Читать книгу OUTSIDE - Исаак Ландауэр - Страница 4

Открыв глаза, он обнаружил себя в маленьком помещении, сразу, хотя и находился спиной к двери, опытным взглядом сидельца определив, что это не камера. Напротив сидел кто-то очень знакомый, его губы шевелились, но звука не было. Постепенно, однако, громкость возвращалась, и вот уже он мог различить вдалеке, будто эхо, готовые составиться в предложения слова.

– Митя, – тряс его за руку старый приятель и, по совместительству, призванный дворовый интеллигент-алкоголик по прозвищу Асат, – пожалуйста, очнись. Не делай этого, не уходи насовсем.

– Как ты сюда вообще попал?

– Меня пригласили, точнее, повесткой потребовали явиться в качестве свидетеля. Передал им, как есть: что ты был трезв и отправился в деревню за молоком, то бишь – случайность это и ничего более. Им очень хотелось, чтобы для состава преступления жертва тебя до этого знала. Уж как мне намекали на уместность предшествовавших визитов, чуть плечо не вывихнули.

– Ты правду говоришь? Я не обижусь – понимаю, что это больно.

– Пряник, дорогой, – будто специально назвал он его именем из недавнего, хотя теперь казалось никогда и не существовавшего, прошлого, – я их никого не боюсь. Что они могут сделать? Мне, который всякую минуту способен разогнать эту нечисть, прочесть им – не молитву, но «Илиаду». Чего мне бояться? В мире, где есть место подобным шедеврам, материя не может быть единственной реальностью, так что пусть хоть все до единого рёбра переломают, наплевать. Я это читал, и я это прочувствовал – да неужели же после такого может быть страшно умереть?! Смех, да и только. Мне их по-своему жаль, они как бесплотные духи, только без души – мираж, тень, и ничего более.

– Верю и благодарю. Что нового? – спросил Митя, желая перевести тему.

– Моя вернулась, – прослезился от одного упоминания о возлюбленной Асат. – Какое это всё-таки счастье – обнять её и в ней раствориться. Право иметь на это. Для этого, правда, всё-таки пришлось переоформить на неё собственность. Иначе всё вышло бы, как ты и предрёк – вот уже чего действительно боюсь. Говорят, страсть должна быть агрессией, стремлением завоевать. Иначе это всего лишь мимолётный эпизод владения. Я знаю, но по-другому не могу. Года два ещё, думаю, протяну: покуда она меня в сырую деревенскую хибару не отвезёт пьяного. Последний приют, одиночество и тоска, но понимаю, что нужно именно так. Иначе, день ушедший, чем ты наполнен? Морем, солнцем и радостью. Я спрашиваю, чем он наполнен… Не хочу. Я бы мог сейчас вот с коленей встать и в две недели заставить себя боготворить. Но я её люблю. И поэтому буду молиться ей сам. Впрочем, мы здесь не за этим. Вижу, ты совсем оторвался. Мить, я прекрасно понимаю, там хорошо, но дорога-то в один конец. Действительность и так не ахти как притягательна, а в том чудесном месте, где тебе предстоит провести следующие лет, эдак, десять, она вообще отвратительна. Туда вернуться ты уж точно не захочешь.

– Чем же это плохо?

– По сути, ничем – для меня. Но тот, кто сейчас передо мной, не слишком ли ещё молод? Так уж ли ты уверен, что ничего тебя здесь не держит? Ведь это же – конец.

– Смерть, – тихо, самому себе отвечал Митя. – Ты должен с ней свыкнуться. Она везде, на каждом шагу – ведь каждый вздох приближает финал. И пока её не принял – не полюбил, ты никогда не будешь свободным.

– Вижу, дело плохо. Только и я ведь не один, Максимка вызвался сопровождать.

– Этот-то зачем?

– А вот ты его и спроси, – грустно улыбнувшись, Асат попросил охранника впустить нового посетителя.

Максимка – так, то ли ласково, то ли унизительно, наряду с Максюшей его называли во дворе. С тех пор, как ненароком совершил однажды величайший подвиг, хоть не физически, но духовно возмужал. В глазах заблестела уверенность, спокойное ощущение силы, хотя более ни на кого с тех пор не жаловался – пройденный этап, покорённая вершина, масштаб уже не тот. Долго раздумывал, чему лучше всего посвятить обновлённого себя и выбрал стезю антифашиста. Занятие в стране, где кухонные откровения не обходятся без «понаехали тут» и «проклятых чурок», весьма неблагодарное, но юный герой не искал теперь лёгких путей. Успел даже поучаствовать в одной акции, хотя и не слишком удачной – матёрый спортивного телосложения враг в высоких армейских ботинках оказался проворнее яростных, но всё же тщедушных интеллектуалов, и навалял им порядком. Хотя среди них тоже попадались типичные бойцы, коротко стриженные немногословные ребята за метр восемьдесят, всем своим видом словно говорящие, что толерантность порой может запросто оказаться дороже жизни. Такие могли не по одному разу переходить в стан врага и обратно, движимые личными интересами, но без них, как ни крути, вся претензия на ожесточённое сопротивление нарастающему шовинизму так и осталась бы претензией. Дрались вроде ожесточённо, но всё же больше напоминая футбольных фанатов, нежели чернорубашечников. Любили выпить: за победу, жидов – как часто шутили бойцы, за милых дам – куда же без них, тем паче, что налёт притягательной западности обеспечивал стабильный интерес к ним девушек из хороших семей, кружков интеллигенции и прочих очагов воинствующей фригидности. Даже гимн был, флаг, клятва: «Всё, как положено», – хвастался Максюша, никак не решаясь перейти к цели визита. Наконец, решился.

– Дим, тут такое дело, и не знаю, как начать.

– Уж как-нибудь, – последовала дежурная фраза, хотя собеседник тут же сжался от напряжения – Митя умел предчувствовать боль.

– Так получилось. Ты же всё равно на неё всерьёз не рассчитывал…

– В чём вообще дело? – впрочем, он прекрасно уже знал – в ком.

– Милка… Мы с ней… Пойми, отсюда ты не скоро выйдешь, да и она всё равно никогда не свяжется с уголовником. Нерушимые принципы, чистоплотность совести, отрезвляющий эффект морали, – он явно с трудом вспоминал заученные перед встречей корявые определения, надо полагать, рождённые по случаю разбушевавшимся интеллектом новой подруги.

– Я понял, – спокойно прервал Митя потуги хорошо выдрессированного мозга, – теперь можешь идти.

– Да… нет, я ведь не только для этого. Если какая помощь нужна…

– За меня отсидеть?

– Почему сразу так. Да и потом… Не думаю, чтобы имелась подобная законодательная практика, – снова поморщившись от напряжения, вздохнул облегчённо Максюша. – Раз ты не хочешь продолжать разговор, – нашёл он подходящий предлог, – я, наверное, лучше пойду. Дел, к тому же, очень много, а тут целых полдня на одну дорогу истратил.

– Ехать сюда два часа, – в этом явно не было смысла, но Митя отчего-то не хотел его сразу отпускать. Так сын весь путь на кладбище держится за гроб с телом отца: бессмысленная, тщетная попытка удержать давно оборвавшуюся нить, но какой любящий человек откажет себе в иллюзии. – Впрочем, для кого-то и это, надо полагать, изрядный подвиг.

– Зря ты так, – выдал Максик заранее подготовленный универсальный призыв к отступлению, тут же засобирался, показательно шаря глазами по столу, будто адвокат, стремящийся не забыть у клиента важные документы, – я ведь по-человечески хотел. Мог бы и вовсе не приходить.

– Испугался ты, милый друг, что, отмотав срок, первым делом раскрою и тебе череп. Вот где твоя человечность. Молодец, хвалю – мыслишь стратегически, хороший, надо думать, выйдет супруг, тем паче, что покладистый. Удобный, к тому же, родители ведь старые. Уже придумали, куда их на пенсию отправить? Свежий деревенский воздух да свой огород куда как полезнее на излёте честно прожитой жизни, так ведь? Зачем, собственно, всё это медобслуживание и прочие напасти большого города: наш девиз – профилактика, а не лечение. А чтобы и климат потеплее, то отправить сразу подальше, эдак в Воронежскую губернию: лесостепь, грибы-ягоды в избытке, дружественное местное население, близость крупного областного центра, драмтеатр, музыкальный ансамбль имени областной администрации – одни кругом плюсы.

– Мы так далеко не думали, – промямлил будущий семьянин.

– А стоило бы, – рявкнул Митя, – иначе разочаруется в тебе зазноба, найдёт себе другого – посообразительнее. Давай, не тушуйся, выложи ей на стол давно как бы назревшее предложение, заслужи благодарность. Надо быть решительнее, дорогой товарищ, время сейчас тяжёлое, квадратные метры в цене, надо, – он продолжал говорить, толком не понимая, что, лишь бы ещё на секунду удержать, не дать навеки покинуть его последнее реальное напоминание о давно уже нереальном чувстве, – ты мужчина, понимаешь, твоё дело – рубить сплеча, зарабатывая очки благополучия семейного очага. И чтобы никакой жалости, ни капли сомнения, ни грамма сожаления, ничего. Рви, круши, но действуй, а по части эволюции чистоплотной совести Мила непременно поможет. В этом смысле она хорошая баба, здравомыслящая, без лишних во всякий исторический период белых перчаток. Огонь, настоящая женщина – такая мразь, что дурно неподготовленному человеку может сделаться. Как выйду, обоих вас зарежу, а высерков в детский дом сдам, – чувствуя приближение рыданий, спешил заглушить их яростью. – Ни за что не пожалею, так отыграюсь.

– За что? – жалобно, будто связанная жертва перед убийцей, провыл Максюша.

– За всё. За поруганную мечту – или тебе, гнида, этого мало? Так я ещё добавлю. За крушение идеалов, последнюю ускользающую возможность вернуться в мир, где меня кто-то мог ждать. Или помнить. Или хотя бы не забыть. Я мог будто призрак материализоваться из ниоткуда, позвонить в дверь и надеяться, что застану её одну. Знать, что эта дешёвка давно превратилась в толстозадую визгливую стерву, умеющую лишь терроризировать мужа и пресмыкаться перед детьми, но всё равно надеяться. И, ещё до того, как увижу – поверить. Десять лет трепетного ожидания ты превратил в пустоту, лишив всякого смысла барахтаться дальше. Повторюсь, разве этого мало?

– Как посмотреть, Дим, – гнул обвиняемый прежнюю линию. – Она тебя никогда не рассматривала в качестве подходящего кандидата, а теперь это… трагическое стечение обстоятельств, – подняв глаза к потолку, он снова выдавал домашние заготовки, – перст судьбы, нарушивший закономерное развитие… – память дала сбой и закончить никак не удавалось.

– Сюжета? – пришёл на помощь истязатель.

– Да хрен его разберет, думаешь, я помню, – сам чуть не разрыдался от обиды Максик. – Говорил же, что со мной надо было ехать. В те очи глядя, уместно ль говорить о бл… – в стенах госучреждения он не решился закончить крамольное двустишие.

– Это что сейчас было?

– Стихосложение, – гордо поведал начинающий поэт, довольный случаю переменить, наконец, тему разговора, – беру у Асата уроки, решил поразить Милку в самое сердце.

– Которого у неё отродясь не было, – усмехнулся, хотя больше сочувственно, Митя. – И как успехи?

– Взял обязательство писать в день по два четверостишия, – засиял Максик, – чтобы на первую годовщину свадьбы – года через полтора, не меньше – хлопотливое дело – все эти приготовления, затем, ты прав, надо сначала предков отправить, съехаться, подарить ненаглядной томик рифмованных криков души в её честь.

– Признаться, неожиданно. Особливо для тебя, уж не обижайся. А коли вдохновения не будет или муза проснётся с утра не в настроении? Талантом, в конце концов, если бог не наделил, какое уж тогда сочинительство…

– Талант, чтобы ты был в курсе, как показывают многочисленные исследования авторитетных западных учёных, вообще понятие несуществующее. Одно название, да и только. Придумали ленивые, чтобы оправдывать своё нежелание действовать. Нету, мол, природного дару, так и хрен ли, спрашивается, задницу на британский флаг рвать. Кстати, оттуда как раз, по-моему, эти учёные. Забыл, но ничего, сохранил в «избранном» статью, подожди, – он засуетился, достал было мобильный, но тут же поспешил убрать назад, – извини, увлёкся совсем, тут же роуминг, а у меня тариф просто хищнический. Но факт сей доподлинно теперь установлен путём исследования коры головного мозга, испускаемых им нейтронов… или электронов, какая, по сути, разница – волн каких-то. Всё замерили и чуть только не через адронный коллайдер пропустили – ни-че-го. Одно сплошное недоумение. Так что, при наличии известной силы воли, – он говорил теперь, не запинаясь, явно воспроизводя из памяти собственные записи – какой вдумчивый сочинитель не ведёт дневника, – всякий результат достигается кропотливым ежедневным трудом, при содействии, не будем отрицать, стимулирующего порядка обстоятельств. В моём случае – известной Вам особы. Кстати, предлагаю тебе тоже книжку, книгу, – поправил себя опытный литератор, – в узилище написать. О быте там, жизненных перипетиях жизни за решёткой, силе духа, несгибаемого под тяжестью всесторонних неприятностей. О том, как, стиснув зубы, сносил все тяготы судьбы, и, заломивши назад руки, мечталось выйти из тюрьмы. Смотри, рифма пошла, – радостно поделился Максюша. – Если будет лень… времени не достанет, – вовремя поправился любимец муз, – опиши мне своими словами, а я уж художественным слогом оформлю. И посвящу тебе или в аннотации упомяну, тут не сомневайся, я порядочная творческая единица.

– Зубы и руки – не рифмуется, – глядя в пустоту, едва слышно ответил Митя.

– Не принципиально, – выпрямился на стуле честолюбивый сочинитель, предчувствуя хвастливую браваду, – части тела, то есть определения неразрывно связанные, а, следовательно, рифма здесь подразумевается, хотя как таковая и условна. Моё собственное, математически доказанное, нововведение в поэзию. Дело в том, что мои предшественники страдали очевидной близорукостью…

– Не рановато ещё? Нововводить…

– Это никогда не поздно. И не рано, – поправился Максим, боясь потерять мысль. – Так вот, отсутствие стратегического взгляда на задачу стихосложения ведёт к рабскому подчинению, разве что белый стих явился попыткой – неудачной, на мой лично взгляд, нарушить гегельмонию… Я, конечно, хотел сказать – гегемонию вездесущей рифмы. А, собственно, для чего она нам, поэтам? Красота слога не должна отвлекать от первопричины, заключающейся в необходимости донести до окружающих – и вообще до всех людей, нечто важное, заключающееся в собственной точке зрения. Ты ведь не спешишь? – с надеждой в голосе спросил Максик, – а то я лучше запишу, – продолжая шевелить губами, он достал планшет и принялся стучать в него указательным пальцем. – Точке зрения… – закончив вслух, оглядел написанное, кое-где придирчиво хмурясь из-за деталей, но затем, оставшись довольным результатом в целом, снова поднял глаза на собеседника, – ладно, открою тебе врата мысли настежь, к чертям собачьим, посвящу, так сказать, в первопричины и аналы. Я, понимаешь, разработал идеальную схему завладения господством над Вселенной. Сейчас, с твоей помощью, конечно, соображу себе имидж модного читаемого автора, чтобы, значит, публика реагировала на всякую мою новинку. Дело непростое, но я же профи, – указательные пальцы, видимо, в качестве неопровержимого доказательства нацелились, отчего-то, в область паха. – Но это, конечно, промежуточно, – последнее слово явно не убавило двусмысленности. – А цель, она вот: в финале я напишу нормальную такую поэму, которая, по силе воздействия на мозги, окажется такой охренительно умной, что превратится в оружие массового психологического поражения. Почитал и – либо в койку душевнобольного, либо отъезд на метле – то есть, петле. Трали-вали, кошки срали, доходит это дело до Верховного. Так, мол, и так, имеется в наличии такой инструмент, что прикажете делать: повысить и кастрировать или кастрировать и повысить.

– А перевод, – уяснил, наконец, суть эксперимента Дима, – в переводе будет оно так же работать?

– Качество изложения, безусловно, ухудшится, – великодушно смирился будущий владелец мироздания, – но цельность фактуры не потерять и жалким НАТОвским ипохондрикам от пера, к тому же, много ли им, доморощенным западникам, надо той дозы – два предложения и разом нахер лягут.

– На твой?

– На Советский. Союз я первым делом восстановлю.

– Это как?

– Президент ко мне придёт… Ладно, – поморщился Максик, – я приду к президенту – но в назначенное время, и, чтобы там не ждать как пиндосы из Сименса, одиннадцать минут задержки – или я пошёл крушить цивилизацию к е…

– Сименс как раз никогда не ждёт. Видать, со времён огневой юности завербованы.

– Они вообще все наши агенты…

– Ты о ком?

– Оставь. Короче. Пацанам не надо, чтобы я всё крушил, они меня под микитки и в стойло, а у меня здесь и козырь – антидот, противоядие.

– Где рифма? – спасаясь от подступающего идиотизма, снова ухватился за остатки логики Митя.

– Ты же понял, – опустился до ответа Максюша, – вот и оставь надежды всяк… Графоман. Затем я им предлагаю сварганить новое, ещё более мощное оружие, чтобы взрывной волной накрыло уже совсем на хрен всех. Одним манером – хана всему планетарному благолепию.

– Не согласятся.

– Эти да. Но наш, он, знаешь, мужик. С такой нормальной мужицкой придурью, на которой и земной шар при случае объедет по аналогии с какой-нибудь кобылой из телеящика про спорт.

– У него, чтобы ты знал, две дочери.

– Вот незадача, – расстроился Максюша, – такой, понимаешь, якорь и эдакому природному дарованию. Что ж, придётся мне наш гарант конституции, значит, того… Разгарантировать. Объясняю на практике теорию: сообщу им ложный антидот, и когда они эту молитву прочтут, зараз с остальными и подохнут.

– А тебе, прости за нескромность, какое после этого будет… дело… до всего. До всех, раз никого же больше не останется, – против воли перенимал угловатый порядок словосложения Митя.

– Год где-то полыхать всё будет… гореть. Пока не прогорит. Затем выйду на поверхность, а там только я один и есть. Индивидуум.

– И что? – идиотизм рассказчика оказывался заразительным.

– Вот тогда и решу. На данном этапе – не суть.

– Причём здесь суть, что с господством над Вселенной? На развалинах-то человечества?..

– Ах, это… – выдохнул Максюша, – дальше уже дело техники. Последовательное снятие пластов или, наоборот, наслоение, – хитро подмигнул он Мите. – Как считаешь?

– Целиком поддерживаю. Рад видеть поражающую новизной личность в обличье старой бестолковой дряни, – подражая моменту, Митя старался отвечать нелепо высокопарно. – Как часто будешь приходить – я про написание тюремных рассказов?

– Нет-нет, никаких рассказов. Требуется полноценный роман в полном смысле этого слова.

– И тебе, заодно, для полноты образа располнеть, – не удержался критик.

– Не понял, если честно, – отмахнулся автор. – Что-нибудь исключительно незаурядное, чтобы удивить, а лучше сразу читателя поразить. Но притом и не совсем уж дохлый лонгселлер.

– Как?

– Ах, да, прости, забыл, откуда тебе знать издательский жаргон. От выражения – продавать долго: всякая серьёзная вещь должна на полках сначала вылежать, прежде чем избалованная яркими сюжетами публика до неё доберётся.

– Тогда почему бы сразу бестселлер не написать?

– Ха, кто тебе даст в отечественную литературу так сходу и врезаться. Сначала докажи основательностью, глубиной подхода и этого, как его, анализа со всяким там разным психологизмом. Тьма-тьмущая разной заумной хреновины, я две недели скрупулёзно изучал вопрос и то не до конца ещё осмыслил.

– Глубину?

– Её тоже. Застолбить надо место хорошим увесистым трудом страниц на триста с гаком, а после разрешается уже пробавляться рассказиками на тему «что вижу, о том пишу». Да там уже и помогут с тематикой. Интервью, богема, Союз писателей – какая-нибудь ерунда, да проклюнется. Про переводы, ты абсолютно прав, ни в коем случае не надо забывать – на иностранные языки то есть. Они там издавна любят от нас всякую чернуху, так что уж постарайся нагнать ужасу и страху реалиями отечественной, – он скосил глаза на планшет, – пени-теци-арной системы. Крови побольше, жестокости, яркое описание сцены изнасилования – лучше вообще от первого лица, трагизм они тоже очень уважают. Вообще даже сразу тебя попрошу, думай больше о зарубежном читателе, на нашем нынче особо не заработаешь. А те дисциплинированные, качают только на официальных сайтах – копеечка к копеечке и – оп, уже в дамках. Удивляюсь, как мне только раньше это в голову не пришло. Всё-таки Милка моя – умнейшее на свете белом создание.

– Бесспорно. Тогда договорились – раз в месяц приезжаешь за наработками.

– Не-е, – протянул автор, – это слишком часто. Давай раз в квартал, – для пущей убедительности он сделал ударение на первый слог, на долю секунды показавшись Мите толстой визгливой бухгалтершей, имевшей за жизнь два сексуальных опыта по одному в каждом тысячелетии. – И чтобы не халявить. К моему следующему приезду жду завязку сюжета – это как минимум. Продумай героев, наметь зарождающийся конфликт – в рамках коллектива и хотя бы один внутренний. Ты что такое внутренний конфликт представляешь?

– Слышать приходилось.

– Несколько уклончиво ты ответил. Если что – не стесняйся спрашивать, я всё объясню: цель оправдывает средства.

– Безусловно. Что ж, вроде самое важное обсудили… Ты не мог бы Асата снова позвать. Ну и совет вам… да всё причитающееся.

– Чрезвычайно рад услышать доводы рассудка, – в припадке восторженности Максюша хотел было пожать партнёру руку, но охранник, гаркнув: «Я предупреждал – никаких контактов», ударил Мите в затылок ребром ладони.

Сколько продолжалось видение, Митя не понял, но картина явилась так же отчётливо, как до тех пор подчёркнуто реально, пожалуй, даже слишком, распинался перед ним Максик. Поражало то, что он увидел её воочию, живую: раздобревшую за годы сидячего образа Антонину Степановну, зам. главного по части выдачи авансовых денег, расчёта отпускных и прочего взаимодействия с докучливым народом. Сорокалетнюю почти что девственницу, считающие дни в ожидании… чего? «Нет, действительно, – рассуждал он сам с собой, – какими такими радостями наполнен её досуг, что она соглашается влачить столь очевидно жалкое существование? Как она справляется с этим, что даёт ей силу не отчаиваться, видеть где-то вдалеке свет или хотя бы надежду на него. Значит, что-то непременно есть. Миллиарды прозябающих в нищете людей, признанных особями второго, а то и третьего сорта, не могут дышать лишь для того, чтобы жевать. Но и наоборот тоже не могут. Не исключено, что всё устроено сложнее, чем я до сих пор предполагал. Впрочем, остроты проблемы это положение вещей не снимает. Будем, в таком случае, копать. А после ломать или строить – как пойдёт».

– Ты говоришь вслух, – немного удивлённый, в отличие от привыкшего и не к таким откровениям уфсиновца, Асат уже снова сидел напротив, – признаться, я давно подозревал. Всегда замечал некую склонность к… да стоит ли об этом, – оборвал он сам себя на полуслове. – Как пообщались?

– Догадайся, – Диме не хотелось делать вид, что всё в порядке, и разыгрывать партию несгибаемого перед лицом величайшей, как в тот момент казалось, трагедии его жизни.

– Постарайся понять… Принять. Совсем немного прошло времени, как ты здесь, следовательно, процесс развивался уже давно и последние события оказались лишь катализатором, ускорив тот финал, который был всё равно неизбежен.

– И что теперь прикажешь делать? Лоснящаяся счастьем харя этого недомерка меня теперь и десять лет не покинет. Трудновато, знаешь ли, с эдаким образом жить.

– Как ты хорошо сказал, – улыбнулся Асат, – образом. Ну что же, – он как будто на что-то решился, – есть одно верное средство, имеющее, безусловно, массу побочных эффектов, но притом решительно устраняющее основной источник раздражения. В некотором смысле ты уже и сам к рубежу подошёл, но, по-видимому, некий пограничник, открывающий шлагбаум, всё-таки нужен. Издержки, надо полагать, имперского воспитания, в условиях железного занавеса и не такое случается. И, тем не менее, запомни, ибо это важно. Ты сюда добрался без посторонней помощи, не по велению судьбы или ещё какой стези небесной. Не стечение обстоятельств и даже не какое-нибудь до тошноты высокопарное течение реки времени тебя сюда принесло. Собственноручно и собственноножно. Дошёл, дополз или долетел – выбирай, что удобнее, ведь результат уже неизменен.

– Нельзя ли ближе непосредственно к разрешению возникшей дилеммы, – как можно более деликатно, стараясь не обидеть, но всё же настойчиво попросил Дима.

– Какое нетерпеливое, однако, поколение. Впрочем, то же, что и ленивое: один грех, только названия разные. Зажмуриться не хочешь?

– Обойдусь.

– Назови его Яффе, – он замолчал, стараясь подчеркнуть эффект далеко не многообещающего начала, – прекрасный на иврите. Именно так, уверен, только и должно звучать это слово, передавая значение, прежде всего, фонетически. Будучи ему созвучным: уютное и мягкое, но, в то же время, сильное и бескомпромиссное. Яффе, – повторил Асат, – так будут звать твой новый образ, в котором от придурковатого Максюши не останется ничего, кроме имени, которое ты сам ему дал. Внешность, лицо, поведение, характер, мотивация – всё иное. И тогда он перестанет быть тебе заклятым врагом, а в дальнейшем сделается и другом. Собеседником, с которым тебе интересно, товарищем, что не бросит…

– Вот только не слишком ли предсказуемым, – прервал непочтительный Дима.

– Наивность – не лучшее качество для мужчины, – явно пересилив себя, снизошёл до объяснения Асат, – то будет полноценная личность, независимая и властная, возможно – неординарная настолько, что не перестанет удивлять и спустя годы знакомства, но притом рождённая твоим подсознанием. Иначе говоря, безошибочно определяющая, какой именно ответ или действие тебе сейчас нужнее всего. Боль, которую образ способен и обязательно будет приносить, окажется многократно сильнее эмоций, рождённых блеклым оригиналом, но это будет твоя боль и твоя же бесконечно желанная трагедия. Потому что счастливый человек не творит. Вот, пожалуй, и всё. Сейчас мы попрощаемся – надо думать, навсегда, – он протянул ему руку, подержал несколько секунд и, не дождавшись рукопожатия, вышел.

Одиночество никогда не пугало Диму, более того – оно ему нравилось, но то было одиночество добровольное, когда в любой момент, выйдя на улицу, окажешься в водовороте чужих событий, поморщишься недовольно и снова вернёшься под защиту любимых стен. Он полагал себя отчасти социопатом и втайне этим даже гордился – ровно до того момента, когда ненавистное общество, наконец, не оставило его совершенно. И тут обнаружилось, что именно возможность всякую минуту нарушить затворничество и составляло главную ценность последнего. Сто семьдесят ступеней подъезда не чета десяти годам заключения, к тому же в том мире имелся ещё и лифт – удачное изобретение для самых нетерпеливых.

Аккуратно, разве только самую малость брезгливо, как учёный лабораторную мышь из клетки, достал он из памяти рецепт не вполне, как он и без того догадывался, вменяемого Асата и приступил к странноватой операции. Сотворить из убожества вроде Максюши не то, что прекрасное – хотя бы не отвратительное, оказалось совсем непросто. Прежде всего, мешала его осенённая знанием харя, столь бескомпромиссно светившаяся во время их последней встречи, да и остальная фактура вряд ли могла похвастаться чем-либо выразительным. Поэтому он начал с того, что не помнил, а, может, никогда и не видел – кто станет обращать на такое внимание.

Эти длинные тонкие пальцы могли служить орудием труда талантливого пианиста, столько изящества и силы было скрыто в них. Такие руки должны вдохновлять – если не их владельца, то поклонника: творчества, претензии на оное или просто красоты отдельно взятого человеческого создания. Они были настолько совершенны, что, казалось, можно было влюбиться уже только в них, ещё даже не подняв глаза выше. Вместо этого взять эту ладонь в свою, поднести ближе и медленно, желая прочувствовать её каждой клеткой, приложить к своему типичному, с отпечатком обыденности лицу. Но только не тыльной стороной, разыгрывая сцену дешёвого романа, все эти линии судьбы и прочие чёрточки – лишь жалкая пародия на едва просвечивающие вены, несущие кровь прекрасному божьему изваянию. Если дотронуться до их поверхности, чувствуешь едва уловимый пульс несущейся по ним жизни – и тогда ужас сковывает при мысли, что эта красота жива. Она не пейзаж, безразличный к наблюдателю, не мраморная статуя, достаточно нетребовательная к поклоннику, чтобы позволить тысячам восторженных пигмалионов в неё влюбиться, и даже не икона, обезличенная уже тем, что отображает лик явно нездешний, а, значит, всё одно недоступный. Она жива. А потому требует восхищения или лучше сразу поклонения; ждёт силы – готовой, но не способной покорить. И, тем не менее, заставляющей её покориться. Сделаться послушным орудием счастья в грубых, непременно мужских руках. Так Митя понял, что Яффе была женщиной. Точнее – девушкой, юной и прекрасной, как и следует быть носительнице лучшего имени. Тёзка Елена смотрелась бы рядом с ней чопорной взбалмошной бабой, так естественна была Яффе в своей роли воплощения красоты.

Ему пришлось прерваться, так как засорившаяся параша начала распространять по камере вонь – идея о том, что обилие воды поможет засору рассосаться без посторонней помощи, как всякая утопия, работала лишь в мозгу её создателя. Обязанность содержать казённую сантехнику в исправности и чистоте была возложена предприимчивой администрацией на постояльцев заведения, и, следовательно, участие в разрешении проблемы понимающего опытного мастера исключалось по определению. Тогда сторонник немедленных радикальных мер решительно оголил руку, запустил её в отвратительное месиво и принялся размягчать пробкообразный сгусток, продолжая, однако, размышлять о только что увиденном, если так уместно называть плод собственного воображения. Начало оказалось увлекательным, с ходу продемонстрировав актуальность пророчества Асата о независимости персонажа, с первых же минут избравшего амплуа привлекательной молодости да ещё в обличье возбуждающе хорошенькой дамы. Последнее окончательно вернуло Митю обратно на стезю воображения.

О красоте мало что скажешь – во все времена знатоки от пера описывали скорее рождённые ей эмоции, к слову, подчас куда более эффектные, нежели оригинал совершенства. Которое без изъяна нежизнеспособно, а у Яффе как раз имелся на этот случай крупный нос, не нарушавший пропорции лица, но вполне достаточный, чтобы внести ту обязательную долю нелепости, отождествляющую неземной образ с унылой реальностью. Без него она создание бескомпромиссно небесное, в её плотскую структуру естества никто не поверит, и она так и осталась бы миражом. Но где-то наверху – а может быть, внизу, умеют кропотливо продумывать детали замысла, и результат оказывается соответствующий. Профессия у неё была необычная – коли говорить об эффектной внешности, и типичная, если вспомнить о происхождении имени. В двадцать два года Яффе руководила отделением небольшой кредитной организации, посредством шести розничных точек выдававшей краткосрочные кредиты на небольшие суммы наличными. Она начала подрабатывать здесь менеджером по работе с клиентами ещё будучи студенткой первого курса и быстро полюбилась руководству за умение нивелировать конфликты.

Дело в том, что неотъемлемой частью ежедневной работы учреждения являлась работа с жалобами косвенно пострадавших близких не слишком ответственных заёмщиков. Матери наркоманов, когда-то получивших на основании прописки долю в приватизированной квартире, бывшие супруги алкоголиков, кому на дом, в соответствии с анкетными данными, регулярно заглядывали коллекторы – за ради эффекта порой даже ночью, и куча иных родственников, кому не посчастливилось заиметь кровные узы с какой-нибудь ходячей зависимостью, имеющей, однако, подтверждённое законодательством и совершеннолетием право на заём. Именно здесь и пригодилась более всего новая сотрудница, действовавшая на кляузников прямо-таки гипнотически. Усталые, на грани срыва заплаканные женщины полагали бессмысленным жаловаться неприлично соблазнительной девочке, судя по одной лишь одежде, слабо представляющей происхождение слова «горе». Мужчины, естественно, робели, быстро меняли гнев на милость, начиная просить вместо того, чтобы требовать. В общем-то, требовать было также бесполезно, но – чем больше недовольных граждан марали бумагу в прокуратуре и писали депутатские запросы, тем ощутимее становились хлопоты для владельца прибыльного бизнеса – извинения за беспокойство вышеозначенные представители власти и народа предпочитали исключительно в виде банкнот, причём – зелёного цвета. Выходило так, что холодный безжизненный гранит чьей-то вопиющей привлекательности, лишая несчастных последней надежды на понимание, собственнику приносил ощутимую экономию, что хорошо прослеживалось в сравнении с другими пунктами выдачи, расположенными по всему городу. Опять же, у хорошо пахнущей ухоженной дамы, когда та восседает за стойкой менеджера по работе с клиентами, неудобно брать пятьсот рублей на опохмелку, и распустившие хвост павлины через одного просили по максимуму – на новый бизнес, инвестиции, оборотные средства, недостающую часть для покупки машины престижной марки и так далее, превращая невинную утреннюю банку в расточительный многодневный запой.

Яффе, как и полагается красоте, лишена была снисхождения, справедливо полагая себя лишь орудием эффективной эксплуатации человеческих слабостей. Ведь находились идиоты, что брали деньги под сумасшедшие проценты на покупку модной дорогостоящей бессмыслицы с приставкой «i», хотя кроме восьмисотрублёвой стипендии техникума и остатков бабушкиной пенсии источниками дохода не располагали. Другие одалживали на заграничную поездку, раз «всё равно уволили», третьи – на празднование дня рождения, четвёртые – ещё на какую-нибудь ерунду, так что невольно появлялось уважение к поклонникам героина, как единственным, кто занимал на нечто действительно жизненно важное. В агонии необязательных трат люди залезали в такие долги, что не хватало даже на самое необходимое, превращаясь в кабальных крестьян, променявших свободу передвижения, – неплательщикам первым делом «закрывали загранку», да и вообще свободу, на непозволительную роскошь тщеславия. Вглядываясь в лица приходящих, а работа быстро сделала её хорошим физиономистом, Яффе вскоре утвердилась во мнении, что внушительной части российского общества куда лучше было бы вернуться к положению крепостных, ведь и самый бестолковый распутник-барин станет если не заботиться, то хотя бы беспокоиться о личной собственности куда более, чем они сами о себе. Выходило так, что кому-то сподручнее оказаться лопатой на службе у хозяина, нежели гражданином и личностью, отчасти потому, что лопата хоть чего-нибудь да стоит. В России издревле человеческая жизнь не потянет и ломаного гроша, а принадлежность к рабовладельцу автоматически делает раба ценным предметом хозяйства, за которого уплачены или, наоборот, могут быть выручены деньги. Такого не отдашь в чужую кабалу, ведь некому тогда станет работать на своей.

Всякий, кто только заходил внутрь их безжалостной ростовщической конторы, был по умолчанию недостоин того, что имел, коли по дурости готов был променять х потребностей сейчас на 10х обусловленных грабительскими процентами обязанностей в дальнейшем. Ведь перехватить до зарплаты можно при случае и у друзей, а коли таковых не нашлось, значит, пришла пора озадачиться поиском новых. Помимо прочего, она на собственной, хотя бы и невероятно привлекательной шкуре, прочувствовала, каково это – нуждаться, попутно усвоив и то, что действительно неотложных трат не существует вовсе. Ещё в школе ей как-то пришлось неделю питаться одним только хлебом, и нельзя сказать, чтобы это событие оставило в памяти сколько-нибудь трагичный след. «Бывает», – рассуждала она, устроившись в результате раздавать флаеры и быстро убедившись, как мало нужно для сытого, минимально комфортного существования. Ни разу не воспользовалась она ни одним из бесчисленных предложений роскошного свидания, необременительной связи на Мальдивах или ещё какого подвида социальной проституции, спокойно жуя свои триста пятьдесят «блокадных», как иногда шутила, грамм чёрного хлеба – есть больше не позволяла забота о фигуре. Буханка делилась на три части и вкупе с пачкой дешёвого чёрного чая обеспечивала потребности организма в еде на три дня. И никакой цинги, авитоминоза и прочих хворей, обещанных диетологами за презрение к незаменимым аминокислотам. Зато наличествовали хорошее самочувствие, бодрящее чувство голода и приподнятое гормональной активностью настроение. По её мнению, человек разучился довольствоваться – не малым, но довольствоваться вообще. Императив перманентного повышения уровня – не жизни уже, а места на лестнице социальной иерархии, подменял собой всё – от непосредственно смысла физического существования до более абстрактных целей индивидуума. Таким незамысловатым образом и получается, что успешным в нынешние времена искренне полагает себя тот, кто ни пожрать нормально не может – фигуру надо поддерживать, ни открыто спать с кем хочет – общество не простит адюльтера, ни любить – брак дело рассудительное, а не чувственное, ни подумать о чём-то далёком от насущного, когда все силы брошены на дом, карьеру, диету, гольф и поддержание семьи.

«Гольф», – поморщился Митя то ли от неожиданного в границах отечественной провинции времяпрепровождения, то ли от поднявшейся волны запаха: труба издала несколько булькающих звуков, и, наконец, раздался желанный вой решительного всасывания. Чувство успешно выполненной задачи наряду с первым удачным опытом воображения обеспечили невиданный подъём, и, ополоснув под краном руку, он тут же на радостях принял импровизированный холодный душ. Швыряя ледяную воду охапками подмышки, вдруг снова почувствовал своё тело, с которым в тюрьме быстро перестаёшь себя отождествлять. Терапия всезнающего Асата работала, давая ощутимые плоды непосредственно за нажатием кнопки «вкл», и ему вдруг показалось, что не зря тот вызвал его сопровождающим в путешествие на дачу, которой, может, никогда и не существовало вовсе. Впервые почувствовал он явную осмысленность происходящего, так что даже то спонтанное жестокое убийство показалось частью уже не только его одного, но и некоего далеко идущего плана.

Хотя и ненадолго, но всё же Яффе заслонила таким образом предательницу, дав Мите желанную передышку именно в первые, самые тяжёлые недели заключения. Попасть надолго за решётку в любой части света означает, как минимум, попрощаться с оставленным на воле образом жизни навсегда. По выходу не удастся устроиться на прежнюю работу, общаться с прежними друзьями, обнимать прежнюю и без того, впрочем, изрядно постаревшую, любовь. Всё поменяется безвозвратно, и отсидевший срок выйдет в пустоту: чистого листа, новой попытки или усталости и разочарования – вопрос находчивости, везения, а чаще просто стечения обстоятельств. Преступление в сознательном, то есть хотя бы за тридцать, возрасте гарантирует по окончании длительного заключения превращение некогда сильного мужчины в слабовольного, потерявшего веру в успех старика. Тюрьма учит не проживать день, но проматывать, и разрушительная привычка вряд ли оставит бывшего сидельца и на свободе – календарь станет его богом, противоречивым будущим и призрачной надеждой. Всё что угодно, но только не наслаждение текущим моментом. В отечественном «зазеркалье» к тому же совсем мало радостей, будь то банальный спортзал, доступ в Интернет, возможность запоздало получить образование и ещё много иных второстепенных на вид мелочей, на деле эффективно нивелирующих наиболее опасный и разрушительный эффект отсидки – тупую подсознательную уверенность, что всё закончилось. Свобода, безусловно, подарит несколько месяцев эйфории, ощущение непривычного и до заключения счастья, благодарность всякому утру, каждой еде, любому улыбнувшемуся прохожему. Но удовольствие будет неполным, если не можешь им поделиться. Радость станет пресной, грусть – тихой, а тоска – вездесущей. Многие, очень многие из отмотавших долгий срок становятся рецидивистами из одного лишь желания вернуться хоть куда-то: в отвратительный, люто ненавидимый мир, который, однако, сделался единственным пристанищем.

Нарисовав себе подобную картину, Митя, ожидаемо, лишь ещё больше осознал, как мало волнуют его упомянутые Асатом «побочные эффекты» – перед лицом такой перспективы невзрачное будущее уместно отдать за одну лишь хорошую пайку, не то что отказывать себе в праве летать, только для того, чтобы затем сподручнее было ездить: одиноким бессильным пенсионером на инвалидном кресле. Молодости свойственно недооценивать радости зрелости, которые она, впрочем, отчасти законно, полагает безвкусными: за полвека любой рацион эмоций осточертеет. Ещё не приблизившись и к первому межевому столбу, начинающему коварный отсчёт лет с определённой черты, но уже до последнего рубежа, Митя отчасти познал ощущения тех пожилых людей, что ждут смерти как логичного и желанного избавления – от всё той же рутины ожидания. К тому же, от семьи, как главного противника досрочного угасания, он был теперь гарантирован: не то, что внуков – детей вряд ли успеет понянчить. Он хотел было исправить это, женившись на Яффе, но, обдумав, предпочёл не окунаться в совсем уж шекспировские страсти: великолепие, ум и проницательность вряд ли останутся с ним надолго, а рана от новой потери рискует оказаться смертельной. Имелся, конечно, вариант: прижать к ногтю всю эту самодеятельность, превратив яркие образы в послушных, исправно выполняющих волю хозяина кукол, вот только напутствие последнего друга обещало массу впечатлений именно от независимых, хотя и воображаемых личностей, а многолетнему опыту стоило доверять больше, чем минутной слабости поклонника семейного очага. Митя тогда положил с ней хотя бы переспать, в виде случайно затесавшегося среди типичных будней умницы-одноклассника или ещё какой случайности, но позже отказался и от этой затеи. Известно, что женщина – загадка лишь до тех пор, пока ты ей не овладел. Её тайна живёт в повороте надменной головы, прячется в складках одежды, едва заметных под платьем очертаниях белья – и наготой стирается безвозвратно. «Именно так, – продолжил Митя диалог сам с собой, на всякий случай избегая теперь звать подсознание. – Испаряется. Будто киношный вампир сгорает в солнечных лучах, оставляя на память горстку пепла, – жалкое напоминание об ушедшем могуществе заключённой в лучшую из оболочек силы».

Так он и остался без семьи, пообещав, однако, непременно вернуться к вопросу при первом же, то есть новом удобном случае. Понимая, что Яффе – исключительно «пилотный» проект, классический пробный шар и блин, который, хотя и не вышел комом, но всё равно невкусный; красивая умная баба – это уж совсем мечта, куда реальней грезить о покорении далёких галактик верхом на цирковом слоне. Митя рассчитывал позднее развернуться намного основательнее, не просто реализовав, но пережив все недостающие, желанные, необходимые, манящие, пугающие – абсолютно все эмоции. Почувствовав себя на правильном пути – а в одиночной камере и любое поверхностное мировоззрение, поднимающее настроение, сойдёт хоть за религию, не то что умение окружить себя интересными персонажами, попутно выстроив целый мир. Кстати, о мире: текущий стал его вдруг вполне устраивать. Явись в пространстве камеры телевизор с кабельными каналами, мощный компьютер с выходом в сеть да пиво с курятиной, он легко провёл бы здесь целую вечность, но в отсутствие вышеозначенных инструментов неземного наслаждения вынужден был повернуться на сто восемьдесят градусов к радостям исключительно духовным. Натура мастерового не терпит компромиссов, его действия подвержены чёткой динамике строительного процесса, где цемент для стяжки пола, так уж и быть, позволяется выбрать чуть более дешёвой марки, но совсем без цемента обойтись точно нельзя. Без привычных атрибутов – не воображать же, в самом деле, порноканалы и компьютерные игры, многочисленные приятности материи сделались ему безразличны, а потому осталась лишь возможность общения. Обретение новых знаний, пусть бы речь даже шла о никогда не существовавшей науке, обмен мнениями – если верить катализатору Асату – с весьма интересным и далеко не предсказуемым собеседником, спор, в котором рождается истина или просто победа, драматизм ситуаций, нетривиальность сцен – да мало ли возможностей у объединённых трагедией совместной отсидки людей. «Или образов», – поправил себя Митя, радостно отметив мысленный знак равенства между этими двумя понятиями.

Безусловно, требовалась ещё не одна попытка, прежде чем его гротескно выдающиеся персонажи смогут превратиться во что-то, не отдающее пошлой выдумкой сказки, какой бы там в ней ни содержался традиционно глубокомысленный намёк, но дорогу осилит идущий… «А болезнь – выздоравливающий», – пролезло-таки подсознание, но тут же грубым окриком отправлено было обратно в небытие: «Пошёл вон». «Не смей мне указывать, ты меня предал», – всё же снизошёл до обстоятельного ответа Митя, то ли ностальгируя о прошлом, то ли в память об ушедшей гармонии, а скорее – вследствие привитой общением с клиентами вежливостью. Он подумал было извиниться за грубость, но рассудил, что встреча их была явно не последняя – успеется. Оставив до поры всё лишнее, сел в полулотос, начал ровно дышать, хотя и игнорируя, вопреки рецепту успешной медитации, размышления вокруг исключительно процесса вдоха-выдоха, постарался необходимым образом сосредоточиться. Поднял глаза к потолку, отвлёкся на боль в шее, хрустнул позвонками, снова задрал голову, почувствовал очевидный дискомфорт, выругался и лёг. Как бесполезно сублимировать привязанность и симпатию в настоящую любовь, так невозможно и стимулировать фантазию индийской физзарядкой. Ценный вывод, не приближавший, однако, к искомой цели. «Ничего, прорвёмся», – вполне действенный в иные времена механизм борьбы с унынием на сей раз оказался бесполезной присказкой к очевидному поражению. «Лиха беда начало», – заняла вакантное место очередная народная мудрость, и отсутствие претенциозной уверенности победителя, как водится, помогло: Митя вспомнил, что в его распоряжении – годы, а, следовательно, и торопиться резона не было. «Не наяву, так во сне», – сладко зевнув, покончил с ненужными прениями начинающий философ, повернулся на левый бок, нащупал подушку, издал какое-то чрезвычайно довольное мычание и почти тут же захрапел.

Спать он умел получше многих. Чаще контролируя процесс медленного погружения, доставлявший удовольствие сам по себе, но порой, когда требовалось, способный отключиться почти мгновенно: физический труд способствует уравновешенности биоритмов. Порой, вздрагивая среди ночи, долго затем находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием, бегая за ускользающими в область нереального мыслями как герой Сэллинджера за детьми над ржаной пропастью. В ту ночь произошло именно это: умерщвлённый очередным небезопасным приключением, Митя открыл ненадолго глаза, увидел незнакомый серый потолок и, разумно полагая себя всё ещё спящим, принялся развлекаться гротескным развитием озвученных неким посторонним комментатором событий. То идиотская лыбящаяся рожа то и дело выглядывала из мезонина, игриво улыбаясь, чтобы, подобно ребёнку, шустро затем нырнуть обратно в укрытие. Затем явился пузатый лысеющий янки. Казалось, он мог стать супергероем, повелителем женщин и любителем мужчин, каким-нибудь топ-менеджером европейского модельного дома, но вместо этого вынужден был присматриваться к неопрятным, нетрезвым и непривлекательным «девушкам» за сорок. Танцующий с бокалами исполнительный джентльмен, явно опасающийся оставить без пригляда на стойке напитки. «За эти пять минут самоутверждения – все страдания? Не будь дураком, – донёсся обрывок приятно нетривиальной беседы. – Впрочем, главное – выбраться из холодного ада в райское вечное тепло», – и обаяние тут же исчезло. В конце концов, сосредоточился на странноватой девушке, с видом истинной художницы малевавшей что-то на своём кроссовке. На её чуть подёргивавшемся от обилия препаратов лице написано было сознание не просто значимости происходящего – все импрессионисты, а заодно и постимпрессионисты разом перевернули в гробу свои истлевшие кости при виде шедевра обувного искусства. Зелёной ручкой, с вкраплениями красного, претендующее на авторский замысел творение, на деле копирующее незамысловатый узор застиранной шторы напротив.

– Зря смеётесь, – Митя, впрочем, лишь улыбался; на английском обратился к нему кто-то, по-видимому исполнявший здесь функцию распорядителя. – В этот момент она ощущает себя поистине талантливой, а то и вовсе гениальной. Момент безудержного удовольствия в припадке очевидности собственного величия. Да никакой Рафаэль отродясь не испытывал такого удовлетворения от работы. Спрашивается, кто же из них умнее…

– Безусловно, девушка, – согласился потревоженный наблюдатель, впрочем, более тем, что легко перевёл на русский значение слова «отродясь» – до той поры иностранными языками «без словаря» явно не владевший, – только, если честно, задолбали эти f^*ing compromises. Хочется чистоты.

– Подойти к ней и сказать, что она набитая дура? А будь вы Гогеном на Таити, поверили бы? Без надежды на воздействие – это всего лишь наслаждение оскорблением, а вы не похожи на ограниченного человека.

Митя поморщился. Он знал, что играет сейчас роль типичного обывателя из сладостных мечтаний о том, что все и вся потянется к нему само, вот сердобольный администратор предложит сейчас выпить:

– Кстати, не хотите бутылочку Leffe?

– Естественно, за счёт заведения, – додумал Митя, – и предлагавший согласно кивнул. – А это что?

– Да неужели же вы никогда не пробовали?! Серьёзно? Это же лучшее на свете пиво, насыщенное и крепкое. Напоминало бы вино, если бы не было намного вкуснее. Соглашайтесь, не пожалеете, – и, не дождавшись одобрения, маг и волшебник отдельно взятой точки в пространстве отправился за бар, который, надо полагать, коль скоро это походило на ночной клуб, должен был непременно наличествовать. – Когда любовь измеряется временем… Абсолютного молчания, – продолжали долетать до него фразы. – Но, – воспитанный слушатель выбросил из монолога серию нецензурных околопостельных ругательств, – при всём том, как бы я вот эту блондинку хорошенько при случае… Бывает, что хочется боли – мужчине не меньше, чем женщине, – продолжал философствовать незнакомец, – а иногда прямо-таки распирает без всяких прелюдий хорошенько так… ну, это самое. Вот что ты будешь делать, – по законам жанра он, наверное, тоже обращался теперь к Мите, но главному герою вдруг стало не до рассуждений о контрасте возвышенного с банальной похотью – губы уже обнимали горлышко, и пришла пора, отрешившись от суеты, сделать многообещающий глоток.

Если годами питаться одними только свежепойманными морскими жителями, то и гречка в результате окажется непередаваемо вкусной. Но если лет тридцать давиться гречкой, а после отправить неизбалованным вкусовым рецепторам кусочек приготовленного в чесночном соусе лобстера, то эффект окажется куда более впечатляющим. В какой-то момент дегустатору показалось, что у него начинается эрекция: неспровоцированная, но основательная и готовая вот-вот перейти в оргазм.

– Ну как? – поинтересовался добрый волшебник, хотя выражение Митиного лица явно исключало всякие толкования, кроме единственного.

– Мать моя, как же хорошо, – закончил он вслух собственную мысль, полным благодарности взглядом одарив того, кто имел власть, право и, что важнее всего, непреодолимое желание доставлять страждущим полпинты. Настоящие: здесь во сне, но настоящие, а не выдуманные, – полпинты настоящего же пива.

В этот момент к происходящему добавилась ещё и музыка. В пучину современных танцевальных ритмов вдруг ворвалась нарастающим фоном балалайка. Три короткие струны, что лучше всех умеют взахлёб веселиться, предпочитая, однако, тоскливо завывать. Без слов – нам хватит и пьяного «м-м», но за которым скрывается порыв. К чему угодно, вот, правда, непременно с одним результатом. «Чем не русская идея, – подумал Митя, – не в бой, не на подвиг эта музыка толкает – на самопожертвование. Потому что есть такое русское слово – надо. И ничего общего с продуманной стратегией завоевателя оно не имеет – не желает иметь». Ещё немного, и он готов был вспомнить очередной жутковатый плод Асатова стихосложения – тот и сам утверждал, что наряду с ямбом, хореем и другими лично для себя он выдумал новый размер, заключающийся в презрении к любым нормам, следуя одному лишь вдохновению. Звуки струн били по Мите всё сильнее, будто плеть хлестала по его унизительно распластанному на столе для экзекуций телу, и кто-то очевидно пришлый, оккупант в чужой форме, качественно, не халтуря, с завидной сноровкой, как только они одни и умеют, превращал его пятую точку в рваную рану. Стегай он его розгами, привыкшая к наказаниям спина, наверное, молча снесла бы несправедливые побои, как вполне умеренную плату за насаждаемый повсюду импортной властью порядок и здравый смысл, но пробудить унизительной процедурой чувство собственного достоинства тем опаснее, если пробудить её у раба. Тогда, наконец, он услышал Асата:

Последнее слово он не вспомнил. Что-то чрезвычайно важное, жизненно необходимое, квинтэссенция той самой, едва привидевшейся русской идеи осталось на той стороне – покрытая мраком утерянной рифмы. Одно, всего лишь одно короткое слово, несколько букв, за которыми скрывается истина. Митя собрался с мыслями и, будто сгруппировавшись перед прыжком, хотел было нырнуть туда снова, чтобы умереть, но достать, когда не слишком аккуратный, едва ли вменяемый и – вот уж точно неудачное стечение обстоятельств, немецкий турист опрокинул на него, сидящего, сверху пиво. Всё бы ничего, но окружённый приятелями и чрезмерно самоуверенный потому бюргер отделался лишь коротким «sorry», мимолётно брошенным через плечо. «Совершенно чрезмерную», – вспомнилась какая-то показавшаяся очень уместной фраза, и, процедив сквозь зубы, для одного себя: «Сейчас я вам устрою, суки, девятое мая», он окончательно потерял мысль в агонии резкой, невероятно жестокой драки. Впрочем, непосредственно драки ожидаемо не вышло, а получилось банальное избиение: остервенело дробя челюсть нарушителя общественного порядка, Митя, наконец, его вспомнил. Им оказался тот самый деревенский увалень, убийство которого и вызвало столь решительную смену декораций. Обаяние сна тут же улетучилось, тайна исчезла, и в повествование вернулся знакомый, плохо оштукатуренный потолок камеры.