мерцающем экране советского телевизора «Рекорд» замелькали перед её мужчиной сцены из красивой заокеанской жизни, по окончании необременительной прелюдии завершившиеся актом вдохновляющей плотской любви.

Кавалер был застенчив до невозможного, порывался уйти, но неожиданно умелые руки, довольные случаю применить накопленный за годы одиночества теоретический багаж, не дали ему покинуть место действия, ненадолго соединив под грязноватыми застиранными простынями две брошенные, доселе никому не нужные судьбы. Запах, антураж и особенно эта дряхлая тряпка, стёганная как-то по особенному, как делала, кажется, его деревенская прабабка, менее всего располагали к торжеству Аполлона, но священнодействия целиком ушедшей под одеяло Люды, воодушевляющие стоны героев киноленты и пьяная нега помогли ему одолеть жалкие страхи. Подростковое стеснение отступило, он понял вдруг, что отчаянно нужен – на короткий миг наполненного безнадёжностью момента, но всё-таки необходим другому, подобному ему существу, и это новое открытие, будто заслонив всё убожество, открыло дорогу к запретному удовольствию. Которое, естественно, оказалось весьма посредственным, но захмелевшему, убаюканному заботой и вниманием юноше и этого было много, так что ещё полночи он любовался её непривычно миролюбивым, без складок яростной гримасы, лицом, впервые дав его обладательнице возможность почувствовать себя женщиной – мгновение, за которое та долго ещё была ему благодарна.

Тогда продолжения романа не вышло – принцу не по карману было ежедневно напиваться, к нюханию клея он был равнодушен, а без допинга тучная, без определённого возраста деваха слабо тянула на повелительницу эротических грёз. Однако в этот раз, то есть по истечении двадцати почти лет, когда упорным, хотя и низкоквалифицированным трудом заработана была съёмная двухкомнатная квартира, Дима решил не отступать. Его новая Мила была, в сущности, обычная приезжая девочка, подселившаяся к страдавшей от одиночества бабуле с целью получить столичное образование, открывавшее, по её наивному разумению, путь в большой, наполненный бесчисленными приятностями мир. Она училась, жадно заглядывалась на роскошную Москву, ухаживала за ответственной квартиросъёмщицей, от скуки поверявшей ей все свои недомогания и хвори, просиживала часами на сайтах знакомств и, в целом, вела тот типичный образ жизни, который со временем приводит юных, без лишней миловидности девушек к заслуженному посредственному счастью, состоящему из глуповатого мужа, неблагодарных детей, преждевременной старости и редких приятных воспоминаний. Не боги, однако, горшки обжигают, но кому-то делать это всё-таки нужно, а потому на своё будущее Мила смотрела не по возрасту трезво. Разумно оценивая собственные перспективы на рынке будущих невест, чуралась молодых людей с выдающимися способностями, яркими чертами и прочими атрибутами, способными привлекать внимание, а, значит, и являющимися предвестником будущего непостоянства. Задачу облегчало и то, что те также не спешили заманить её в свои жаркие объятия. Мила – скорее, она была всё-таки Люда, била наверняка, в статусе профайла намекая на желаемую основательность и раздаривая редкие «лайки» лишь тем, у кого в анкете имелось заветное «квартира или отдельное жильё». Она вообще тяготилась иллюзий, даже в воображении праздновала скромную, не хуже, чем «у людей» свадьбу, вершиной жизненной платформы искренне полагая квартиру, машину и дачу с ежегодным выездом «за бугор». Уровень претензий сродни запросам дворовой собаки, мечтающей об ошейнике, но зато же и настрой у искательницы вечных, то есть материальных, ценностей был исключительно боевой. Выделив из толпы неудовлетворённых голодранцев посредственную мордашку обладателя отдельной жилплощади, она принималась осыпать его комплиментами до тех пор, покуда обласканный сверх всякой меры мальчик, наконец, не обнаруживал у себя заявленные бесчисленные достоинства и, бросив очевидно не модельной внешности дурочку, спешил занять положенное место в иерархии самоуверенных успешных самцов. Причины столь подозрительного, а, главное, регулярно повторявшегося фиаско оставались для оказавшейся не у дел покрыты мраком, и потому она относила это на счёт более шустрых, готовых к самопожертвованию, то есть сексу уже на третьем свидании, бесчисленных провинциальных шлюх, наводнивших готовую разойтись по швам гостеприимную столицу. Ей было невдомёк, что предприимчивые владельцы желанных метров давно перевели романтику на рельсы бизнес-процесса, сдавая комнату миловидным нетребовательным арендаторшам, готовым в качестве платы еженедельно удовлетворять потребность хозяина в ласке, а, следовательно, и нужды в семейном очаге более не испытывали. На пошлую наживку клевали теперь лишь пресловутые лимитчики, жаждавшие любым способом, включая существенную разницу в возрасте, закрепиться в пределах кольцевой с тем, чтобы, заимев хороший фундамент, потихоньку ходить налево, соблазняя неопытных девиц страницей с постоянной регистрацией. Так что, несмотря на титанические усилия, подретушированные фотографии и целый год поисков, результатом не пахло даже отдалённо. Расширить круг поисков, включив в него хорошо зарабатывающих приезжих, мешало природное честолюбие, иначе говоря – показательная брезгливость к людям низшей касты коренной, то есть имеющей здесь корни в виде бабушки, москвички. Мила хорошо знала, как легко в первый раз понизить планку хотя бы на жалкий сантиметр, но зато как трудно будет позже отказаться от соблазна обрушить её совершенно, опустившись до гастарбайтеров, деревенских и прочих неполноценных личностей. «Нет, компромиссы не приведут меня к победе», – прикрикнув на себя, она вновь принималась за активное прочёсывание кандидатов.

Со стороны этот образ жизни смотрелся почти монашеским, приятно контрастируя с поголовно беззастенчивой продажностью мира столичной красоты. Наблюдательность и внимание к деталям вкупе с умением делать выводы быстро обеспечили Диме стойкое отвращение к абсолютному большинству особей противоположного пола. К тому же, выкладывая плитку очередному клиенту, ему довелось услышать, как тот сетовал коллеге, будто их новый алгоритм, запущенный на втором по посещаемости сайте знакомств в России, за первую же неделю выявил и обезвредил по IP-адресу, что исключало повторное использование ресурса, полмиллиона шлюх в одной лишь Москве. Программа реагировала на безусловные клише в виде номера мобильного телефона, отправленного уже во втором сообщении, суммы и цифры, проскальзывающие в долженствовавшей оставаться невинной переписке, обилие интимных фотографий и прочие факторы, что, наличествуя одновременно, с головой выдавали потуги индивидуального предпринимателя, но никак не поиск второй или даже третьей половинки. «Пятьсот тысяч, – размышлял обескураженный Дмитрий, замешивая раствор в ведре. – То есть, раз население здесь десять миллионов, значит, молодых девушек никак не больше двух, из них привлекательных – не станет же страхолюдина продаваться, в лучшем случае – половина, итого выходит, что каждая вторая из тех, что встречается на улице, сидит в кафе или просто гуляет в парке есть самая обычная…», – тут он осёкся, привычно избегая бранного слова, но смысл, тем не менее, уловил. Кто-то и освоив интегралы продолжает оставаться слепым, а иному сообразительному работяге хватит поверхностных знаний арифметики, чтобы трезво взглянуть на вещи. «Воззвание к блядям», – записал Дима позже на страницах дневника – в написанном, то есть не произнесённом вслух, он полагал возможным редкие сквернословия, но текст обращения безнадёжно забуксовал. «Дорогие проститутки», – начало эффектное, но могущее быть неверно истолкованным: будто автор обращается единственно к дорогостоящим ночным бабочкам. «Уважаемые шлюхи», – какие они, к чёрту, уважаемые. «Вынужденные жрицы любви», – звучало как вынужденные переселенцы, да и кто и к чему их вынуждал? Промаявшись творческим процессом несколько вечеров кряду, он бросил спасать всех в пользу симпатии одной, избранной, которая в это время переживала очередной разрыв, если полагать таковым прекращение многообещающей переписки.

Избранная знала о симпатиях работяги-соседа и даже невинно пользовалась его расположением, когда требовалось поменять кран, настроить Интернет или затащить на этаж что-нибудь крупногабаритное, не умещавшееся в лифт, – грузчики брали неоправданно дорого, так почему бы не воспользоваться услугами молчаливого воздыхателя. Отчего-то в её присутствии Дима ужасно робел, краснел и мямлил, довершая образ совершенного недотёпы, но поделать ничего с собой не мог. В борьбе за мужественный образ репетировал перед зеркалом, моделируя лёгкие необременительные диалоги с вкраплением тонкого юмора, то есть цитированием лучших эпизодов комедийных шоу, но всё напрасно. Стоило ему не то что завидеть – он предчувствовал её появление за несколько секунд до того, как раскроются двери лифта, и на беднягу нападал такой мандраж, что кроме «День добрый» ничего и вымолвить не мог. Всё это продолжалось месяцами, и всякий раз влюблённый с замиранием сердца ждал – не явится ли она в сопровождении друга, величайшего счастливца, которому достанется его сокровище. План действий на этот случай у него отсутствовал, поскольку Дима боялся даже представить себе подобный финал, но в глубине души знал, что отступит, естественно, при условии, что кандидат окажется достойным и при том – «безлошадным», чтобы вить семейное гнёздышко молодым пришлось всё в той же бабулиной квартире. Он был готов на компромисс в виде удовольствия просто быть с ней рядом, знать, что она сопит за стенкой – дабы стать к ней ближе, он даже спал теперь на кухне, что граничила с комнатой Милы, лишь бы всё у дамы его сердца сложилось хорошо. Не страдая комплексом неполноценности в обычном его проявлении, Дима, тем не менее, искренне полгал себя весьма посредственным спутником жизни и готов был ретироваться в угоду желаниям своего идеала. «Она ведь тонкая натура, а я дуб дубом. Ни поговорить нормально, ни в оперу сходить», – ему казалось, что та жить не может без этого непременного атрибута воспитанных образованных дам.

Мила в это время безуспешно пыталась освежить профайл, загрузив в него фотографию, могущую считаться интимной, но при том – не роняющую её достоинства. Требовалось оголить правую грудь в лифчике так, чтобы едва показался контур соска, добавив подобающее случаю выражение пресыщенности на лице и непринуждённость позы. Таким образом достигался эффект спонтанности – так, будто она и не заметила компрометирующей детали, выложив частично обнажённую себя до кучи с остальным добром на фоне Красной площади и фонтана ГУМа. То был решающий момент в карьере успешной домохозяйки, ибо она впервые отошла от высоких принципов в угоду низкой конъюнктурщине и уже решилась пойти при необходимости дальше, приспустив немного трусики на месте, где предварительно следовало нанести в меру легкомысленную, но с потаённым глубоким смыслом татуировку: «Какую-нибудь птичку колибри и пару индийских иероглифов, – смаковала эротический образ Мила, но тут же сомнение прорезывало морщинкой её милый лобик. – А может, всё-таки на латинском?» – в общем, покой ей только снился. Работа по созданию успешной ячейки общества не останавливалась ни на секунду, даже во сне она грезила откликами и заманчивыми предложениями о свидании в элитном кафе престижного торгового центра на Курской, куда любила захаживать помечтать о безоблачном будущем, когда вот так же, но уже в сопровождении представительного мужа, сможет пройтись по магазинам и, загоняв до состояния взмыленной лошади наглых девах-продавщиц, что-нибудь да взаправду купить. Представляя навьюченного брендовыми пакетами покорного супруга – подобную сцену там часто можно было наблюдать, правда, место благоверного занимал пузатый взрослый папик, а спутница годилась ему скорее в дочери, она доходила до состояния наивысшего блаженства, так что и собственного лёгкого прикосновения оказывалась достаточно, чтобы испытать мощный пульсирующий оргазм. И то была лишь вершина айсберга, за которой скрывалась огромная, почти бесконечная, подводная часть из сопредельных удовольствий. Зависть подруг, утёртый нос школьной любви, гордость родителей, снова зависть подруг, но уже не тех, далёких провинциалок, а здешних – однокурсниц, что не смогли устроиться и вполовину столь же удачно, как она. Хотя она, впору было мысленно произносить это с большой буквы, им неоднократно говорила, как следует вести себя с мужчинами, покуда эти недотёпы, смеясь, твердили атавизм про путь к искомому сердцу через желудок. Подразумевая, впрочем, место погребения слегка нетипичных гастрономических изысков. Они, несчастные, искали тех, кем движет одно лишь грубое желание, покуда Мила бесконечными вечерами за монитором высиживала одухотворённого, сознательного, хорошо воспитанного юношу с московской квартирой. Такой легко переплюнет всякого принца, ведь под ним не бесполезный в современном хозяйстве белый конь, а полсотни вожделенных метров, ремонт, новая кухня, моллы, суши-бары… И, не в силах более сдерживать потоки благодатного тепла, она с упоением тонула в конвульсиях заслуженного удовольствия.

И ещё в одном несгибаемая соседка продвинулась дальше остальных – она не стремилась замуж за олигарха. Во-первых, оттого, что олигархов мало, а претенденток тысячи, и взять тут первый приз весьма сомнительно. Во-вторых, и главных, потому что не хотела оказаться будущему мужу хоть чем-то обязанной. Её модель предполагала бесхозного, глубоко несчастного в одиночестве москвича, что получал в обмен на свою единственную материальную ценность внушительный букет из достоинств, где значились красота, грация, целомудрие, ум и даже начитанность, ведь содержание всех модных трендовых книг она знала назубок. Фактически, некто иная, как Мила делала большое одолжение посредственному кавалеру, одаривая того своей цветущей во всех смыслах молодостью, превращала занудного неудачника в победителя – ведь не позволит же она ему спокойно лежать на диване, покуда часы неумолимо отсчитывают её лучшие годы. Уж она-то даст ему хорошего пинка, на который не осмеливались малахольные интеллигенты-родители, заставит взять себя в руки и отправиться на добывание денежных знаков за ради процветания семейного очага. А станет ерепениться – пригласим из дома маму, не его стареющую пугливую стрекозу, а настоящую, из плоти и крови, собственную тёщу, что враз избавит любого ханурика от детских иллюзий. Хилого отрока перекуёт она во взрослого мужчину – разве не полагается за такое бесконечной, сиречь пожизненной благодарности?!

На этом и без того скудный запас приятных воспоминаний иссяк, и тогда Дима решил добавить к ним немного фантазии.

Страдая от недостатка привычной вечности ежемесячного добровольного затворничества по завершении очередного жирного заказа, он начал выдумывать себе новую, яркую реальность. Выдумка и вымысел – не одно и то же. Последнее – недостижимый пик осуществившихся мечтаний, первое – мечта как таковая, полёт фантазии и сила мысли – без привязки к посредственности результата. Мечтать – значит, думать и рассуждать вне рамок привычных обстоятельств, разыгрывая марафон желаний, где всякий рубеж – выигрышный. По сути всё, о чём думает человек, – его планы, задумки и предположения – и есть мечты. Ожидать чего бы то ни было даже в следующее мгновение, значит, уже грезить, но не подменяя красоту настоящего призраком будущего, а воссоединяя их в стремлении к лучшему. Митя, впрочем, не очень жаловал эффектные слова, он вообще предпочёл бы обходиться без высокопарных фраз, но страсть к красноречию неизменно брала своё; воображение – та же метафора, его не запустишь с помощью одних лишь существительных и глаголов. Это тебе не последний рубеж обороны с простой, как загодя уготованная смертельная пуля, мыслью: политтехнологиями не обойдёшься. Мир выдуманный далеко не идеален и часто куда более жесток, чем реальный прототип, но его жестокость – осмысленная, востребованная, а значит, необходимая. Без неё немыслимо развитие, ибо жертвовать нужно – тем более, когда есть за что. Красота вне рамок пространства и времени, идиллия на службе подсознания – без власти победы и поражения. Гармония свершения вне всякой цели, исток – без внятной надежды на устье.

Для начала ему захотелось чего-то простого и незамысловатого, скажем, побыть кем-нибудь, чья жизнь сложилась бы не в пример удачнее. За основу взят был старый знакомый с подходяще честолюбивым названием Игорь, неестественно резво поднявшийся на гребне накачанной нефтяными доходами экономики. Персонаж даже и не совсем типичный: имея заслуженными дивидендами все радости этого мира, взял да и помешался на самом что ни на есть бухле. Друг детства, на удивление лишённый привычного апломба всех выскочек, однажды пригласил его домой, в какой-то фешенебельный посёлок по Новогорскому шоссе, куда доставил Диму аж личный водитель последнего, и, налив для иллюстрации красного сухого, тиснул корешу личную теорию о градации вин. Для начала родиной оного имели право считаться лишь Франция с Италией, всё остальное брезгливо именовалось «виноматериалы». Далее божественный напиток имел несколько категорий. Первая, она же самая низкая, есть тот волшебный нектар, что продаётся массово в России, то есть формируется из сплёвываемого в имеющуюся во всяком приличном дегустационном зале специальную чашу недостаточно качественного продукта. Европейцы – народ прижимистый и, на взгляд всё того же приятеля, оказавшегося хорошо знакомым с предметом, достаточно практичный, чтобы найти применение любой субстанции, тем паче, что даже и побывавшее в бесчисленных ртах это отвергнутое пойло всё одно приятнее изысканных творений каких-нибудь чилийских или калифорнийских фермеров. Спирт – на то и спирт, чтобы методом обеззараживания нивелировать воздействие нежелательной микрофлоры, да и слюна, говорят, сама по себе тот ещё антисептик. Выходило, что, как ни странно, пить можно, чем и занималась львиная доля отечественных ценителей.

«Категория номер два, – вещал Диме захмелевший оратор. – Хорошее вино непосредственно из шато, то бишь винодельческих хозяйств всё тех же галлов, отличающееся мягким вкусом, басни про «терпкость» и «яркость» – не более чем выдумка посредственных земледельцев. Тоже порядочная редкость – к примеру, и в тех, что считаются лучшими, регионах, удача сопутствует лишь в одном случае из трёх. К слову, достойный производитель там вообще не озадачивается рекламой, сбытом и так далее. Коль скоро вино понравилось – будь уверен, что ни в Париже, ни в Риме представителя или просто ритейлера нет. Впрочем, кому надо – сами найдут».

«Третья степень есть тот же номер два, но с характерным опьяняющим эффектом. Вот как то, что ты сейчас пьёшь, – Дима, хотя и пробовал что-либо кроме «Слезы Кубани» впервые, тут же сообразил, о чём идёт речь: такое, и правда, не спутаешь ни с чем. – И четвёртая, наивысшая, ступень, пока что существует лишь в теории, но, я уверен, когда-нибудь мне посчастливится что-нибудь такое попробовать. Хотя, конечно, ждать этого придётся ещё долго».

В тот вечер много ещё говорилось про условность миллезимов, на которые так падки дилетанты, сомнительность преимуществ сильно выдержанного вина, возраст каких-то кустов, одержимость «магнумами» и так далее. Бесчисленные детали смешались в восхищённом мозгу в приятную, но малоинформативную кашу, и свежеиспечённый ценитель вынужден был ограничиться базовыми принципами, тем более, что на территории воображения их оказалось более, чем достаточно. Итак, он восседал за стойкой, справа хранилось вино категории «три», слева – мифическая «четыре», цены удивляли простотой – две тысячи и десять тысяч рублей соответственно, regardless, как всегда бравируя иностранными словами, прибавлял хозяин, наименования. Игорь, объездивший в данном сценарии вместо Диминого товарища юг Франции и Италию целиком, закупал их напрямую у хозяйств по цене от десяти до пятнадцати и от пятидесяти до восьмидесяти евро за бутылку, накручивая, за вычетом логистики и таможни, ровно сто процентов. Секрет гуманного ценообразования на территории старой Европы таился в оплате наличными, пресловутое cash on the nail, позволявшее предприимчивым виноделам посильно игнорировать налоговое бремя, что достигает в оазисах истинного социализма двух третей от прибыли. Таким образом, вложив не более двух миллионов рублей, оказалось возможным открыть непритязательную на вид, но лучшую по содержанию на восьмой части света винотеку. Идеей которой, а у порядочных состоявшихся людей, по мнению Димы, она должна была превалировать над revenue, была популяризация среди лучшей части соотечественников культуры ответственного питья, то есть по принципу: реже, но лучше. В этом смысле ему начинающий адепт был важнее посыльного от неожиданно прозревшего толстосума, вознамерившегося скупить разом половину запасов. Его бизнес, следственно, чихать хотел на законы экономики и оптом продавал существенно дороже, чем в розницу. Впрочем, Дима не принадлежал к тем странным людям, чья закомплексованность распространяется и на территорию сознания, хотя бы таких и оказывалось большинство. Он знал, что эти несчастные умудряются жалеть даже воображаемых денег на воображаемую шлюху на воображаемом райском острове, и хотя в реальности не мог себе позволить хотя бы просто миловидную подругу, в мечтах зато уж точно не мелочился. Итого, несмотря на ограниченное время работы – не лишним будет отметить, что его заведение было рекордсменом пятнадцатимиллионного мегаполиса, где даже приёмные высших чиновников вкалывали дольше, отсутствие веб-сайта и вечно занятого телефона, означенный бизнес-проект, хотя и призван был служить развлечением счастливому владельцу, успешно и настойчиво процветал.

– Парашин, – снова извратив, сообразно представлениям об искромётном юморе, его фамилию, гаркнул в окошко надзиратель, – на допрос к следователю, даю минуту на сборы. – И Дима привычно засуетился.