Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 9

Глава VIII

Оглавление

Но Игорь отчего-то забуксовал, хотя, казалось бы, жить и жить ему с такими-то исходными данными. И вот, однако же, сделался скучным, а потому и автор до поры отбросил его в пользу нового увлечения. Дабы решительно оторваться от пресловутой действительности и тем вернее выбросить себя хотя бы мысленно из пространства камеры, снова взялся за Ники, бесшабашного европейца на службе азиатского толстосума. Распределение ролей было типичным: богатства востока заискивали перед хамоватой самоуверенностью запада, но такова уж ментальность иных хиндустанских землевладельцев – для полноты образа им не хватает отставного колонизатора. О Родине своего героя Дима знал мало, а потому отцом сделался бельгийский шоколатье, ремесленник чуть не в десятом уже поколении, мечтавший передать единственному сыну процветающий бизнес. Любимый отпрыск, однако, в лучших традициях ушедших хип-парей, продолжать дело отказался наотрез, купил билет на Гоа и до поры исчез с семейного горизонта. Не то чтобы его так уж манила свобода, скорее пугали бесчисленные обязательства, которые накладывала на него европейская действительность. Работа, налоги, семья, дети, кризис среднего возраста, эмансипация, яхта, дом, летний дом в Испании – голова шла кругом от одного лишь перечисления тех бесчисленных радостей, что обещала счастливцу подступавшая благодать. К моменту бегства из родового гнезда он имел в активе блестящее образование и воодушевляющее будущее, но при том решительно чихать хотел и на то, и на другое. Мировоззрение большинства ему претило, Ники почувствовал себя изгоем ещё в университете, когда уже на втором курсе охладел к студенческим оргиям и наркотическим восторгам. Даже там, на заре молодости, хорошо обеспеченному юноше за краткое удовольствие приходилось расплачиваться неделями зубрёжки и труда, а что же, в таком случае, ждало его в будущем.

– Ни черта хорошего, – коротко и ясно ответил на его вопрос единственный близкий друг, давно и успешно практиковавший героиновые откровения, – в мире нет ничего, что стоило бы по-настоящему ценить. Это чёртова блажь, вся ваша окружающая действительность.

– Легко же ты от неё отделался, – усмехнулся в ответ Ники.

– Как мог. Лет четыреста назад я, надо думать, отправился бы в составе какой-нибудь экспедиции на поиски золота Ацтеков, штурмовал бы Теночтитлан или, что вероятнее, сдох бы где-нибудь на Карибах от малярии, ещё не успев даже высадиться на материк, но это всё ерунда. Ужас, который сковывает меня, заключается в том, что не осталось больше ничего неизведанного. Покорять другие галактики нам в обозримой перспективе не светит, на основные вопросы мироздания мы ответили. Всё предопределено. Абсолютно всё. Ничто в этом мире уже не сможет меня удивить. Красивые пейзажи, любовь, романтика чувства, известность и даже слава, – он был талантливым музыкантом, – лишь отголосок прошлого, едва отличная от оригинала производная эмоций, которые ты уже пережил.

– Прежде чем столь категорично утверждать подобное, тебе следовало хотя бы пройти курс реабилитации, а лучше ещё – понянчить на руках собственного сына.

– Ты сама наивность, дорогой. Созидать можно лишь какое-то время. Потом это теряет всякий смысл. Движение вперёд и прогресс в целом – это всегда разрушение. Надругательство над устоями, плевок в лицо авторитетам.

– Тогда сокруши, что ли, этот мир. Всё лучше, чем лежать в забытьи, вонять немытым телом, жрать лапшу из китайской забегаловки и в сотый раз пересматривать один и тот же ситком. Не надоело играть в моральное падение?

– Моральное падение, мой не такой уж, как выясняется, и дорогой друг, – это когда не можешь решить, на что любоваться: отражение в зеркале сортира или собственный член. Вспомни обо мне, когда прочувствуешь, – его вдруг затрясло, и тело свело судорогой. Несчастный пытался о чём-то просить, но лишь разбрызгивал слюни, пока Ники наблюдал привычную сцену, не испытывая к другу и капли жалости. – Всё, недолго осталось, – проговорил он, вновь ненадолго овладев измученной оболочкой, – и убери свой чёртов снисходительный взгляд: быть идиотом и совершать идиотские поступки – не одно и то же. Я бы хотел жить в мире иллюзий. Они важнее реальности, поэтому за них и умирают. Но даже иллюзий не осталось. Dead end, – добавил неожиданно по-английски. – Вали к чёрту, ты мне надоел, но запомни напоследок: образы должны быть не только навеянными, необходимо что-то, к чему ты пришёл сам. Может, человек и рождается, чтобы совершить единственный в жизни поступок. Прийти к нему и есть цель.

Юность без мудрости возраста дарит мало наслаждения, но и выбора, как опции «то или это», на самом деле не бывает – мы сами себе его выдумываем. У музыканта и наркомана его тоже не было, он вогнал себе в вену смертельную дозу, не дожив и до двадцати пяти, решительно отвергнув компромисс в виде сытой посредственности. Вероятно, он мало что уже соображал последние год-два, пребывая в состоянии нирваны да изредка выныривая, чтобы обвести затуманенным взглядом комнату, высунуться из окна и, удостоверившись, что ничего стоящего за время отсутствия на грешной Земле не появилось, снова погрузиться в наркотический анабиоз. Ники, однако, часто его вспоминал, особенно когда перебрался ближе к солнцу и теплу. Только здесь ему суждено было понять, какое это счастье – иметь хотя бы одного настоящего друга, ибо духовная близость возможна только между мужчинами. Светловолосый, загорелый и стройный, уже за первые шесть месяцев испробовав несметное число женщин со всех концов мира, он понял это с пугающей очевидностью. Перед ним расстилалась пустота, ведь удовольствие не будет полным, покуда не можешь им поделиться. Ему следовало принять решение намного раньше, а не ждать, когда Патрик, последнее, что связывало его с родиной, покончит с собой, превратив смутное тревожное недовольство в трезвое взвешенное решение. Без этого решающего импульса он, наверное, так никогда и не решился бы, но зато как не хватало ему друга теперь…

Завсегдатаи окрестных баров оказались на удивление поверхностными – сборище отчаявшихся трусов, сбежавших на край света за мечтой. Вот только мечтать никто из них на самом деле не умел. Безусловно, они грезили о богатстве, симпатичных девушках и славе – несомненный признак окончательного, фатального убожества, но воображение, как детище свободной мысли, явно обошло их стороной. Вскоре, поработав недолго барменом, Ники научился распознавать таких издалека, по одной только походке. В ней не было и капли целеустремлённости, ведь даже вдрызг пьяные туристы плелись куда-то вперёд, в поисках наслаждения или хотя бы чего-то интересного, эти же передвигали ноги будто во сне, совершая движение вследствие одного только избытка свободного времени. Каждый сантиметр пути был ими давно и тщательно изучен, знаком как однояйцевый близнец, и, тем не менее, каждый вечер бесцельный променад повторялся снова и снова. Они так и не научились жить, в результате лишь сменив одни декорации на другие, и, не в силах признаться в этом, изображали довольных праздных жителей страны нескончаемого веселья. Если двое таких почему-то отваживались на разговор, то это могло быть даже забавно – вроде как человек задаёт вопрос отражению в зеркале, с деланным нетерпением ожидая заранее известного ответа. Будто парочка голых на званом вечере пытается убедить друг друга, что всё нормально и упомянутый в приглашении «black tie optional» подразумевал именно такой наряд. Боязнь признаться в собственном ничтожестве объединяла их в некий подвид, но отсутствие искренности в то же время исключало более тесную связь. Усталыми одиночками бродили они среди беззаботных веселящихся туристов, глядя на окружающее заранее отрепетированным презрительно-скучающим взглядом.

Была там и целая каста творческих личностей, находившихся в вечном поиске вдохновения и тем оправдывавших любые безумства. Особенно раздражали Ники художники, вставшие на путь абстрактного искусства по причине отсутствия минимальных знаний о живописи. Эти малевали всё подряд, их так называемые полотна отличались разве что решительностью мазков, ибо умение довериться инстинкту считалось в этой среде несомненным признаком таланта. Большинство даже в банки с краской тыкали кисточкой наугад, уверенные, что некое чутьё или интуиция помогут им в выборе цвета. Можно было предположить, что, рано или поздно, кому-нибудь всё же повезёт создать шедевр, но даже теория вероятности не в силах оказалась побороть столь вопиющую бездарность. Тем не менее, из-за низкой цены, которая вплотную приблизилась к дюжине открыток, картины вполне успешно продавались, ведь прикупить за десять долларов яркую мазню – что потратиться на лотерейный билет – кто знает, а вдруг повезёт и лет через тридцать автора провозгласят новым Мане или Дега. Учитывая стремительно деградирующие стандарты красоты, вложение не такое уж и безответственное, где-то даже инвестиция, не говоря уже о том, что за копеечную плату ощущаешь себя тонким ценителем, знатоком и корифеем. Господа маляры быстро освоили нехитрое мастерство продаж: умело дёргая за ниточки тщеславия, впаривали доверчивым покупателям свои нетленные полотна по пять штук за день. Лишь только очередной владелец галереи останавливался хоть на секунду, они, картинно помявшись, доставали из запасников якобы лучшие картины, понимая, о чём непременно сообщали клиенту, что имеют дело с профессионалом, который легко забракует посредственное искусство. Далее следовала обязательная рекомендация повесить что-нибудь в столовой или над камином. Легковерному туристу приятно было сознавать, что он производит впечатление состоятельного владельца большого дома, а то и целого поместья, и гонорар заслуженно отправлялся в карман торговца иллюзией.

Однако чемпионами по самомнению и чванству, безусловно, являлись серферы. Популярность этого, так называемого, вида спорта, заключалась в почти мгновенном превращении унылого неудачника в бесстрашного, овеянного ореолом киношной романтики экстремала. Абсолютное большинство их проводило жизнь, лёжа на брюхе в ожидании волны, но законы субкультуры требовали восторгаться ежеминутно, а потому к списку неземных впечатлений разрешалось добавлять красоту рассветов и закатов, силу и мощь океана, голубизну или серость неба, чаек, альбатросов, спасателей и прочих обитателей побережья. К источникам радости также относились солёный морской ветер, ни с чем не сравнимое чувство абсолютной свободы, порезы и ссадины, в виде свидетельства богатого опыта, и тот факт, что серфу, как и любви, все возрасты оказывались покорны. С последним трудно было поспорить, ведь на доску мог запросто встать и пенсионер, не исключено, что даже почувствовав при этом долгожданный, хотя редко продолжительный, прилив сил и молодости. В этом мире, подобно онлайн игре, значение имели только усердие и монотонность тренировок, а смелость, воля и предприимчивость отходили на второй план, в результате притягивая толпы неудовлетворённых подростков от десяти до семидесяти. Многолетние упражнения на свежем воздухе и в исключительно благоприятном климате рано или поздно превращали всякого в загорелого поджарого юношу почти неопределённого возраста, могущего похвастаться не жалким увлечением, но безудержной страстью повелевать волной. Оседлать бушующую стихию – звучит куда лучше, чем пробежать марафон, и популярность серфа неуклонно росла. Стоило признать, что из всех увлечений праздной массы это единственное доставляло, порой, не выдуманное удовольствие, хотя бы оно и длилось всего лишь несколько секунд. К тому же – с ними хоть как-то можно было общаться, то есть не только выслушивать бесконечные истории о героическом прошлом полунищего дауншифтера, но и отвечать что-то самому – в среде закомплексованных одиночек право исключительное.

Поэтому мудрого не по годам Патрика в этом царстве тотального безделья очень не хватало. Законы жизни неумолимы – по-настоящему мы ценим лишь то, что уже потеряли, но Ники, слегка подражая своему автору, решил оставить себе канал связи с умершим другом. Иногда, водрузив на полку его фотографию – ту, на которой бедняга ещё не превратился в напичканный опиатами скелет, он посвящал ему свои тревоги, делился впечатлениями ушедшего дня, просил совета – в общем, совершал нечто вроде молитвы, разве что с иконы на него смотрел не далёкий бесплотный дух, а совершенно конкретный, горячо любимый, хотя малость, надо полагать, уже истлевший в могиле товарищ. Когда-то в школе их заставляли читать «На западном фронте без перемен», и ему запомнилось, как более всего дорожил Пауль Боймер чувством товарищества, что родилось в пропитанных смертью окопах. Вероятно, это было лишь красивой выдумкой Ремарка, но хотелось верить, что солдат в нём всё же пересилил литератора, и так красочно описанная дружба существовала не только на бумаге. По крайней мере, Дима, чей недолгий период увлечения литературой начался именно с «Трёх товарищей», предпочитал в это верить.

На свете существуют две действительно интересные профессии: бармен и фитнес-тренер. Последний и вовсе владеет тайной, рядом с которой загадка философского камня – лишь жалкая головоломка для первоклассника. Ведь красивое тело, как теперь хорошо известно на всяком мало-мальски порядочном куске суши, автоматически возвышает его обладателя над серой массой большинства, попутно обеспечивая внушительный набор приятных дивидендов от безвозмездного секса с привлекательным партнёром до халявной выпивки. Что же до тех, кто превращает жалкое подобие индивидуальности в идеально отрихтованную сексуальность, то для них никакие законы вообще не писаны. Деликатность, ухаживания и комплименты – они для простых смертных, а полубоги берут своих весталок по-быстрому и в туалете, поминутно оглядываясь по сторонам, чтобы не заметил администратор. Осчастливленные дамы ситуацию понимают, ведут себя более чем скромно и на людях пылкую страсть не демонстрируют – благо, есть на то специально отведённые помещения. Мускулистый подтянутый наставник будто специально создан природой для неприхотливых телесных удовольствий, и таскать его на свидания вроде как даже немного и стыдно. Разве что оплатить его ужин и непременный кальян, ибо всякий порядочный клубный спортсмен курит не меньше завзятого растамана, предпочитая, естественно, гашиш, но и просто табак в иных обстоятельствах бывает вполне уместен. Он любит себя, и женщины его любят, а ещё у него специальная диета, медикаментов как у больного раком и физическая близость по расписанию: не менее четырёх часов до тренировки, и непосредственно за куриной грудкой после – белковое окно, однако, святая святых, тут не до подростковой деликатности. К тридцати годам изнасилованный слоновьими дозами тестостерона иммунитет слабеет, и очередная подруга уже таскает в сумке баночки с орехово-медовой смесью, без которой милая романтическая связь становится что-то уж чересчур романтической. Таким образом девушка занимает место заботливой мамы, а обладатель рельефной мускулатуры охотно возвращается в состояние балованного капризного ребёнка.

Бармен действует несколько тоньше. Его внешние достоинства ограничиваются лицом, потому как из-за стойки всё равно ничего больше толком и не видно. Он также вне привычного этикета: пришедшая напиться одинокая дама отдаётся охотно, порой ограничиваясь исключительно оральными ласками – опьянённый мозг женщины требует прежде всего самоутверждения на ниве сексуальной привлекательности, а потому легко жертвует собственным удовольствием. Тем более что испытать оргазм, еле держась на подкашивающихся ногах, – задача, в любом случае, малоперспективная. Единственным неудобством для объекта столь трепетной заботы и любви является обязательная часть программы в виде исповеди тоскующей гетеры. Однако, если действовать умело, подсовывая рыдающей мадам коктейли «от заведения», указанную операцию можно сократить до десяти минут. Бесплатное пойло из рук бармена, то есть человека «на работе» и потому, вроде как, незаинтересованного, всюду почитается за комплимент неземной красоте, а потому любая скромница охотно вылакает крепчайшую бормотуху из смешанных напополам рома и водки. Тут главное не переборщить, чтобы означенная красавица не свалилась на пол раньше положенного.

На отдыхе всякая девушка ведёт себя ещё менее осмотрительно, а потому вечера, по большей части, у Ники складывались удачно. Появилось даже незнакомое доселе чувство пресыщенности, и он вынужден был заучить парочку типично женских приёмов отваживания безосновательно настойчивых претенденток. «Not today» звучало теперь из его уст чаще, чем произносилось соблазнительной сердцеедкой на дорогом средиземноморском курорте. Это радовало как само по себе, так и оттого, что превращало жизнь в нескончаемый карнавал из новых знакомств – впрочем, посредством сильно заезженных уже эмоций. К тому же познать женщину – только звучит вдохновляюще, на деле представляя из себя грустное, но несомненное открытие – индивидуальность здесь имеет с полдюжины проявлений и только. Легко классифицируется, примитивным графиком стремясь к вершине, которая и вовсе для всех одинакова. Грустно. Особенно если значимый вывод сделан фантазией одинокого работяги, чьи знания о природе эволюции адамова ребра ограничиваются близким знакомством лишь с подхлёстываемыми богатым воображением верхними конечностями. Конечно, у Димы имелся в наличии и другой опыт, но столь незначительный и, по большей части, продажный, что на серьёзный аргумент не тянул. Тем не менее, в сделанных выводах он не сомневался – сказывалась цельность натуры, а его пущенный в открытое курортное плавание более удачливый протеже и подавно. Итак, экспериментальным путём было установлено, что все особи женского пола, по сути, представляют из себя одно и то же, разве что в несколько отличных, соразмерно обстоятельствам, проявлениях. Так, шикарная богатая наследница будет вести себя иначе, чем посредственная вокзальная шлюха, но мотивация, как основа формирования личности, в любом случае для обеих едина. Результаты претенциозного исследования оказывались тем более сомнительны, что не учитывали опыт прошлого, равно как и судьбы литературных персонажей – так или иначе, но вдохновлённых реальными прототипами, а потому следовало как можно скорее покончить с сомнениями, поставив решительную окончательную точку.

Данный знак препинания был необходим Диме в первую очередь для того, чтобы вознести на недоступный пьедестал Милу. Он подозревал, и повелительница его грёз своим поведением не спешила разуверить в этом, что имеет дело с посредственной, чуть миловидной бабёнкой на шее у сердобольной бабушки, чей горизонт упирался в московскую двушку, машину и дачу. То есть на всё ту же искомую шею, пригодную для комфортного сидения, разве что потолще, погуще и побогаче. Такого рода открытие могло окончательно выбить почву у него из-под ног, ведь кроме Милы, по сути, ничего больше на этом свете не дарило надежду. И не держало; незаметно подкрадывалась следующая мысль, но тут он вспоминал о матери и опасная идея рассеивалась.

Мать. «Пока она хотя бы в мыслях моих жива, я в бога не смогу поверить», – как-то, по случаю, искренне поделился он со знакомым священником, которому отделывал вагонкой балкон. Батюшка, по-видимому, был и вправду из нестяжателей, потому как материал использовал самый дешёвый и еле закончил дорогостоящий ремонт, но и тот ужаснулся греховности мысли, посоветовав травить эдакую крамолу всеми доступными средствами.

– Неужели так уж всё беспросветно, – казалось, по-настоящему испуганный, спросил он Диму за чаем, аккуратно заглядывая в глаза.

– Да нет. Просто я был нежеланным ребёнком. Потянувшим за собой кучу проблем: ранний брак, нелюбимого остолопа-мужа, жадную ехидную родню, коммуналку, безденежье, безнадёгу, истерзанную в сражениях с бытовухой молодость…

– Ты хотел сказать – упущенную, – как можно более деликатно, вкрадчивым голосом поправил зачем-то отец Игнатий, в миру Альберт Иннокентьевич – тут впору ради одного только имени духовный сан принять.

– Нет, именно так. Своё-то она урвать всегда успевала. Знаете, этот типичный конфликт с матерью, я так много о нём в своё время читал и понял, что у меня лично никакого конфликта нет. Мне не хочется ей что-либо доказывать, я не стремлюсь её поразить… Я просто хочу дождаться, когда она умрёт. Сдохнет. И мир, поверьте, станет намного лучше.

– Нельзя так о том, кто дал тебе жизнь.

– Она не давала мне жизнь, она не успела сделать аборт.

– И всё же она тебя воспитала, не отказалась.

– Репутация. Подруги, знакомые. Меня спасло общественное мнение. Не будь его, то есть, пройди беременность каким-то образом незамеченная, гнить мне в детском доме. В лучшем случае – могла бы и в лесу забыть, как в одной сказке. Ведь есть же такая сказка? – с отчаянной надеждой в голосе, будто от этого зависело для него всё, спросил Дима, подавшись от возбуждения вперёд.

– Да, не сомневаюсь, есть, конечно, – промямлил в ответ священник, – только, думаю, не такая жестокая. Впрочем, – видя, как собеседник чуть не разрыдался, поспешил согласиться он, – точно, я вспомнил. Но там всё хорошо закончилось… по-моему.

– Верно, – кивнул Дима, – они там снова все друг друга полюбили и жили счастливо. То есть – и не переставали любить, от голода была вся затея. А вот у меня вышло по-другому. Ребёнку, я тоже об этом читал специальную литературу, нужно признание, мотив – чтобы учиться, стараться познавать. Сам по себе он не осознаёт ещё необходимости развиваться.

– И у тебя этого мотива не оказалось, – к счастью, нетривиально начавшийся, к слову – вовсе и ненужный разговор, переходил на знакомые рельсы, где Альберт чувствовал себя уверенно. Появилась возможность «замылить» тему, и опытный наставник поспешил ею воспользоваться, ибо бороться с такой озлобленностью – жизнь научила его смотреть в глаза и самой горькой правде, совершенно бессмысленно в силу уже того, что бесполезно.

– Именно. Так и вышел неуч-остолоп.

– А делал успехи?

– Ещё какие. В шахматной школе поначалу был среди первых, но, когда родители не пришли на соревнования, бросил, а медаль по дороге выкинул. Мне почему-то было стыдно им признаться, что я победил. Вроде как – поставил в неудобное положение, ведь там оказалось много знакомых, а я её подвёл, выставив бессердечной кукушкой. В пионерлагере получил на многоборье за первое место десяток «Мишек на севере» – ни одну не тронул, всё её ждал. В итоге их украл и сожрал сосед по палате – в восемь лет я избил его так, что вожатым пришлось отписываться перед директором, а тот вызвал на беседу районного инспектора по делам несовершеннолетних. Дядька попался добрый, понимающий, он и уговорил родителей этого жирного урода не устраивать скандал. Впрочем, я всё понимаю, она же женщина. А с женщиной – кто виноват, если ты её страстно любишь, она-то тебя взаимностью радовать не обязана. Вот только моя оказалась ещё и матерью.

– Я вынужден задать ужасный, человеконенавистнический вопрос…

– Убить её хотел, да, – криво усмехнулся Дима, не дав ему договорить. – Не из мести, но во имя одной лишь справедливости. Разве это не естественно, чтобы кто-то недостойный, порочный, до невероятности озлобленный получил по заслугам?

– Может, просто слабый.

– А вы проницательны, отче. Не знаю только, разрешается ли вас так называть. Слабый, да. Ну так и не лезь в сильные, знай своё место. И свои обязанности. И предохраняйся, сволочь, если не готова любить кого-то, кроме себя.

– Надо полагать, это у тебя, в некотором роде, характерообразующая эмоция.

– Не сказал бы. Точнее, не хотел бы, чтобы жалкая обида затравленного ребёнка формировала меня целиком. Противно сознавать, что мысли твои упираются в такое убожество. Понимаете, я даже мечтать вынужден учиться. Спустя много лет, уже взрослый, но до сих пор я не умел. И вот читаю – всё больше о приключениях бесстрашных героев да всяких там покорителях Аляски с Гекльберри Финнами. Чтобы хоть как-то – не пробудить, но оторвать воображение от этой проклятой чёрной дыры, которая с действительно непреодолимой силой тянет. И тянет. И когда же это только кончится, – опустив взгляд, едва слышно, а под конец вовсе шёпотом закончил Дима.

– Тяжёлая выпала тебе доля, – не зная, что сказать, изрёк привычную формулу сочувствия отец Игнатий. – Ты приходи ко мне ещё, обязательно.

– А как же. На пару заходов ещё работы точно хватит. Лак нужно в два слоя, ламинат, плинтуса опять же.

– Я не об этом.

– Да я понял, – вежливо, но решительно прервал его мастер, и дипломированный божий наставник вдруг понял, что видит перед собой глубоко несчастного человека.


В остальном, то есть за исключением того, как всё оказывалось паршиво и бесперспективно, до последнего момента Диме было в этой жизни очень даже хорошо. Тихие, принудительно тоскливые вечера за пивом в мечтах о той, что штудировала сайты знакомств за стенкой. После хорошего заказа он покупал в соседнем магазине сразу ящик калужского чешского, несколько куриц гриль, любимую выпечку и десяток баснословно вкусных шоколадок. Раскладывал всю эту феерию на журнальном столике перед телевизором – да не просто ящиком, а полутораметровой плазмой, купленной по дешёвке у одного богача, решившего заменить в доме всю бытовую и прочую технику, и нажимал на пульт. Последнее действие он сопровождал чем-то вроде молитвы, призванной поблагодарить провидение. Но не за хлеб насущный – на это он мог заработать и сам, а за неполных сто кабельных каналов, включая два эротических и два всецело порнографических, и то странное стечение обстоятельств, позволявшее обычному работяге иметь всё это на постоянной основе и в хорошем, частично уже HD, качестве. Сериалы, шоу и телепрограммы можно было смотреть бесконечно, в редкие часы ночного полузатишья, когда пускались нещадно повторы, выслеживая интересное в сети. Эта крайняя степень блаженства – когда можно не вставать с дивана хоть сутками, давно поглотила бы его целиком, но мысли о любимой, если он когда-нибудь вообще любил, то и дело выбрасывая на поверхность, не давали сомкнуться над ним пучине благостной рутины.

Все профайлы Милы он хорошо знал и с каждым состоял на связи, хотя и в разном качестве. Далеко не к чести возлюбленной стоило отменить, что ей не хватило сообразительности распознать фальшь, и все три его образа успешно соперничали друг с другом за право увести её в счастливое будущее. Он знал о нехитрых претензиях на угол в столице под аккомпанемент из дачи с машиной и, наверное, даже мог бы со временем реализовать эту мечту, но… ему не о чем тогда стало бы больше мечтать. Ведь всё другое в его существовании было идеально, не исключая и хорошо оплачиваемую работу вне графика, позволявшую вкалывать неделю-другую, а потом столько же времени отдыхать, навёрстывая упущенное. Больше всего Диму возбуждал именно момент возвращения «с калыма», когда, трепетно перебирая кнопки пульта, намечался план погружения обратно в эйфорию виртуальной реальности. Потому как работал он взахлёб, не поднимая головы, чтобы как можно скорее закончить, что, кстати, и снискало ему репутацию надёжного, исполнительного и, что особенно ценно в данной сфере, непьющего трудяги.

И вот оно – в очередной раз начиналось. Как всегда с предвкушения, ибо декорации грядущего многодневного праздника требовали небольшой, но обязательной подготовки. Дело в том, что пиво становится по-настоящему холодным только после двенадцати часов, проведённых без перерыва в холодильнике. Всё, что недолежало или сменило за этот период времени место жительства, на статус ледяного претендовать уже не может. Следовательно, требовалось заранее поместить в рефрижератор первую дюжину светлого. Итак, поздним зимним вечером, когда на тёмной улице спального района хрустит под ногами от мороза свежевыпавший снег, охотник за сокровищами, крадучись, то и дело поглядывая по сторонам, короткими перебежками движется к заветной цели. Повсюду, как хорошо известно из криминальных сериалов, грозят ему опасности, из-за каждого угла готов выпрыгнуть, будто лермонтовский барс, разбушевавшийся алкоголик с ножом или профессиональный убийца-кавказец, а посему слипающиеся от двухнедельного недосыпа глаза чрезвычайно напряжены, ибо упустить – может значить погибнуть. В эту минуту он был словно бесстрашный разведчик, идущий на опасную встречу с подозрительно молчаливым в последнее время агентом. Что ждёт его впереди: пытки, засада, предательство? Отчего не пришла радиограмма из центра, что происходит в высших эшелонах власти, будто и впрямь решивших обезглавить разведку…

– Здорово, Димон, – вывел его из задумчивости сосед по подъезду, – за топливом собрался?

– Угу, – вздрогнув, но тут же собравшись с мыслями, процедил разведчик.

– Одолжи пятиху, братан, войди в положение. Такую тёлку склеил, – он показал на обильно накрашенную, одетую в старинное пальто женщину за тридцать, впрочем, действительно стройную и где-то, особенно если под газом, вполне миловидную. – Еле прицеп мамаше её сбагрили, два часа пешком да на метро таскались, устал как собака, но шары-то звенят…

– Не могу, – отрезал агент.

– Можешь, товарищ, Митенька, можешь. Я ведь знаю, ты зажиточный, а от меня не заржавеет: не отдам, так отработаю, мешки таская. Да и чего тебе бояться: живём рядом, а связываться с тобой я не дурак.

– Хорошо, – великодушно снизошёл до трудностей ближнего Дмитрий, – но больше ни рубля.

– Вопросов нет, шеф. Всё понял, исчезаю, – и, зажав в кулаке желанную купюру, пританцовывая, двинулся к понимающе заулыбавшейся подруге. – Ах, Маша-Маша, нам ли быть в печали, – раздался удаляющийся гимн счастья и любви.

Вообще Карлыч ему нравился, хотя бы за одно только прозвище. У них был хороший двор: мужики пили, но в меру, следуя завету Высоцкого – «на свои», в тёплое время года лакая пиво под домино, с комфортом устроившись в тени многочисленных деревьев – в этом смысле у них под окнами имелся свой небольшой как бы парк. Притом чудили редко и, опять же, в границах условно оккупированной территории, не покушаясь на близлежащие земли: даже открыть на детской площадке банку коктейля, хотя бы и в обществе прекрасной дамы, считалось у них непозволительным хамством да так, что и пришлых гоняли. С целью последнего присутствовала взаимовыручка, тем более что дом стоял недалеко от конечной станции метро, а, следовательно, бывало всякое. Но коллективный разум неизменно находил веские аргументы, чтобы отваживать кого бы то ни было, начиная от сбившихся в кучу гостей из Средней Азии и заканчивая наркоманившей молодёжью. С последним вообще обстояло всё строго: кое-как мирились лишь с поклонниками каннабиса, остальных же буквально травили – сами и при активном содействии участкового. Как ни странно, но это работало, так что единственный, к примеру, героинщик вынужден был обменять жильё с потерей одной комнаты на нечто «в более приличном районе», устав получать по лицу от охранителей здоровой атмосферы и прочих сочувствующих.

Не забывали и о физическом воспитании. Префектура заботливо водрузила хоккейную коробку вкупе с примитивной уличной стенкой, и всем, кто не разменял ещё порог мужества в двадцать пять лет или не оттрубил срочную, полагалось регулярно заботиться о спортивной форме. И если дети с непосильной задачей кое-как справлялись – впрочем, выбор у них был небогатый: пузатым родителям требовалось сублимировать тоску о былой активности в заботу о подрастающем поколении, то народ постарше, особливо с похмелюги, чувствовал себя на брусьях слегка не в своей тарелке. Но это всё мелочи, а в сухом остатке имелись регулярные футбольные матчи, собиравшие зрителями у окон чуть не весь дом, совместные просмотры чемпионатов и много ещё чего приятно-советского, чудом удержавшегося в этом анклаве давно забытой душевности. Отчасти связано это было с тем, что населял девятиэтажный дом, как и район в целом, пролетариат во втором уже поколении, некогда призванный работать на вредном химическом производстве по соседству. С приходом рыночной экономики комбинат свою загрязняющую деятельность прекратил, сдав площади в аренду под пельменные цеха и автосервисы, а персонал, соответственно, перекочевал кто куда, не изменяя при этом здоровой тяги к простому ручному труду. Таким образом социальное расслоение не совершилось: кое-где, конечно, проживали беспробудные алкаши, умудрявшиеся пропивать всё до унитаза включительно, но таких хватало и при советах, а в целом, макроэкономически так сказать, картина не изменилась. Лишь избранные могли позволить себе установку кондиционеров, да и то путём жестокой экономии, то есть – не раздражая опоздавших приобщиться к бытовому прогрессу сограждан. Автопарк если и блистал премиальным брендами, то с неизменным налётом десятка лет жестокой эксплуатации по отечественному бездорожью. Дети ходили в ближайшую, без дорогих языковых уклонов, школу, а те, что помладше – в расположенный прямо во дворе детский сад.

Демографическая проблема не стояла – в том смысле, что так остро, как в целом по стране. Родители охотно теснились, давая возможность молодым завести хотя бы одно чадо, избытка пенсионеров также не наблюдалось: мужики умирали, не дожив до шестидесяти, а одинокие старухи либо сидели по домам, либо сдавали комнаты приезжим, что вливало дополнительную свежую кровь, не давая итоговому коктейлю зачахнуть. Лимитчиков, хотя и называли обидным словом, в основном уважали за трудолюбие, лишь самую, едва заметную, малость поглядывая свысока, в чём сказывался типично русский незлобливый характер. Их охотно приглашали к столу, желая выслушать очередную захватывающую историю покорения столицы, часто угощали, если случался повод в виде дня рождения или ещё какого праздника, и держали подчёркнуто на равных, невзирая на вероисповедание и национальность. А когда поселились у Петровны две ночные бабочки, что произвели на Диму прямо-таки неизгладимое впечатление, надолго оставшись в дебрях возбуждённого подсознания, то мужики и вовсе проявили себя джентльменами почище английских лордов – ни словом, ни единым даже жестом не намекнув девушкам на двусмысленность профессии. То ли были они молоды и неопытны, то ли маняще привлекательны на фоне вырождающейся городской массы, но приняли их в коллектив охотно, правда, заочно: от посиделок за «светленьким» гостьи столицы деликатно, но решительно отказывались. Позже, когда выяснилось, что обе они работали хостес в круглосуточном ресторане и подрабатывали танцовщицами в ночном клубе, народ несколько даже расстроился, так привыкли мы стараниями отечественного классика к наличию во всяком порядочном коллективе дипломированной шлюхи.


Избавившись от навязчивого образа чересчур жизнелюбивого соседа, Дима продолжил движение к цели. Разведчиком, однако, снова сделаться не удалось – как это часто бывает, неожиданное вторжение чужеродного сознания спутало все карты. Идти оставалось недолго, буквально минуты три, но отсчитать и неполные двести секунд «насухую», то есть не воображая себя кем-то, казалось ему бездарной потерей времени. И он сделался запойным алкоголиком, во мраке ранней зимней ночи едва плетущимся за очередной дозой, стимулом и лекарством. Ноги вполне натурально подкашивались от усталости, организм то и дело пугал совершенным отключением от сети, что автоматически грозило потерей с трудом добытых денежных знаков – страдающих и просто страждущих вокруг хватало. Безобразный выпивоха не чувствовал стойкого запаха давно немытого тела, отпугивавшего прохожих даже на улице, с каким-то мазохистским удовольствием предвкушая, как станут воротить от него нос посетители супермаркета. В достижении относительного – то есть в условиях наличия постоянного дохода и непропитой жилплощади – дна содержится масса полезного, начиная, как водится, с массы бытовых удобств. Не требуется принимать регулярно душ, мыть или стричь волосы, бриться, стирать одежду и бельё, не говоря уже о том, чтобы заботиться о гардеробе – было бы тепло и сухо. Долгосрочных целей, планов на жизнь и прочих раздражителей у ярого поклонника Бахуса также нет, а вместе с ними отпадают и бесчисленные раздражители, мешающие насладиться непередаваемой красотой ежедневного пьянства. А где нет нервов, там в порядке и сердце, ведь даже измученное перманентными возлияниями, оно у алкаша проживает ровно столько же, сколько у сознательного работяги, вынужденного пахать напропалую, чтобы удовлетворить сварливую жену и поставить на ноги детей. «Вот уж увольте», – быстро вжившись в образ, вслух произнёс Дима, впрочем, не отвлекая прохожих от собственных мыслей. В большом городе народ частенько не ладит с головой, и чьи-то громкие монологи, хотя бы и сдобренные отменным матом, по большей части остаются незамеченными. «Ох, худо мне, худо», – закрепляя успех, произнёс новоявленный алтухан и в освещённые двери магазина вошёл уже стопроцентным пропойцей.

Их дешёвый сетевой распределитель ему тоже нравился. За исключением толпившихся у кассы однообразных бабулек, каждый персонаж здесь достоин был самого пристального внимания. Вот крупная, показательно жизнерадостная мать двух беспутных детей. Чаша судьбы кажется ей наполненной, хотя на поверку оказывается, что одними заботами. Кому-то, видимо, приятнее иметь полный расстройств сосуд, нежели пустой – дело вкуса. Едва разменяв четвёртый десяток, она сделалась неповоротливой и грузной, как говорит мама – импозантной, но в зеркало смотреться не перестала. Безусловно, вид собственного обнажённого тела больше не вдохновлял её на резкие, спонтанные попойки в обществе незамужних подруг, но в хорошем платье, с косметикой да эффектной причёской она ещё могла возбудить огонь страсти у парочки офисных водителей. И пусть запала хватало ненадолго, если быть точнее – пока главенствовал в крови алкоголь, но всё же подол требовалось время от времени гладить, дабы скрыть от благоверного некоторые подробности корпоративной культуры. Очень, очень приятная мелочь.

Или сутулится в сторонке работяга. Классический – не новодел вроде сборщика встраиваемой мебели, а прямо-таки токарь или ещё какой вымирающий вид. Ступает грузно, уверенно – за ним извечная правда рабочего класса, который, хотя и тащит всё, что плохо или без пригляду лежит, но искренне полагает себя честным тружеником, из которого бюрократы, бизнесмены и прочие богатеи-кровопийцы на «б» сосут щедро сдобренную алканоидами кровь. У него в руках нарезанный батон, килограммовая пачка пельменей, майонез и ноль семь дешёвого коньяка – социальный статус позволяет хлебать не одну только водяру. Мужик он рукастый, и потому у него тёплый балкон. На котором он сядет вечером, поставит на табуретку миску с яствами, графинчик, стопку да нарезанный лимон и станет медленно, с уважением к дорогому напитку, опорожнять тару, наблюдая в освещённом фонарём участке дороги спешащих прохожих. Куда их несёт – кто знает, но у каждого своя ни на что не похожая судьба, мечты, победы и разочарования, слёзы, радости… да чего там только нет. Каждый трясётся за свою бесценную шкуру, пусть бы и цена ей на самом деле ломаный грош. Каждый ищет счастья, и каждый находит лишь пустоту шумного одиночества, когда вокруг всё движется и бурлит, а сам ты при этом чувствуешь себя обессиленным, старым и чужим. Разве что в такие вот моменты, потягивая трёхзвездочный – «Да кого я обманываю, палёный», – но всё же божественный напиток, понимаешь, как прекрасно всё, что нам сопутствует и окружает. Даже и беды, призванные научить нас больше ценить то многое, что имеем: работу, тёплый дом, будущее. В котором, может, и не хватит на дорогой широкоэкранный телевизор, но на полбанки за компанию с соседом да хорошую закусь достанет всегда. И это много, бесконечно много в стране, знавшей голода и войны куда больше, чем любая другая цивилизация, не исключая, наверное, и воспетых в тематической передаче атлантов. Шестиметровые образованные мужики, а выпить, похоже, не умели – оттого, по-видимому, и вымерли: скучно. А ему весело. Хорошо, душа нараспашку, хочется любить весь мир, вон, кстати, ханурик из девятого подъезда вышел на балкон покурить. «Дурёха, не бойся, повернись ко мне лицом и улыбнись, – играл, будто шаром об стенку, приятной мыслью сердобольный сосед. – Я приглашу тебя в гости, посидим, раздавим мой нектарчик. Мой. Честно заработанный. Уже, к тому же, полупустой… Да пошёл ты, халявщик недоделанный», – и он резко поворачивается в другую сторону, чуть не опрокидывая импровизированный столик со снедью. Тренированная рука, однако, вовремя приходит на зов потерянной устойчивости, и земное притяжение остаётся в этот раз ни с чем. «От, скотина, чуть вечер не испортил», – несчастный аспирант-историк и не заметил, как заработал в недалёком будущем хороший бланш под «шибко образованным» глазом. А не отдаляйся от коллектива, очкарик.

Да вот же и он, любимый персонаж. Судорожно жующий подросток со стеклянными глазами. «Челюсть гуляет», – понимающе сочувствует Дмитрий, безусловно – не вслух, дабы не провоцировать накачанного фармацевтическими технологиями, готового сорваться на крик юношу. Очередь и так-то идёт не быстро, а сильно «ускоренному» парняге в конце она и вовсе кажется спланированным издевательством. Кассирша – понаберут кого ни попадя в Узбекистане – передвигает покупки лениво, будто специально подчёркивая свою здесь главенствующую роль. А этот безмозглый, к тому же, забыл взвесить помидоры. Сейчас потащится замерять, тут уж к гадалке не ходи, овощей заказала жена, и не принести теперь в клювике страшно – запилит, стерва, включит диспетчера и отправит незадачливого пилота на второй круг. «Сколько же можно», – неожиданно громко, с тоской ожидающего своей очереди на облегчение от диареи произнёс несчастный, подняв в очереди ропот одобрения. Над недовольными, однако, висит объявление с номером мобильного телефона, на который просят звонить в случае, если скопилось более трёх человек при наличии свободных неработающих касс, так что гул быстро стихает – винить в пробке некого, кроме разве что собственной неповоротливой трусости. «Да и ладно», – произносит было нарушитель спокойствия, швыряя пластиковую корзину в сторону, но тут же замечает на дне любимые трубочки с кремом, мнётся, смущается, краснеет, а всё же покорно возвращается «в стойло», как ещё секунду назад, по счастью, на этот раз мысленно, обозвал столпившуюся публику. Теперь он сама скромность, разве что нервно переминающаяся с ноги на ногу да громко чавкающая жевательной резинкой. «Суки, гады, фашисты», – клянет он проклятых оккупантов в алых фартуках, с тоской поглядывая на заветный телефон. Сколько раз он давал себе слово набраться духу и позвонить, разнести там к чёрту всю эту свору, дать им, хапугам, понять, что они тут не хозяева. «Даже адрес магазина для удобства кляузников приписали, совсем нас ни во что не ставят». «Добрый день, – снова репетирует он тысячу раз отрепетированную фразу, – в магазине по адресу такому-то работает всего четыре кассы – притом, что очередь достигает восьми, – для верности пересчитал ещё раз, – покупателей в каждую. Прошу принять меры. Нет, требую, хотя это слишком грубо, вроде как номер же повесили, чтобы облегчить участь. Как сказать, как сказать…» – в этот момент молодая пара слева тихо кладёт в сторону покупки и уходит, нарушая столь тщательно продуманную фабулу произведения – стоящих-то остаётся всего шестеро. «Неважно, детали, пока решусь позвонить, кто-нибудь обязательно подтянется… Но тут же камеры, а вдруг они в прямом эфире могут дать картинку любого филиала, неровен час – и меня спалят. Чёрную карту за враньё дадут, и куда я ходить тогда стану? Вокруг всё дороже, а очередей не меньше. Дурак, куда высунулся, стой и жди», – но ноги уже несут его подальше от всевидящего цифрового ока, в бакалею, где, скрывшись за нагромождением коробок с макаронами, оставленными нерасторопным служащим, Данко вырывает своё сердце:

OUTSIDE

Подняться наверх