Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 7

Глава VI

Оглавление

Одного alter ego Дмитрию вскоре стало мало, и он взялся за создание нового. Не то чтобы Игорь ему как-то надоел, но становилось ясно, что тот, наиболее вероятно, останется весьма поверхностным и хотя продолжит служить безотказным инструментом для покорения недоступных красавиц, дальше продвинется вряд ли. Поначалу казалось, что именно там, в мире эротики, где жаждущие внимания девы любыми, не исключая и весьма изощрённые, путями стараются завладеть благосклонностью лучшего из мужчин, лежит его голодная страсть, но практика, если можно было так сказать о регулярном воображаемом сексе с фотомоделями, иначе – девушками с фотографий, показала, что тонкому ценителю прекрасного со шпателем в руках банального гарема явно недостаточно. Дима и отдалённо не представлял себе масштабов подобного удовольствия, что иного мужчину поглощает целиком, навсегда превращая в добровольного раба женских прелестей. Благодаря ли духовному началу или вследствие отсутствия подходящего опыта, венцом карьеры беззаветного мечтателя порнопродюссер не сделался.

Приученный технологией квартирного ремонта к стратегическому мышлению – ведь, к примеру, прежде чем давать команду штробить, хозяину следует определиться с дизайном будущего помещения до мельчайших подробностей, не исключая и расположение электроприборов, а, значит, и электрических розеток, Дима ко всему подходил основательно. Вычитав про некий тропический рай на Гоа, где тепло чуть не круглый год, а мир населяют сплошь доброжелательные улыбчивые индусы, он в течение месяца изучил предмет досконально. Конечно, ему не довелось увидеть вживую ни бескрайних пляжей, ни величественного спокойствия океана, ни живописных кровавых закатов, но описание сих, весьма посредственных, к слову, чудес и без того набило оскомину всякому посетителю тематического форума, да и качественных снимков, следовало признать, на просторах сети оказалось завались. Пляжные вечеринки – не пошлятина из телевизора, когда богато насиликоненные куклы вальяжно ступают в каблуках по мраморному пространству вокруг бассейна, а настоящие, где вместо фешенебельного клуба – обычное кафе, публика напоминает завсегдатаев хиппи-фестивалей семидесятых, меню пестрит не замысловатыми названиями подозрительно изысканных блюд, но демонстрирует наличие лишь свежевыловленой рыбы, свежесвареного риса и свежевыжатого сока. «И всего-то по одному доллару», – как не к месту добавил некий безымянный турист, довольный случаю проявить эрудицию. Знатоку, которым быстро сделался онлайн-путешественник Дмитрий, хорошо известно, что открывать почтенным азиатам глаза на истину чрезвычайно опасно, неровен час – встретишь в захудалом ресторанчишке соотечественника-официанта, и ценник сродни российскому: молчание – золото.

Таким образом, нового героя, столь беспардонно ворвавшегося ранее в повествование, звали Ники, от английского Nicky, то есть Николай, или попросту Колян. Подсознательно близкое имя по умолчанию обеспечивало тому известную долю симпатии родителя, которая вряд ли проснулась бы при виде какого-нибудь тощего растамана по имени Франсуа. Однако, в силу того, что тема лёгких наркотиков всегда интересовала пытливого автора, Ники сделался выходцем из Бельгии – проще, конечно, было прописать его в объятиях Амстердама, но Дима старался уходить от избитых штампов. Граничащее с оазисом свободы независимое государство безвизового режима, то есть по-нашему – соседняя область, обеспечивали его жителю достаточно возможностей припасть к источнику наслаждений без необходимости становиться закоренелым торчком, коими, вне всякого сомнения, являются все поголовно жители Нидерландов младше тридцати пяти – пополнить багаж знаний о Голландии усидчивости не хватило и пришлось довольствоваться стереотипами. Ники владел – нет, работал управляющим, что на практике – заведение рассчитано было максимум на шестьдесят посадочных мест – означало по совместительству и должность администратора в некоем полукафе-полуклубе на известном пятачке побережья, где вот уже два десятка лет концентрировалась ночная жизнь. Место не то, чтобы ах, но всё-таки – на фоне остальных смотрелось вполне прилично, ибо имело относительно чистый туалет, полноценный диджейский пульт, неплохой звук с посредственным светом и, конечно же, фонтан – в самом центре действа. Последнее лежало исключительно на совести Дмитрия, ведь хотя благословенная богом земля и не знала морозов, что упрощало инсталляцию конструкции, практической, равно как и эстетической, пользы таковая явно не несла. Но здесь архитектор оказался непреклонен, забыв и про всегдашнюю привычку к реализму – ему хотелось этот чёртов фонтан и всё тут. «В конце концов, должна же быть хоть какая-то изюминка», – резюмировал он, и белая, с претензией на античность, статуя то ли тролля, то ли располневшей на высокоуглеводной диете Афродиты поместилась в центре невнятного круглого сооружения диаметром три метра. Пришлось даже зарисовать для ясности, а заодно уж и нанести на план всё остальное. Вышло очень ничего, тем паче, что непредвзятым судьёй выступал всё тот же художник. Бьющая вверх струя создавала некий центр притяжения, он же – центр танцпола, к которому подсознательно тянулась накачанная химикатами туристическая масса, чтобы восторженно бесконечно наблюдать. «Excusez-moi, – всё-таки выходец из французской части, – а когда же они заказывать алкоголь будут, если от этой картины глаз не оторвать», – посетовал Ники, как всякий радеющий о деле порядочный сотрудник, забеспокоившись о норме прибыли, и тут же был урезан до вдохновлённого жаждой свободы усталого романтика, слегка не от мира сего, волею случая назначенного на руководящую должность. Клуб тут же перестал приносить доход, и это легко в основу весьма правдоподобного конфликта между собственником бизнеса и управляющим. Первый нудел про рупии – или какая там валюта в Индии, второй пытался безуспешно втолковать недалёкому коммерсанту, что заведению полагается иметь своё лицо, ни на что не похожий антураж и лишь тогда, по прошествии времени, когда это действительно станет их визитной карточкой, обрушится на головы учредителей заслуженный поток из денежных знаков. «Мне не нужны сверхдоходы в будущем, мне требуется стабильная прибыль уже завтра», – упирался на ломаном английском проклятый Сингх, и тогда Ники – даром что дитя воспитанной нации, махнув рукой, уходил прочь. Причину, по которой этого во всех смыслах некомпетентного работника до сих пор не уволили, ещё предстояло основательно продумать, но пока что фонтан требовал жертв, и неуёмная тяга к творчеству добавлена была в характер до той поры легкомысленного бельгийца. «Надо, значит, надо», – закончив прения, поставил точку Дима и, как после окончания долгой кропотливой работы, удовлетворённо выдохнул. История ему уже нравилась, не терпелось продумать несколько тематических вечеринок, но тут стало клонить в сон, пелена дремоты медленно опускалась с потолка всё ниже, покуда всё не провалилось в небытие. Тут же зазвонил мобильный телефон, вернув его к делам сугубо насущным.


«Алё, мне тя порекомендовали сортир отделать», – подчёркнуто грубый, с высоты собственного положения, зачем-то всплыл из ненужных теперь воспоминаний голос менеджера по продажам бытовой техники или, в лучшем случае, автосалона непрестижной марки. Опыт научил Диму сразу и безошибочно определять потенциального клиента. Такой сам не может вбить и гвоздя, чем гордится неимоверно – белый воротничок; впрочем, быстро сдувается, по мере продвижения ремонта к середине, когда проявляются очертания будущего красочного толчка, стеклянных полочек под бумагу и непременно подвешенного – как в лучших домах – к стене туалетного ёршика. Перейдя экватор, тот станет и вовсе обожать мастера, превращающего квадратный метр обычного сральника в произведение искусства, откуда не хочется выходить. «Так вот и жил бы тут», – чуть не пустив от умиления слезу, выдавит из себя счастливый заказчик, осматривая свой новый будуар – истинное значение слова так и останется для него тайной. В подобных случаях требуется поначалу принять навязываемый тон, чтобы затем, если имеет место оскорблённое эго, вдоволь по ходу пьесы отыграться. Дима обострённым чувством собственного достоинства явно не страдал, а потому брался охотно. Такая работа сулила хороший заработок за весьма короткое время: накладок с ликвидностью и, соответственно, задержек в материалах не предвиделось, а на мечту о волшебном нужнике, скорее всего, бросались все добытые потом и кровью немногочисленные ресурсы – в агонии ремонта те, кому не посчастливилось накопить на что-то серьёзное, целиком, в том числе материально, отдавались одной конкретной задаче, так что и за шкаф-купе или плитку в ванной можно было брать втридорога, если речь шла о «рекомендации». Такого рода отзывы, как правило, давали всё те же работяги, чаще всего оконщики. Народ самый высокомерный, полагающий свой труд не менее «комплиментарным», как дословно выразился один такой мастер, чем «производство нанотехнологий». Подобно малограмотным выдвиженцам тридцатых, бравировавших иностранными заимствованиями из Маркса, они просто обожали наукоёмкую приставку, видимо, находя в ней отклик юношеской любви к былому величию созвучной попсовой группы – даже ударение ставили на последний слог. Нанофурнитура, наностеклопакет, даже наноручки – дверные, конечно, так что обычное окно не зарекайся уже и ставить. «Надо делать нано», – чересчур идиотское для рекламного слогана, тем не менее, успешно перекочевало в стекольный народ.

Определённое неудобство заключалось в том, что по каждому подобному звонку требовалось съездить на место – исключительно ради более тесного контакта с вознамерившимся улучшить жилищные условия: при личной встрече уболтать куда легче, чем по телефону. В условиях столицы, разросшейся до отдалённых пригородов, такое путешествие в оба конца могло занять и полдня, оказавшись в итоге безрезультатным, но приходилось идти на риск. К тому же, вопреки извечным жалобам на загруженность, работяги его профиля большую часть времени бездельничали в ожидании очередного заказа, и прогулка на общественном транспорте часто оказывалась даже полезной, ибо выводила из состояния многодневного полудрёма, вызванного сочетанием дешёвого пива и кабельного телевидения. У самого Димы отношения с алкоголем были весьма нетипичными – тот в компании не пил вообще. Сие преступное, по мнению коллег, воздержание явилось следствием целого ряда причин, но главной была всё же одна. Держать сорокоградусную банку он не умел совершенно и, хотя агрессивным или занудным не становился, на ногах держаться отказывался, передвигался на четвереньках, оставляя по углам недопереваренную пищу, шумел, в безуспешных попытках подняться ломал мебель, бессильно обвисал на руках тех несчастных, кому приходилось тащить его до дома, и затем ещё два дня страдал сильнейшим похмельем. Эксперименты с Бахусом, таким образом, были закончены ещё в ранней юности, и с тех пор к крепкому Дима уже не возвращался, превратив и без того чрезвычайно выносливый организм в подобие вечного двигателя: не уставал вообще, никогда не болел и мог не спать хоть трое суток подряд – сочетание качеств, обеспечившее ему репутацию незаменимого человека, если требовалось в сжатые, а хоть бы и вовсе фантастические сроки закончить какой-нибудь ремонт. Завершало образ полное отсутствие всякой снисходительности или просто жалости к себе: несгибаемый боец, к счастью, не востребованный текущим историческим процессом на что-либо, кроме деятельности исключительно созидательной. Чужому влиянию поддавался с некоторой даже радостью, ибо всегда был охоч до нового, вот только желающих заиметь верного оруженосца так и не нашлось: простоватый искренний чудак – плохая компания для охоты на девочек, особенно, когда «не пьёт, не курит, не танцует» – беспросветно скучный тип, одиночка по призванию, кому такой нужен.

Однако желающие всё-таки нашлись – пусть выдуманные, но зато весьма неординарные личности, каждый вполне успешно блистал на вверенном ему чутким создателем поприще. Успешный москвич, тяготевший к буддизму европеец и, для завершения священной троицы, безработный сорокалетний римлянин, пробавлявшийся игрой на гитаре. Этот последний был настолько не уверен в себе, что даже места постоянного не имел – ретивые конкуренты гоняли его отовсюду, где проходили туристические денежные тропы, а местный народ щедростью не отличался вот уже две с лишним тысячи лет. Имя получил соответствующее – Рони, более подходящее для собаки, но задачей его, в отличие от остальных, было не воплощать мечты, а, наоборот, исправно напоминать, что и нынешнее положение автора кое для кого запросто потянет на недостижимый идеал существования. Бедняга жил в квартире выжившей из ума тётки, вот-вот готовой переселиться в мир иной, превратив любимого, но бестолкового племянника в бездомного, поскольку трепетные наследники-дети уже поделили жилплощадь и всяким двоюродным прихлебателями места там не нашлось. Многоквартирный дом примыкал к железной дороге, ведущей из аэропорта в город, так что поезда сновали круглосуточно, но окна с апреля по октябрь, когда южное солнце палило особенно нещадно – сторона оказалась западная, закрыть нечего было и думать. Кондиционер в их районе считался роскошью – не сам по себе, но счета за электричество, им потребляемые, и душными ночами жильцы страдали от бессонницы, ругали чёртово правительство за дороговизну энергоносителей и нервно ворочались, прилипая к мокрым насквозь простыням. Тётя Анет владела в этой резиденции однокомнатной студией с большим чуланом, куда, помимо бесчисленного хлама, весьма удачно поместились и двухэтажные нары – на случай визита дорогих гостей. Последние не баловали её годами, поэтому, чтобы хоть как-то бороться со скукой, на нижний ярус временно подселили нерадивого отпрыска младшей сестры, презревшей родительские заветы и отправившейся на поиски счастья за океан. Откуда, вместо состояния, она привезла лишь преждевременную старость, надорванное тяжёлым физическим трудом здоровье и хилого, вечно болезненного сына, призванного осчастливить её на склоне лет.

Его папаша был посредственным музыкантом, игравшим на гитаре по средней руки нью-йоркским ресторанам всё – от джаза до рок-н-ролла, часто за один только ночлег да еду, и потому сына, едва тому исполнилось восемь, отдали на музыкальные курсы, дабы продолжить славную традицию ирландских бардов. У матери от жизни осталось лишь прошлое, а от прошлого – лишь богато приукрашенные, а часто целиком выдуманные не больно-таки яркие воспоминания, и в этих историях похититель её сердца представал в виде рокового красавца, походя разбивавшего девичьи сердца, но споткнувшегося на римском профиле молодой официантки. Которой тогда перевалило уже за тридцать, а чрезмерной привлекательностью она не страдала и в юности, но обе сестры прощали ей тягу к преувеличениям, выслушивая раз от раза всё более шикарную историю этой пылкой, но кратковременной любви. Джон, сын узколобого фермера из Оклахомы, о своей исторической родине знал лишь то, что там все сплошь рыжие, но полагал этого более чем достаточным, тем паче, что был патриотом, американцем в третьем поколении и в глубине души не верил в существование заграницы. Всю мировую историю он полагал одним сплошным надувательством, умелой выдумкой какого-нибудь голливудского сценариста-фантаста, до сих пор, надо думать, получавшего за то внушительный авторский гонорар. «Там, – он поднимал указательный палец вверх, привлекая внимание завсегдатаев сельского бара, – на другом конце Земли, что-то, безусловно, имеется, но уж точно не королевы и принцессы в шикарных замках, откуда им взяться в эдакой вонючей дыре, коли даже у нас их отродясь не видали? Это всё телевидение, у них огромные павильоны на западе, проданные за ненадобностью бывшие испытательные полигоны НАСА, где возвели все эти Эйфелевы башни с Луврами, и сдают в аренду любому, у кого есть деньги и желание снять очередное кино про Европу. Иначе как объяснить тот факт, что во всех фильмах декорации одинаковые? В реальной жизни всё это старьё давно посносили бы и настроили небоскрёбов, а уж потом взялись бы причитать, как у нас об индейцах. А тут, гляди, стоит годами наполовину разобранный ихний Колизей, и никому в голову не придёт его окончательно демонтировать или, наконец, достроить, чтобы проводить там футбольные матчи. Какой, ответьте мне, смысл мэрии содержать эту махину впустую, без прибыли?» Аргументы убеждали нетребовательных землепашцев, которым всякая история была в радость – не всё же только напиваться до чёртиков, повторяя донельзя приевшийся цикл.

Именно жажда открытий и согнала пытливого Джона с насиженного места, отправив на покорение Манхэттена, где в приглушённом свете баров Ист-Виллидж он заодно надеялся отыскать себе красавицу-жену: «Здешние уж больно уродливы, а я всё-таки поэт и музыкант, творческая личность», – и он отправлял воздушный поцелуй матёрой грудастой стриптизёрше, которой одной готов был подарить радость обладания собственным телом, но она, зараза, хотела денег, которых у всякого порядочного творца никогда не бывает. В столице – не зачуханный же Вашингтон всерьёз полагать центром мировой державы – ему поначалу сопутствовала удача: уставшие от тотальной урбанизации клерки отдыхали душой под ритмы провинциального гитариста, но на беду тот чересчур поспешно записал себя в знаменитости, повысил в три раза ставку, и звезда его славы так и не взошла на ресторанном небосклоне. К моменту знакомства с роковой итальянкой он уже был нищим, частенько игравшим поклонникам гастрономии на углу Восемьдесят Первой и Бродвея, а потому ухватился за возможность получить кусок хлеба и крышу над головой – для завсегдатая скамеек Центрального парка карьера поистине блестящая. Он покорил её сразу, когда, улыбнувшись, тряхнул эффектно немытой гривой и предложил составить компанию за ужином – после закрытия ресторана ему полагались щедрые чаевые в виде рагу из всех невостребованных и подлежащих списанию продуктов: богатая калориями трапеза давно сделалась его единственной обильной пищей за неделю. Девушка потупила взор, ответно улыбнулась, обнажив кривые зубы, и прошептала в ответ: «Я согласна», подразумевая готовность угостить кавалера бутылкой дешёвого виски и заодно разделить с ним одинокую холодную постель.

Считая Джона талантливым, покорительница Нового Света сделала на него последнюю, решительную ставку и проиграла, получив в виде запоздалого утешительного приза Рони, названного так в честь президента Рэйгана, по мнению вскоре исчезнувшего отца: «Наиболее выдающегося в плеяде выдающихся государственных деятелей Америки». Помимо необходимости кормить заболевшую после родов мать и вечно голодного отпрыска, Джону, в конце концов, надоело выслушивать басни про красоты Италии, великолепный климат и доброжелательных, вечно улыбающихся жителей – после долгих лет добровольного изгнания Родина казалась её заблудшей дочери сущим раем. Супруг же до сих пор называл Техас Южной Америкой, а Миннесоту Северной и знать не хотел о всяких там континентах, океанах и прочих Африках – в его мировоззрении эта опрометчивая интернациональная связь и без того проделала основательную брешь. В результате оскорблённое самосознание взыграло, и он сбежал, прихватив из идеологических соображений те немногие ценные вещи, которыми удалось обзавестись хозяйке за годы работы одновременно официанткой и посудомойкой.

Поцеловав мраморный пол родного Фьюмичино и поблагодарив сестёр за высланные на билет деньги, сгорбленная пожилая женщина, вручив старшей крохотный свёрток, отлучилась в туалет и исчезла ещё на шесть лет. Малютку Рони понянчили, обласкали, показали родне и… сдали в приют, где тот провёл лучшие свои годы, покуда материнский инстинкт не вырвал его из объятий католических монахинь, дабы сын мог скрасить родительнице последние месяцы земного пути. Прощание растянулось до совершеннолетия Рони, так что, выполняя роль сиделки, он не получил никакого образования, научившись лишь читать, бренчать на гитаре и понимать нотную грамоту, но большего от него и не требовалось – чтобы менять утки да выполнять чужие прихоти Эвклидова геометрия уж точно не нужна.

Несмотря на все связанные с ней невзгоды, он искренне полюбил свою родину, которой считал Лацио, хотя судьба в роли чересчур импульсивной матери вписала ему в паспорт местом рождения далёкий Нью-Йорк. Загадка Вечного Города, что неизменно притягивала бесчисленные толпы почитателей его красоты, тем не менее, оставалась для туристов неразгаданной. «Чтобы понять его, нужно быть римлянином», – поучала малыша тётя Анет, и лишь много позже, разменяв сорок, Рони – несмотря на внушительный возраст все вокруг продолжали звать его так, наконец-то раскрыл эту тайну. Как и полагается истине, на первый взгляд она казалась поверхностной, но познание есть долгий терпеливый процесс, а не мгновенное озарение. На площади, примыкавшей к величественному зданию Пантеона, где три оставшиеся стороны занимали рестораны, предназначенные для богатых немцев, голландцев и прочих англосаксов, один случайно затесавшийся, но, по-видимому, состоятельный итальянец поучал свою миловидную спутницу.

– Сделай мне одолжение – оставайся собой. Поверь моему опыту, – аргумент весомый, ибо джентльмен был лет на двадцать моложе юной дамы, похожей на студентку младшего курса, – счастье нельзя завоевать. Ты красива, и перед тобой расстилается вся жизнь – любовь найдёт тебя сама. Половина моих лет уже позади, и про себя я могу с уверенностью сказать только, что не отвратителен, но даже я не хочу сейчас бороться. И без того слишком многое приходится нам вырывать у провидения зубами, обеспечивая независимость и состоятельность, так хотя бы здесь и сейчас давай не будем разыгрывать банальную сцену из посредственного спектакля. – Напевая «It’s a little bit funny», заинтригованный Рони придвинулся ближе к говорившему, будто бы в надежде на чаевые. – Уникальность этого города, почему я и привёз тебя именно сюда, в том, что здесь ты никогда не будешь действующим лицом. Ты всего лишь зритель в партере, расположившийся достаточно близко, чтобы улавливать тончайшие детали представления, различая даже мимику на лицах актёров. И всё равно ты только наблюдатель, хотя бы даже и за самим собой. Вечный Город жил и всегда будет жить так, как угодно ему одному. Он может закрутить нас в любовном танце, придавить тяжестью внезапно вспыхнувшей страсти, а может оставить приятелями, чья недолгая дружба иссякнет, когда окончатся эти выходные. Здесь нам ничего не остаётся, кроме как забыть об уловках. Мне – об амплуа пресыщенного любимца женщин, тебе – о якобы сохранённой до сих пор невинности, призванной избавить молодость от посягательств давно уже не привлекательного мужского тела, – кстати, опасно так преувеличивать чьё-либо благородство. Мы проплываем сквозь него, будто две щепки, влекомые течением Тибра, который, взяв на себя роль судьбы, или сведёт нас вместе, или, что вероятнее, прибьёт к разным берегам. Возможно, тебе покажется это безволием, но всё как раз наоборот. Прожить хотя бы два дня не так, как положено, велят обстоятельства или даже настойчиво требует разум. А просто их прожить.

Терпеливо выслушав спутника, юная особа понимающе кивнула, выдержала многозначительную паузу и, уверенная, что сделала для красоты момента достаточно, скромно потупила глаза – к телефону, чей экран призывно засветился от только что полученного сообщения. Из длинной речи своего vis-a-vis она уяснила главное: провести ночь в дряблых объятиях болтливого, рано облысевшего мужчины сильно средних лет не придётся, а, значит, поездка складывались так, как и было запланировано: прогулки под луной, дорогие рестораны и вынужденный – ах, кто же знал, что вечерами здесь будет так холодно, забег по магазинам. Ей было нетрудно в ответ подарить щедрому ухажёру парочку упоительно нежных поцелуев на испанской лестнице, поддержав, таким образом, его уверенность в собственной неотразимости ещё лет на десять, но отдавать себя на поругание этому, пусть и довольно-таки милому, но почти уже старичку, совсем не хотелось. Вся эта претензия на романтику – временами он напоминал ей собственного дедушку, что любил, царство ему небесное, читать лекции о чистоте нравов, порядочно смешила. Несчастной девушке подчас приходилось сдерживаться, чтобы не рассмеяться в момент очередного душевного излияния, что вызывали у неё ассоциации с вялым семяизвержением таких вот хорохорящихся мужчинок за сорок. Они, наивные, всерьёз полагали, что возвышенная болтовня и придуманная ими, непременно вселенская, мудрость, смогут – не то, что заменить – перевесить достоинства молодого симпатичного парня, который, хотя и не знает наизусть все полотна Рафаэля, зато без долгих слюнявых интерлюдий умеет брать то, что ему причитается. Ах, какое это было бы блаженство, ощутить себя в руках пышащего свежестью красавца, при одном взгляде на которого там внизу становится тепло, а то и сразу горячо. Жаль, что такие редко готовы раскошелиться и на посредственный ужин, не то что пятизвёздочный люкс у Barberini. «И почему всегда обязательно чем-то жертвовать, что за проклятая несправедливость?» – подумала она, сопроводив мысль не очень уместным в текущих декорациях – раз уж чёртовому старпёру захотелось поиграть в театр – вздохом разочарования.

Тогда же уличному певцу открылось, что Рим имеет «оконечность», что-то обратное от завершённости, но притом круглое.

Тут его погнали с площади карабинеры, и он ничего уже не смог разобрать, кроме того, что умудрённый жизнью любитель молоденьких девочек, будучи частенько отставленным, бродил ночами вокруг Капитолийского холма – путь, к слову, неблизкий, покуда очередная, устоявшая под натиском его обаяния красотка мерно посапывала на двуспальном любовном ложе. Бывало, что особенно невосприимчивые к философии стареющего жизнелюба не снимали в постели даже верхнюю одежду, но это уже оставалось на совести воображения Рони, который, однажды заработав по прихоти одного щедрого русского двести евро, пригласил знакомую в ресторан при отеле, где предусмотрительно снял баснословно дорогой номер. Из многих ярких впечатлений того дня, среди которых преобладало унижение, ему отчего-то запомнился сильно пьяный и дурно одетый сибирский медведь, что швырял деньгами, хлебая из горла тончайшую виноградную симфонию Baccarossa одиннадцатого года. Не столько, в общем-то, он, сколько божественно красивая женщина, смиренно ожидавшая завершения привычного, судя по усталому, но отнюдь не удивлённому выражению её лица, ритуала знакомства с культурными достопримечательностями. Дыша перегаром и держась, в надежде сохранить равновесие, за тщедушную фигуру Рони, неутомимый гуляка требовал от него исполнить какую-то тарабарщину на родном языке, что-то про центральную станцию – наверное, вокзала или метро, и угомонить поклонника славянского фольклора не было никакой возможности. Когда, наконец, с последним глотком отправилась в его бездонное нутро завершающая треть бутылки, и во весь рост встала проблема дозаправки, изобретательный мужлан достал зажигалку, затем извлёк из смятой пачки наличных купюру в пятьсот евро, ударил ею по носу опростоволосившегося исполнителя и демонстративно сжёг, бросив пепел в футляр от гитары, на дне которого к тому времени уже покоились две бумажки по пятьдесят и одна сотенная. Оскорблённый, он хотел было забрать обратно и их, но подоспевшая вовремя подруга схватила его под руку и с силой, неожиданной для своей сказочно тонкой фигуры, рванула на себя. Медведь, ко всеобщему удивлению – а собралась уже небольшая толпа, немедленно повиновался, пробормотал что-то на своём варварском наречии и, поддерживаемый сексуальной подругой, зашагал прочь. Напоследок та, видимо, желая извиниться, подарила чуть было не оставшемуся совсем без заработка Рони взгляд, полный такой нежности, что секунда та уверенно заняла верхнюю строчку в перечне лучшего, что случалось с ним за прошедшие тридцать восемь лет, то есть с тех пор, как он себя помнил.

Подобных эпизодов у всякого уличного барда не счесть, но герой Мити, в отличие от коллег по цеху, умел искренне порадоваться хорошему, что, хотя и редко, но всё-таки с ним случалось. У него даже был для этого специальный дневник, куда он записывал всё, что стоило бы иногда вспоминать и, когда на душе становилось совсем уж тоскливо, перечитывал лучшие главы летописи собственной жизни. Теория наполовину пустого и полного стакана, хотя бы в нём было и вовсе на донышке, нашла в лице одинокого нищего гитариста, уже примерявшего статус бездомного, наиболее причудливое своё воплощение. «Сколь бы ни казалось всё плохо, – рассуждал тот, – всегда есть надежда, что завтра будет лучше. А коли брюхо набито, то и вовсе горевать не о чем – у сытого никто не отнимет его снов, в которых он обязательно получит всё, что пожелает». «Мировоззрение жалкого ничтожества, недостойного коптить небо», – уже обездвиженная и готовившаяся умереть напоследок поделилась с ним по этому поводу мать, но стоит ли принимать во внимание мнение той, кто за долгие годы не познал и мгновения искренней радости.


В этой истории нашла отклик Димина обида на собственную мать, вечно занятую женщину, полагавшую – и совершенно этого не скрывавшую, его бестолковым оболтусом, нескончаемым источником хлопот и расстройств, позором семьи и наказанием за какие-то давние, покрытые завесой тайны, грехи. Будучи ребёнком, то есть поначалу ещё пребывая в мире иллюзий, он как-то пытался заслужить её похвалу, но, повзрослев, бросил неблагодарное занятие, сосредоточившись на собственных проблемах, благо у него их всегда оказывалось с избытком. Страх, что подобная участь постигнет и его будущих детей, во многом обуславливал чрезмерную избирательность при выборе подруги жизни, и одиночество сделалось его единственным верным спутником. Человеку свойственны крайности, и воспитание превращается то в безмерное чадолюбие, порождающее избалованных нарциссов, то в марафон претензий к неблагодарному отпрыску, и тут уж личность развивается как придётся. Диме досталась самостоятельность вкупе с умением надеяться лишь на себя, но довеском шла и закомплексованность, неуверенность и вечно заискивающий взгляд – набор достаточный, чтобы гарантировано избавить мужчину от всякой возможности подняться выше уровня захудалого середняка. Ему и это удавалось плохо: за тридцать лет он успел лишь обзавестись ремеслом, съёмной халупой на окраине Москвы, репутацией незаменимого работника и подержанной иномаркой с правым рулём – весь нехитрый багаж на излёте первой половины жизни. Впрочем, не стоило забывать про Милу, а заодно про трёх близких до неприличия друзей, столь же верных, сколь и нематериальных. «Отче наш, иже еси на небеси», – слышал он ребёнком в церкви, но его небо было всегда при нём и населено, к тому же, личностями куда как более интересными, нежели троица занудных праведников, чинно восседающих на кучевых облаках. Места для бога, таким образом, в душе уже не осталось, хотя библейские истории, в вольном пересказе и с крамольными подробностями, он очень любил, но этим тяга к вере отцов исчерпывалась. Их классный руководитель, историк Денис Алексеевич, последние два года до окончания школы был ревностным атеистом, позитивистом и яростным антиклерикалом, так что в информации недостатка не ощущалось. Невысокого роста, сам будто ещё школьник, их авторитетный вождь, будто проповедь с амвона, вещал о преступности идеи Бога, том опасно развращающем действии, что оказывает она на неокрепшие детские умы, и полезности соответствующего воздержания. Обратную сторону медали, то есть радости бренной плоти, он ожидаемо превозносил и даже организовал кружок любителей альтернативной истории, где под вывеской интеллигентной полемики с давно ушедшими корифеями приобщал молодёжь к здоровым, без налёта ханженства, удовольствиям. На этих собраниях действительно много говорилось, декламировались стихи, обсуждали Шаламова и клеймили Солженицына, зачитывались Апулеем, скабрезничали о Пушкине… всё бы ничего, но и прильнуть в меру к виноградной лозе, в отечественном исполнении – поллитре, не возбранялось, а после скрыться за шкафом для более основательного единения двух сердец – тоже. Финалом стало обвинение покровителя молодёжи чуть не в растлении несовершеннолетних, хотя вся корысть того заключалась в невинном желании подвизаться на службе у яркой, бескомпромиссной юности, чтобы хоть немного, но урвать второй молодости и самому. Педагога заставили написать по собственному, а родительское собрание утвердило ему на смену кандидатуру полноватой неповоротливой дамы за пятьдесят, обладавшей единственным ценным навыком в виде умения цитировать учебники и пособия, но зерно сомнения было уже посеяно в детских сердцах и РПЦ скомпрометирована навсегда.

OUTSIDE

Подняться наверх